возникли эти отпечатки, оба вы понятию "вдвоем" не придавали особого
значения: молодость самонадеянна, она не верит, что происходящее с нею
сейчас может и не повториться в будущем, она уверена, что повторится в
другом, куда лучшем варианте. Молодость; но беда в том, что мужчины (пусть и
не все) чувствуют себя молодыми всегда, и жалеют лишь, что чем дальше, тем
меньше замечают - это другие. Множество мужчин так никогда и не взрослеет и
продолжает относиться к судьбе так, словно им все еще предоставляются
десятки вариантов на выбор, и можно выбирать, подобно тому, как режиссер по
альбому с фотографиями выбирает порой актрису на роль в своем новом фильме.
Молодость очень требовательна, хотя и не к себе, и женщина, идущая радом,
может показаться вам неглубокой, порою вздорной, капризной, временами в
чем-то уступающей другим женщинам; может казаться случайной, не той, какая,
конечно же, когда-то придет. И вы не дорожите близостью, и не задаетесь
вопросом, что представляет эта близость для нее, и что представляете для
женщины вы сами. Вам кажется, что раз вы относитесь ко всему именно так, то
и она относится не иначе. И расстаетесь: вам показалось, что дорогу вдруг
пересекла другая, настоящая, вы бросаетесь за нею, отмахнувшись от всего и
от всех, кто был рядом, догоняете; затем происходит то, что и должно
случиться, когда вы окликнули человека, показавшегося вам знакомым, и
убедились, что это вовсе не он, а совсем чужой, лишь издали чем-то
напомнивший старого приятеля: радостная улыбка сползает с вашего лица,
взамен на нем возникает смесь неловкости, извинения и растерянности -
достаточно глупое выражение; вы поворачиваетесь и плететесь своей дорогой.
Так и получилось; назад возврата не было, меня там больше не ждали, да мне и
ив хотелось назад, я з то время даже радовался, что эта случайность помогла
мне все решить и доставить на свои места. Все еще было впереди... Но вот
теперь большая часть всего находилась уже позади, и давно стало ясно, что
именно то и было настоящим, тем, что вряд ли повторится. Когда ты служишь
где-нибудь в отдаленных местах, как это случилось со мной, окружающее не
напоминает о прошлом, а дела не оставляют времени, чтобы вспоминать. Но вот
вы непредвиденно и вне связи с вашими желаниями оказываетесь там, где все
это происходило - и тут уж не уйти от воспоминаний и самому себе
адресованных упреков; да нет, даже не упреков, а разочарований в себе самом:
в тогдашнем, еще не достигшем сорока, молодом, с нынешней точки зрения, и в
сегодняшнем, почти уже пятидесятилетнем. Не уйти от боли, от ожогов
раскаленной памяти.
Я расхаживал по своему номеру, подсознательно пытаясь выплеснуть боль в
движении, как если бы болел зуб, а не душа. Ничего, думал я, перетерплю,
переболит, перестанет. Это не первый такой случай, когда память вдруг
поворачивается в тебе, как старый, глубоко сидящий осколок или, может быть,
как затаившийся в почке камень; тогда тоже болело - может быть, не так
сильно, как на этот раз, а может быть, даже и сильнее: прежняя боль всегда
кажется слабее той, что мучает сию минуту. Тогда утихало - уляжется боль и
сейчас; к тому же, если припомнить, каждый такой приступ продолжался меньше
предыдущего, их вообще давно уже не было, и если бы не этот неожиданный
приезд в Ригу, его не было бы и сейчас, они почти совсем уже сошли на нет -
так утешал я себя, расхаживая по номеру, - и вот уже скоро, совсем скоро,
через несколько минут боль утихнет, исчезнет, растворится - и настанет
прекрасное состояние покоя, к которому я был уже совсем близок сегодня в
ресторане. Покоя, уравновешенности, независимости, когда ты можешь
заниматься чем угодно: писать письма или стихи, решать кроссворды или задачи
в частных производных, читать романы или наставления, завязывать знакомства
или прерывать их.
Но я знал, что ничего такого не сделаю. Потому что письма писать было
некому, а стихи - не мой хлеб; решать кроссворды давно уже надоело, а задачи
в частных производных - я разучился; романов с собой не взял, да и
наставлений тоже. Ж прерывать знакомства было не с кем, а завязывать - ни к
чему. Так что оставалось мне лишь одно: отключиться от всего, ни о чем не
думать, не беспокоиться, но просто быть, - быть, существовать вне времени и
пространства, вне причин и следствий, вне желаний, задач и целей. Просто -
быть, раз уж вообще приходится быть.
И я, наверное, смог бы и на этот раз - как уже не однажды в прошлом -
постепенно привести себя в такое состояние. Но что-то мешало. Встреченная в
ресторане женщина, даже не она одна, а они оба, странная пара,
нестандартная, вызывающая смутную надежду на то, что всегда что-то еще
остается впереди. Что-то - я все еще не мог определить, что - заключалось в
этой встрече, и это "что-то" заставляло меня на сей раз не уклониться от
воспаления памяти, явно - начинавшегося, не замкнуться в раковину, а
напротив, двинуться в контратаку, завязать с памятью встречный бой, не боясь
боли, не думая о последствиях. Все равно, раз уж я здесь, мне никуда не уйти
от этих улиц, где воспоминания пробиваются между булыжниками, проклевываются
в трещины асфальта и негромко шуршат в подворотнях. А раз не уйти - не
станем мучить себя ожиданием встречи: выйдем и встретимся сейчас!
Я. всегда вожу с собой гражданский костюм; он помогает мне, в случае
надобности, отвлечься от служебных забот, почувствовать себя каким-то
другим, легким и ни с чем не связанным, почти нереальным. И вместо того,
чтобы откинуть одеяло и лечь спать, я быстро переоделся - свитер под
пиджаком позволял надеяться, что я не замерзну без плаща, плащ у меня был
один, форменный, - вышел в коридор, защелкнул дверь, поколебавшись, не
оставил ключ дежурной, а сунул его в карман и, не дожидаясь лифта, двинулся
по лестнице вниз - на свидание с молодым собой и кое с кем еще.
III
Это я придумал хорошо. Выходить на улицу всегда лучше с какой-то целью.
И я нашел ее. Я шел на свидание. Было достаточно поздно, двенадцатый час; я
ни с кем не уславливался, меня никто не ждал, и я даже не знал, кто из былых
знакомых живет еще в Риге, кроме, конечно, Лидумса, с которым я только что
расстался, и Семеныча, о котором полковник упомянул нынче в ресторане.
Астра? Я не знал, здесь ли она, скорее всего нет - она еще тогда собиралась
в Москву, у нее там что-то намечалось; но даже если бы я точно знал, что она
здесь, я не пошел бы сейчас ни к ней, ни к Семенычу: не люблю, когда
незваные гости врываются на ночь глядя, и сам стараюсь никогда не поступать
так. Однако было еще одно место, и туда я мог прийти всегда, там никогда не
бывало поздно, и там всегда можно было посидеть и поговорить без помех, или
просто помолчать. Вот туда я и направился - пешком, спешить было некуда, а
гуляя можно думать о разных посторонних вещах, о которых можно думать
бесконечно, о судьбе, например.
Да, судьба. Раньше верили, что она написана на звездах, а может быть,
на линиях ладони. Некогда старик, к которому я шел сейчас (он был несколько
моложе сегодняшнего меня, но я тогда был еще только лейтенантом;
инженер-майор - так звучало его звание в те времена, сейчас в нем майор
вышел на первое место, потеснив инженера и тем подчеркивая, что мы прежде
всего военные, а уж инженеры - во вторую очередь, - инженер-майор посвящал
меня в тонкости формул для расчета контактных зарядов и в приемы работы со
взрывателями комбинированного действия. При случае он любил поговорить о
вещах мудреных с виду, но поддающихся логической расшифровке, а взрыватели
как раз относятся к таким явлениям), - этот самый старик рассказывал, как
один московский медик, профессор, решил было разобраться в этом вопросе.
Рассуждал он так: если все это ерунда и бред собачий, то эксперимент покажет
однозначно. Но, может быть, возможен и иной результат? И профессор попросил
коллег из института Склифасофского снимать отпечатки, а может быть,
фотографировать ладони доставленных к ним людей, ставших жертвами
происшествий разного рода. К отпечаткам следовало прилагать краткий анамнез,
дату и обстоятельства несчастья. Профессор собирался, накопив достаточное
количество оттисков и судеб, исследовать их и установить: есть ли между ними
какая-то закономерная связь, или же ей и не пахнет. К сожалению, вскоре об
этом дозналось начальство, был большой шум и обвинение в потворстве вредным
суевериям, и прочее, что полагалось в таких случаях. Сбор материала,
естественно, строжайше запретили, эксперимент не состоялся, а вопрос о
фиксированности судеб остался открытым. А жаль.
Значит, судьба, думал я, пройдя Советский бульвар и выйдя сквером на
улицу Горького. Интересно, где записана моя саперная судьба? Да и есть ли
ока вообще? Можно, конечно, исходить из того, что каждый, кто занимается
разминированием, обезвреживанием старых боеприпасов и вообще пиротехникой,
должен рано или поздно подорваться. Но с такой точки зрения каждый шофер
должен когда-нибудь попасть в аварию, каждый электрик - под удар тока, а
каждый пешеход - под машину. На самом деле это не так. И я не собираюсь
ошибаться. Нет, не бывает никакой особой саперной судьбы, все зависит от
тебя самого. И судьба старика тоже зависела от него самого? Наверное... Тут
я встрепенулся, и мысль о старике осталась недодуманной. Навстречу шла
женщина, невысокая и - насколько позволяло разглядеть освещение -
светловолосая, глаз ее нельзя было различить, но они почудились мне большими
- и вдруг на мгновение до думалось, что это Астра, что она здесь, в Риге,
что то же непонятное беспокойство, что и меня, выгнало ее на улицу в поздний
час и толкнуло мне навстречу, и сейчас мы остановимся лицом к лицу, и вот
это и будет судьба. На мгновение; потому что то была не она, это я понял еще
шагах в пяти, и сразу утратил к ней всякий интерес. Она была достаточно
молода и привлекательна, но я уже привык в подобных ситуациях воспринимать
женщин просто как деталь обстановки, не более.
Нет, это была не Астра. Но тут волей-неволей пришлось вспомнить о том,
как мы с Астрой бродили по этим самым местам, и что говорили, и что делали,
и как смотрели, и как прикасались друг к другу. Если сейчас повернуть по
Горького назад, потом свернуть налево и войти в Старый город, то очутишься в
паутине узких улочек; на одной из них, идущей вдоль старой крепостной стены,
лежала некогда громадная катушка от импортного кабеля. Поздно вечером мы
остановились у этой катушки, и Астра спросила, что подарить мне назавтра, в
день моего рождения. Я попросил: "Подари мне себя". Она серьезно помолчала,
потом кивнула и ровным, подчеркнуто ровным голосом сказала: "Хорошо".
Назавтра...
Но сейчас я шел по улице Горького не к Старому городу, а в
противоположную сторону. И экскурсию по прошлому лучше было отложить до
другого раза.
Но предположим, что у нас с Астрой все сложилось бы иначе. Никто не
пересек бы дорогу ни ей, ни мне; я сделал бы предложение, и она вышла бы за
меня замуж. Предположим... но к чему это привело бы? С ее точки зрения, у
меня были немалые недостатки, и одним из них (она этого не говорила, но я и
так понимал) являлся мой офицерский статус. Статус человека, не вольного в
своей судьбе. Какое бы высокое звание ты не носил, оно не избавляет тебя от
этого. Конечно, сперва она не стала бы об этом задумываться, перемена в ее
жизни, обретение самостоятельности от родителей показались бы ей куда
важнее; но позже все вышло бы на поверхность. Ей пришлось бы не очень-то
сладко в тех местах, где я служил после Риги и до перевода в Москву. Очень.
Совсем молодой женщине из большого города. И она не выдержала бы. Как, в
конечном итоге, не выдержала Светлана, которой надоели военные городки в
безлюдных краях и чемоданы постоянно на боевом взводе. Лично я награждал бы
офицерских жен за выслугу лет точно так же, как самих офицеров. Этого у нас
не делается - и напрасно. На свете есть не только матери-героини, но и
жены-героини, только мы их не хотим замечать, словно выполнение долга дается
им легче, чем нам.
По Барбюса я вышел на улицу Миера. Название это можно перевести как
"улица Мира", но можно и иначе: "улица Покоя". Я придерживаюсь второго
толкования. За виадуком я свернул налево.
Здесь не было домов, и тем не менее именно тут старик ожидал меня.
Военное кладбище было в двух шагах - запертые ворота и распахнутая калитка.
Я помедлил, прежде чем войти. Потянуло ветерком, и я вдруг ощутил, что это -
весенний ветер, ветер молодости, предчувствий, томления и стесненного
дыхания. Что-то такое было в его запахе, и казалось неуместным, что ощущение
возникло не где-нибудь, а на пороге места, где навсегда упокоились многие.
От калитки мне нужно было бы идти прямо, по главкой аллее гарнизонного
некрополя. Но я свернул направо - я здесь не случайный человек. Как много
моих собратьев по профессии нашли последнее пристанище не на таких вот
аккуратных кладбищах, а в кое-как вырытых и забросанных землей ямах,
воронках, безымянных братских могилах - коммунальных квартирах
потусторонности, а то и просто в снегу, в пожухлой или, наоборот, яркой и
сочной траве, на дне рек и морей, в крематориях, смешались с лохмотьями
своего дюраля и сталью чужих танковых колонн... Когда знаешь, сколько их
осталось без памятника, без надмогильной плитки, на которой две даты, а
между ними - прочерк, когда вспомнишь все это, то, ступив на песок
гарнизонного кладбища, свернешь, не задумываясь, прежде всего направо.
Тут они лежат строем, как шагали при жизни в колоннах на марше и стояли
на построениях. Могилы заправлены аккуратно, как койки в подразделении у
хорошего старшины, и каменные таблички выровнялись по ниточке, -
единообразные таблички, и дата смерти на них тоже совпадала: в те
октябрьские дни сорок четвертого освободили Ригу.
Я медленно, словно командир перед строем, прошел мимо них, и те, чьи
имена были на пластинах, показалось, медленно поворачивали невидимые головы,
держа равнение на меня. Но не "ели глазами", а смотрели испытующе: тебя с
нами не было, и мы не знаем, многого ли ты стоишь, а если стоишь - чем ты
это докажешь? Любой из них имел бы право спросить так, даже тот, кто только
что прибыл на передний край с пополнением, был распределен, не успел толком
познакомиться с соседями по отделению и взводу, запомнить фамилии
командиров, толком испугаться не успел, как назавтра пошел в свой первый бой
и был убит (здесь лежали и совсем молодые, лишь в сорок четвертом
призванные), - даже такой имел право потребовать ответа, потому что на
переднем крае, в бою, никто не погибает бесполезно, даже если он не то что
убить врага, но даже выстрелить в белый свет еще не успел, когда его настиг
осколок мины или свинцовое веретенце. Все равно он пал с пользой, хотя бы
потому, что сосед его, уцелевший, станет злее и сделает больше, раз уж так
получилось... Они безмолвно вопрошали, и я таким же способом отвечал им: не
думайте, что нам, военным, в мирное время легче. Во время войны результаты
нашего труда налицо, и по ним можно судить, насколько мы хороши или плохи, а
в дни мира результаты эти видны разве что специалистам: нашему военному
начальству, правительству да еще дипломатам, за чьей спиной мы незримо стоим
даже в самых сложных переговорах. В мирное время большинство людей о нас не
задумываются, как не думают о воздухе, которым дышат, пока его вволю; разве
что ругнут раз-другой, когда чего-то не завезли в магазин - все, мол, идет
нам, но умный и тогда не ругнет. И еще потому нам нелегко, что в военное
время победителей не судят, даже если они победили не по правилам, - судят
побежденных, даже если они проиграли по всем правилам. В мирное же время
результат условен, и я помню, как сокрушался в свое время старый офицер:
"Двадцать лет штурмую эту сопку, и каждый раз говорят - неправильно. Нет,
служба ж в мирное время - не мед. Не убивают, говорите вы? Ну, это еще как
сказать...
Так прошел я мимо строя солдатских могил - была у меня сегодня
внутренняя потребность в этом, - возвратился на главную аллею и направился
туда, куда, собственно, и шел.
Это, конечно, условность; в могилах лежат не люди, там доски и кости, а
люди остаются в нас, и беседовать с ними можно в любое время и в той точке
пространства, в которой ты в данный момент находишься. И все-таки идешь к
могилам - потому, может быть, что там ты видел человека в последний раз,
когда еще можно было сказать о нем, что это - он. Можно, но не всегда.
Инженер-майор Авраменок, то самый старик, что наставлял меня когда-то в
премудростях службы и ремесла, здесь, в том месте, к которому я сейчас
приближался, уже не был похож на самого себя: особенность ремесла. При жизни
он был грузным, с кое-как вылепленным лицом и не всегда сдерживался в
выражениях. Вырос он в войну, из ополченцев. Некоторые офицеры недолюбливали
его, считая, что он подлаживается к солдатам; на самом же деле он умел
говорить с каждым на понятном языке и солдат любил, хотя поблажек не давал.
И на сложное обезвреживание пошел сам, хотя имел право послать других. Склад
крупнокалиберных снарядов был заминирован на неизвлекаемость, мина лежала
внизу, под штабелем, но взрыватель ее был присоединен так, что при попытке
извлечь любой из снарядов из трех верхних рядов он сработал бы. Нужна была
ювелирная работа, чтобы подвести под эти три ряда с двух сторон стальные
ребра, своего рода леса, надежно опереть их о землю, чтобы можно было
извлечь снаряды следующего, четвертого ряда (что само по себе было
.неимоверно трудно и опасно), а затем найти и перекусить поводки, чтобы
отключить мину и спокойно разгружать штабель дальше, не опасаясь ее. Четко
помню, как это было. Оставив всех нас за оцеплением, - я командовал тогда
взводом, - майор двинулся к штабелю, небрежно, словно тросточкой или стеком,
помахивая лопаткой. Первый снаряд он вытаскивал не меньше, чем полчаса.
Дальше пошло легче. Он относил их в сторонку бережно, точно спящих
младенцев, потом мы перенимали их и несли к стоявшей поодаль машине с
насыпанным в кузов для мягкости песком. Происходило это в пределах дачного
поселка, чуть ли не рядом со вскрытым хранилищем поднималась уже почти
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг