Владимир Михайлов
НЕ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ ПО СВОИМ СЛЕДАМ
----------------------------------------------------------------------------
Не возвращайтесь по своим следам - Москва, Дружба народов, 1991. - 416с.
ISBN 5-285-00111-0
OCR and spellcheck by Andy Kay, 30 December 2001
----------------------------------------------------------------------------
Чем дальше, тем больше люди трезвели, и на столе прибавлялось полных
бутылок. Потом разом поднялись и пошли одеваться.
Встречать Зернова собралось человек двадцать - двадцать пять. Могильщики
проворно орудовали лопатами, подхватывая вылетавшую снизу землю и кидая в
кучу. Затем, без труда подведя длинные полотнища, подняли гроб; ящик с
косыми стенками стоял на образовавшейся у могилы рыхлой насыпи - белый, как
подвенечное платье. Вдова подошла вплотную, утирая глаза. Открыли крышку;
Зернов лежал бледный с голубизной, как снятое молоко, худой, спокойный,
старый. Было ему, впрочем, неполных пятьдесят всего, но измучила болезнь.
Три человека выступили и сказали, что полагалось, в том числе Сергеев и
директор - его стали уже называть новым. "Дорогой друг, - сказал директор, -
мы рады, что ты возвращаешься в наши ряды, мы высоко ценим вклад, который
тебе предстоит сделать в нашу сложную и противоречивую издательскую
деятельность, недаром ты долгие годы проработаешь заведующим ведущей
редакцией, и потом еще несколько лет редактором, и даже еще позже, студентом
уже, будешь проявлять свои недюжинные способности, организаторский талант и
высокую принципиальность, и всю твою предстоящую жизнь люди будут любить
тебя". И так далее. Потом гроб закрыли, но заколачивать уже не стали;
шестеро встречавших, кто поздоровее, натужась, подняли гроб на плечи и
понесли по неширокой, с первыми опавшими листьями аллейке к воротам. Вторая
смена, еще шестеро, шла сразу за родными и близкими.
За воротами кладбища ждал специальный, с широкой черной полосой по борту
автобус из бюро услуг и еще "Латвия", издательский, а также директорская
"Волга" и "Лада" Сергеева. Жидкая процессия медленно вышла из ворот, гроб
закатили по металлическим, блестевшим от употребления штангам в автобус, -
водитель помогал изнутри, - расселись сами; вдову - она еще была вдовой, а
женой Сергеева уже почти год как перестала быть - Сергеев посадил в машину
рядом с собой, и поехали.
Дома была возня, пока гроб по неудобной, как во всех подобных строениях,
которым предстояло возвышаться еще лет тридцать, лестнице внесли на
четвертый этаж. Из квартир, мимо которых проносили гроб, тут и там
выглядывали соседи, кто-то сказал другому: "Да это Зернов вернулся, из
шестнадцатой квартиры, который болеть будет". "А, знаю, знаю", - ответил
другой. В квартире гроб поставили на стол, с которого успели уже убрать
бутылки и закуски. Снова сняли крышку, прислонили к стене. Людей
прибавилось; входили, некоторые даже в пальто, стояли минутку подле
открытого гроба, кланялись или просто кивали и, помедлив еще немного,
уходили. К вечеру немногие оставшиеся вынули Зернова из гроба, и гроб сразу
же увезли; Зернов лежал теперь на кровати, с него сняли смертное, одели в
пижаму, закрыли с головой простынею. Помогала Люда, невестка, жена
Константина, он был сыном Зернова от другой жены, к которой Зернову
предстояло вернуться теперь только через двадцать с лишним лет. Люда была
беременна, ходила с заплаканными глазами, Константин тоже очень грустен был,
они двое с остальными почти не разговаривали, а если шевелили губами, то
бормотали что-то неразборчивое, и им отвечали так же. Закончив, ушли - Люда
двигалась осторожно, переваливаясь, оберегая живот, Константин ее
поддерживал, обнимая рукой за спину. Слышно было, как за ними защелкнулся
замок и почти сразу внизу захлопали дверцы такси.
Остался только Сергеев. Наталья Васильевна, вдова, вышла в другую комнату
и вскоре вернулась, уже не в трауре, а в домашнем халатике. Они перешли в
другую комнату, где стояли стол, - низкий, не обеденный - широкий диван и
стенка. Сели рядом на диван, и Сергеев сразу же стал гладить Наталью
Васильевну по голове. Она прислонилась к нему, закрыла глаза и пробормотала:
"Не знаю, как будет теперь, ничего не знаю больше, он вернулся - а мы?.."
Так они просидели всю ночь, то молча, то перебрасываясь несколькими
незначительными словами, не о себе. Когда за окнами засветлело, приехал
врач, усталый, как все люди по утрам, немного раздраженный, но старавшийся
сдерживаться. Он Зернова теперь будет навещать часто; врач знал это, потому
что бывал тут не раз - но это прежде, прежде, сейчас-то он был тут впервые,
и, однако, его не удивило, что и он знал всех здесь, и его все знали, как
знали и то, что вскоре Зернов опять начнет жить, и ему станет немного лучше;
тогда врач направит его в больницу, а через некоторое время снова навестит
дома - после того как Зернов из больницы вернется. Наталья Васильевна еще с
вечера положила на стол нужное свидетельство. Врач сейчас взял
свидетельство, поводил по строчкам ручкой, странным, но уже привычным
образом как бы втягивавшей написанное в себя, и спрятал чистый,
разгладившийся бланк в сумку. После этого он подошел к по-прежнему лежавшему
в другой комнате на кровати Зернову, осторожно откинул простыню, поискал и
не нашел пульса, через фонендоскоп послушал грудь, шею, приподнял лежавшему
веки и поглядел в зрачки. Потом вернулся туда, где были вдова и Сергеев,
хмуро сказал им: "Ну что же... поздравляю", - взял сумку и уехал.
Теперь Наталья Васильевна села подле кровати, на которой лежало тело, а
Сергеев остался там, на диване. Усталая вдова склонилась, оперлась локтями о
колени, спрятала лицо в ладонях. Сидеть так было неудобно и больно ногам, но
она не меняла позы, хотя теперь, когда все шло, как полагается, на лад,
охотно села бы свободнее или даже вышла из комнаты, но не в ее силах это
было. Задремала ли она? Кажется, нет, был ведь день; правда, всю предыдущую
ночь она не спала; но, может быть, и не задремала сейчас, а просто
углубилась мыслями во что-то неопределимое и неназываемое, когда мысли
находят выражение не в словах, а в обрывках картин. Однажды она - похоже,
что бессознательно - пробормотала: "Бедный маленький мальчик, бедный..." -
но это не о Зернове было сказано. Так или иначе, первый вздох мужа она
упустила. Как и тогда - последний; все повторялось в точности, но к этому
уже давно пора привыкнуть, да и было это действительно привычно.
Когда Наталья Васильевна открыла глаза, Зернов уже дышал: плавно втягивал
в себя воздух, потом словно не решался выдохнуть, стремясь подольше удержать
воздух в себе, как бы страшась, что следующего вздоха не будет - и наконец
выдыхал: неровно, хрипло, рывками, в несколько приемов, словно бы выдыхать
было больно.
Шли долгие минуты; дыхание неуловимо выравнивалось, хотя до нормального
было по-прежнему далеко. Потом Зернов начал бормотать, громко и невнятно.
"Овей етиребу, етиребу" - и еще что-то совсем уже невразумительное. Наталья
Васильевна судорожно выпрямилась, ощутив на своем плече руку. Это Сергеев
дотронулся до нее - перед тем как бесшумно отойти, выйти в прихожую,
спуститься, уехать. Наталья Васильевна беспомощно сказала: "Неужели никак
нельзя, чтобы ты сейчас не уезжал?.." - хотя губы ее выговаривали совсем не
то. "Ты же знаешь, что нет", - ответил Сергеев, губы его тоже двигались не в
лад словам, как это бывает в сдублированном фильме, когда плохо уложен текст
перевода. "Он долго будет так?" - спросила она. "Пока не придет в сознание,
- ответил Сергеев. - Ты разве не помнишь, сколько он был без сознания перед
смертью?". - "Последние сутки... да, почти сутки". "Ну вот, - сказал
Сергеев, - значит, и будет сутки. Ничего. Ты не волнуйся. Делай все что
делается, и помни: ничего изменить нельзя, оно сильнее нас". Наталья
Васильевна помолчала. "Как я ее ненавижу", - сказала она потом. "Аду?" -
удивился Сергеев, хотя лицо его никакого удивления не выразило. "Ну что
ты... Ее, эту... Да Людмилу же, неужели ты не понял? Бедный мальчик, малыш,
еще и двух недель не прошло, как..." Сергеев помолчал. "Что же, вот оно и
нас коснулось, - сказал он затем, - больно коснулось, мы успели привыкнуть,
что нас как-то не задевает, хотя ведь с самого начала знали, как все
будет... Ничего нельзя сделать, родная моя, ничего нельзя, ты сама прекрасно
знаешь, выход один - примиряться с самого начала, мы раньше - тогда еще - не
очень хорошо понимали, откуда - судьба, зато сейчас знаем". Он еще что-то
говорил, но Наталье Васильевне больше не нужно было, она вдруг и сама
поняла, что судьбу не изменишь и надо примиряться, заставлять себя мириться
- до тех пор, пока не вернется привычка, а тогда станет куда легче. Со всем
надо мириться. Очень важно, - подумала она, - приучить себя, привыкнуть со
всем примиряться, ведь на самом деле и правда все очень хорошо и разумно,
только больно сейчас, очень больно...
* * *
Наталья Васильевна медленно вошла из кухни с поильничком в руках,
склонилась над Зерновым, поднесла поильник к его губам, помогла ему
приподнять голову. Он облизал губы, она осторожно опустила его затылок на
подушку, внимательно, чтобы не расплескать, поставила поильник на тумбочку,
легко прикоснулась к его лбу, кивнула. Тогда он хрипло и слабо выговорил:
- Ната... Попить дай, Ната...
Она присела на краешек кровати.
- Митя... Митюша...
Но он уже забылся и лежал неподвижно, только грудь под одеялом тяжело
поднималась и опускалась. Прошло полчаса, он снова открыл глаза.
- На-та... - раздельно, с усилием проговорил он. - Ты извини. Совсем,
кажется, табак дело. Совсем... - Он пошевелил пальцами лежавшей поверх
одеяла руки, Наталья Васильевна взяла его пальцы, едва ощутимо пожала их.
- Чувствую, - сказал он все так же с трудом, не в лад шевеля губами, -
что мне не вылезти... - Через каждые два-три слова он делал паузы, отдыхая.
- Да что ты, Митя...
Она жалела его, от всего сердца и души жалела, как бы там ни бывало
раньше и как ни будет еще потом, но сейчас ему плохо было, и она невольно
старалась принять на себя хоть часть его боли и неизбежного страха перед
непонятным, что, как он думал, ему предстояло. Она-то знала, что ничего
такого уже не будет, он же пока еще был в неведении.
- Странно, что я еще... Мне казалось, я уже... был не... не здесь...
где-то... свет, круглый свет... мама... и другие, кого...
- Нет, Митенька, нет! - Она нагнулась над ним, взяла его лицо в ладони. -
Ну, посмотри на меня... Постарайся понять. Ты пришел в себя. Это прекрасно.
Теперь с тобою ничего плохого не случится. А с мамой и со всеми ты еще
увидишься, увидишься! Ты думай об этом, и тебе сразу станет хорошо...
- Думаешь... я... не умру?
- Знаю! - ликующе сказала она. - Не умрешь! Не бойся этого больше. Самое
тяжелое позади. Еще, конечно, временами тебе будет нехорошо. Но и это
пройдет, и в конце концов ты станешь совершенно здоровым. Как раньше.
Помнишь, каким крепким был ты раньше?
Губы Зернова дрогнули - может быть, он пытался улыбнуться, но может, и
просто от боли; он закрыл глаза. Дыхание было уже куда ровнее, чем сутки
назад.
- Все путается в голове, - пожаловался он. - Уже не понимаю, что было,
чего не было... Какое... сегодня... число?
- Двадцать третье. Двадцать третье сентября.
- Ага. Жалко...
- Чего, Митенька?
- Хочется... чтобы лето. Тепло... Зелень... Воздух...
- Ну и прекрасно, что хочется. Лето вот-вот начнется. Да и осень теплая в
этом году.
Он некоторое время лежал молча, видимо соображая. Потом открыл глаза. Во
взгляде теперь был смысл, и Наталья Васильевна в который уже раз удивилась
тому, что взгляд - не только Зернова, но и вообще любого человека - и теперь
выражал сиюминутное, а вовсе не то, что должно было бы выражаться.
- Странно... - проговорил он.
- Да, Митя, конечно, - согласилась она. - Я понимаю. Сначала всем нам
многое кажется странным. Но мы привыкаем. К этому не так уж трудно
привыкнуть.
- К чему?
Она несколько секунд бормотала что-то непонятное, как бы звуки наизнанку:
невольно задумалась о том, к чему приходилось привыкать, хотя и не хотелось,
может быть. Потом спохватилась.
- Ну, я не смогу объяснить как следует. К жизни, вот к чему. Станет тебе
лучше, встретишься с Колей... с Сергеевым, он объяснит так, что ты поймешь.
- Да... - пробормотал он, - Сергеев сможет, да, он любит объяснять все на
свете... Ната! Позвони ему... пусть придет сегодня.
- Он не придет.
- Очень прошу...
- Он не сможет, Митенька. Поверь. И позвонить ему сейчас я тоже не могу.
Ты уж лучше не спрашивай зря. И не спорь.
Наталья Васильевна встала, взяла лежавший на столике шприц, сделала укол,
потом подняла шприц перед собой, иглой вверх, втянула возникшую в воздухе
струйку в стеклянный, с делениями, цилиндрик, дальше опустила иглу в
крохотную бутылочку ампулы, и когда ампула наполнилась и с едва слышным
треском заросла - уложила ее в коробочку, а шприц тут же разобрала, подув на
пальцы (был он горячим), уложила в стерилизатор, закрыла крышкой, собираясь
выйти на кухню и поставить на плиту.
- Как заболело сразу... Долго будет?
- Поболит немного. Но все слабее и слабее.
- Ты меня уже лечила так?
- Конечно.
- А я почему-то помню наоборот: ты колола меня, когда болело, когда
больше не было сил терпеть.
- Спи, - строго сказала Наталья Васильевна, хотя черты ее лица сейчас
выражали не строгость, а жалость. - И терпи. Все остальное - потом. - И она
поспешно вышла на кухню.
* * *
В другом месте города, в своей квартире, состоявшей из одной большой
комнаты и кухни, Люда, невестка, аккуратно укладывала в большую картонную
коробку разные трогательные вещички - то первое, что надевают на человека,
когда он приходит в мир; так когда-то было, теперь же это было последним,
что на человечке было, и когда последнюю пеленку с него снимали, то вскоре и
самого человечка не найти было. Пеленки, подгузнички, ползунки, пинетки...
Люда губами улыбалась, глазами же плакала, и у Константина, мужа ее, такой
же разлад был на лице; он сейчас был дома, день был воскресным.
- Ну не надо, не надо, - тихо говорил он. - Не вернешь и ничего не
поделаешь, у всех так; общая судьба; не знаю уж, кому это понадобилось, но
против жизни не пойдешь.
- Мы против жизни идем, - сказала Люда, улыбаясь и плача по-прежнему.
- Ну пожалуйста, не надо...
Люда замолчала и продолжала укладывать вещички, аккуратно их разглаживая
ладонями. Потом накрыла коробку крышкой, перевязала широкой голубой лентой.
Встала.
- Пора ехать, навестить твоего отца.
- Знаю, - ответил он с неудовольствием, уже надевая пиджак. - Рад бы не
ехать. Не хочу. Но от нас не зависит.
- Ты ведь раньше - тогда - иначе к нему относился...
- Верно, - согласился он, подавая жене пальто. - Раньше я мало знал... и
все мы ничего не знали. Хоть бы сейчас ничего не помнить!
- А я вот почти не помню, - сказала она, застегиваясь. - Приданое возьми.
- Она выглядела теперь намного стройнее, чем была тогда, когда встречали
Зернова на кладбище. - Очень, очень смутно...
- Повезло тебе, - сказал он в который уже раз: об этом они между собой
разговаривали не впервые. - Тоже непонятно: отчего одни помнят хорошо,
другие - смутно, третьи вообще ничего?
- Самые счастливые, - сказала она. Константин взял коробку с детским
приданым, пробормотал: - Петя, Петюшка...
- Ну, идем, - сказала она, и они двинулись - навестить больного и вернуть
то, что в свое время было подарком Натальи Васильевны к предстоявшему -
тогда предстоявшему - счастливому семейному событию.
* * *
Зернов пролежал дома неделю с небольшим, постепенно приходя в себя, хотя
был еще очень и очень слаб. Потом Наталья Васильевна увезла его в больницу,
и там он пролежал еще почти месяц: его выхаживали, потом прооперировали.
Операция была несложной, потому что раньше у Зернова ничего удалять не
стали: оказалось, что бесполезно. И теперь его положили на стол, хирург
автоматически, бездумно действуя пальцами, иглой удалил свежие швы, вскрыл
полость, все переглянулись, безнадежно покачали головами, потом хирург стал
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг