Договор так договор. Не прикажешь ли расписаться кровью?
- Достаточно слова.
- Но с оговоркой. Может быть, тебе это не совсем понятно, но у нас, у
каждого, есть представление о такой вещи, как мораль. И если твое
поручение связано с нарушением морали...
"Черт меня возьми, - подумал вдруг Ульдемир. - Да это просто идиотизм
какой-то. Погиб корабль. Астролида погибла, а я тут изъясняюсь с этим
сумасшедшим, да еще какими-то дурацкими словами".
- Мора-аль, - протяженно произнес Мастер, непонятно - с иронией или
просто уважение прозвучало в его голосе. - Ну а какова же эта твоя мораль?
К примеру, что велит она делать с падающим? Поддерживать? Или подтолкнуть?
Это Ульдемир знал давно: не всякого падающего следует вытаскивать.
Иного и на самом деле стоит подтолкнуть, потом присыпать землей, а для
верности еще и воткнуть осиновый кол.
- Смотря кто падает.
- И решать будешь ты. Нет-нет, я понимаю: ты будешь исходить не только
из своих симпатий. Ты станешь оправдываться - ну хотя бы интересами
общества. А ты уверен, что всегда правильно их понимаешь? Есть у тебя
абсолютные критерии того, что - добро и что - зло?
- Абсолютных не бывает.
- Ошибаешься. Они есть. Но если бы даже было по-твоему - на каждом
новом уровне знания люди поднимают свои относительные критерии все выше. А
значит, и сама мораль становится выше и совершеннее. Но поскольку она при
этом неизбежно изменяется, то на каком-то этапе новые критерии могут
оказаться противоположными твоей морали и ты решишь, что они поэтому
вредны и носителя их надо толкнуть, чтобы он упал...
- К чему этот разговор, Мастер?
- А мне интересно, что ты за человек, что за люди все вы. Погоди, не
начинай излагать мне основы твоей морали: они тут известны. Но ведь
прочитанное или услышанное каждый понимает по-своему, и мораль любой эпохи
есть лишь средняя величина множества личных моралей. И вот меня
интересует: кто ты таков, что можешь и чего не можешь, насколько можно
тебе верить и насколько - нельзя?
- Мне трудно об этом судить.
- И не надо, Ульдемир. Судят по поступкам. Вот я и дам тебе возможность
совершать поступки, а потом ты придешь, и мы рассудим.
- Да почему именно я? Прилетайте на Землю. Там...
- Захотим ли мы посетить Землю - вопрос иной, и сейчас мы об этом
говорить не станем. Пока речь - о тебе. О твоих поступках. Ты скорбишь о
женщине - это поступок. Ты отказываешься от другой любви: продолжение
первого поступка. Возникает определенное впечатление о тебе, как о
человеке, способном хранить верность - или, во всяком случае, стремиться к
этому. Даже вопреки здравому смыслу. Потому что если бы ты задумался, то
понял: от любви отказаться невозможно, любовь - не акт воли. Пока ее нет,
отказываться не от чего. Когда есть - отказываться поздно. Отказаться
можно от проявлений любви - это другое дело и, по сути, мы говорим именно
об этом. Но подойдем к нашей теме иначе. А если я скажу тебе, Ульдемир:
сделай то, что я попрошу, - и в награду я верну тебе ту женщину, о которой
ты тоскуешь! И если то, о чем я попрошу, не будет совпадать с твоей
моралью, полностью или частично, - как велико должно быть это расхождение,
чтобы ты отказался? Способен ли ты вообще отказаться? Или - способен ли
согласиться?
Ульдемир уперся в Мастера взглядом.
- Она жива?
- Жива, не жива - понятия относительные, как ты можешь судить на
собственном опыте...
Но Ульдемир успел уже, пусть на мгновение, отчаянно, исступленно
поверить: жива! Или - может оказаться живой...
- Хватит отвлеченных рассуждении! Говори, чего ты от меня ждешь. И я
отвечу.
- Скажу, когда придет время. - Казалось, Мастеру доставляла немалое
удовольствие эта беседа, в которой он, как большой черный кот, то выпускал
когти, то втягивал их и касался мыши гладкой лапой. - А теперь рассмотрим
еще одну возможность. Астролида возникнет. И окажется, что ты-то ее
любишь, а она тебя - нет. И все, что случилось ночью в твоей каюте ("Черт,
откуда он знает?" - мелькнуло), было лишь миражем - просто почудилось ей и
исчезло. И она пройдет мимо, лишь по-дружески кивнув тебе. Стоит ли в
таком случае возвращать ее?
- Да, - почти беззвучно проговорил Ульдемир.
- Но тебе будет куда больнее. Ведь сейчас она целиком твоя. А тогда -
если она потом окажется не одна...
- Все равно, Мастер, если есть хоть малейший шанс...
- Как же так? Объясни.
Ульдемиру вдруг показалось, что очень многое зависит от того, что он
сейчас ответит.
- Потому, Мастер... Как объяснить тебе? Если в любви любишь самого себя
- тогда, конечно, не надо. Но если любишь другого - значит, любишь самое
его существование, как бы он сам ни относился к тебе. Пусть она будет,
Мастер!
- Романтик! - усмехнулся Мастер беззлобно и даже как бы сочувственно. -
Ну что же, для первого знакомства мы поговорили достаточно.
- Нет, погоди, нельзя же так! Ты обещаешь?
- Обещать - не в моих правилах, Ульдемир. Ничего сверх того, что
необходимо, а необходимое входит в договор. - Голос его был холоден и
деловит. - Поговорим, теперь о деле, от которого зависит, весьма возможно,
и все остальное.
- Я готов, - сказал Ульдемир, напрягая мускулы, как если бы действовать
предстояло немедленно: бежать куда-то, настигать, бить кулаками... - Что
надо сделать?
- Этого-то я и не знаю.
- Опять шутки?
- Будь почтительнее, Ульдемир. Я говорю правду. Я Знаю, чего надо
добиться, но не знаю - как. Это ты увидишь на месте, а вернее - решишь на
месте. Ты станешь поступать так, как подскажут тебе обстановка и эта твоя
мораль - потому что больше тебе не с кем будет посоветоваться.
- Было бы лучше, если бы мои друзья, экипаж, были бы там со мною.
- Они, возможно, будут.
- Значит, найдется с кем посоветоваться.
- Они будут, но ты можешь и не опознать их там.
Ульдемир недоверчиво усмехнулся.
- А когда ты глянешь в зеркало на самого себя, ты не узнаешь и себя
тоже. Ты будешь совсем другим человеком, как и они. Другое имя, внешность,
знания, функции. Другое общество, другая планета. И только в глубине
сознания ты будешь помнить, что кроме всего прочего ты еще и капитан
Ульдемир. И капитан будет выходить на сцену лишь в критические секунды. А
в остальном каждый из вас станет частью той жизни, с ощущением, что та
жизнь для вас - единственная и настоящая. Иначе нельзя.
- И все же я не понимаю одного.
- Постараюсь ответить.
- Зачем тебе я? Если бы ты посылал меня туда, где я - или мы - были бы
единственными людьми, тогда понятно. Но если там, куда я должен попасть,
существуют люди, общество, человечество...
- Все это там есть.
- Так почему же ты не поручишь этого одному из них? На твои условия
согласились бы многие. Разве там нет никого, потерявшего любимую? Или
претерпевшего еще что-то такое, после чего трудно жить?
- Застигнутых бедой людей можно найти везде. Остановка не за этим. Но
попытаюсь объяснить тебе, почему я действую так, а не иначе. Чтобы
заставить человека оттуда сделать то, что мне нужно, мне пришлось бы
принудить его увидеть мир, в котором он живет, совсем иначе. Так, как
видим его мы отсюда.
- Ну и что же?
- Ему было бы очень тяжко, Ульдемир. И он перестал бы быть тем, кто мне
нужен. Вот хотя бы ты: жаждешь вернуться на Землю, хотя с нашей точки
зрения она весьма далека от идеала даже и сегодня, мало того... Но это в
другой раз. Ты хочешь вернуться на Землю, потому что она - твоя, какой бы
она ни выглядела для стороннего взгляда. И ты согласен выполнить мое
поручение именно ради того, чтобы я потом отправил тебя на Землю. Тут все
в порядке. Ну а тот человек? Что я предложу ему? Ведь мне именно и нужно,
чтобы его мир не остался таким, к какому этот человек привык, но чтобы
этот его мир изменился! Изменился - потому что от этого зависит очень
многое за пределами их мирка... Мне нечем будет наградить этого человека,
Ульдемир, то, что я смогу дать ему, - ничтожно по сравнению с тем, что он
сам у себя отнимет...
- И потому ты предоставляешь совершить это мне.
- Не пугайся: ты не совершишь ничего, что шло бы во вред тем людям -
подавляющему их большинству во всяком случае. Меня останавливает не то,
как отразились бы на этом человеке результаты его дел - они будут
благотворны, - "но то, что станет происходить в нем, пока он будет делать
нужное мне дело, выступит один против всего мира - его родного мира... А
тебя тут выручит именно то, что ты - Ульдемир с далекой Земли. - Мастер
помолчал. - И еще одно. Сделать то, что мне нужно, способен не всякий. Ты
- годишься. Именно сейчас. Не знаю, может быть, некоторое время назад ты
совершенно не подошел бы... Да, вот важное обстоятельство. Тебе может
показаться, что ты там будешь кем-то вроде актера, будешь играть роль. Но
если там придется гибнуть - это будет всерьез, Ульдемир. И не надо
полагаться на то, что кто-то из нас сможет в нужный миг оказаться
поблизости и повторить то, что мы уже однажды сделали. Это будет жизнь,
Ульдемир, вместе с ее оборотной стороной... Ну вот; что еще тебе неясно?
- Ты посылаешь нас надолго?
- Не знаю. Когда ты вернешься, будет зависеть от тебя самого. Но если
все затянется, ты скорее всего не вернешься совсем. Во всяком случае, если
пользоваться твоим исчислением, счет времени пойдет не на годы, Ульдемир.
На недели и, возможно, даже на дни.
Они помолчали минуту-другую.
- Ты веришь в судьбу, Мастер?
- Смотря как понимать это слово. Я верю, что Фермер правильно ведет
свои дела. И стараюсь поступать так же.
- Кто он, Фермер?
- Человек, - улыбнулся Мастер, - которому я передам от тебя привет.
- Когда мне выходить? И куда? Будет корабль?
- Ты поймешь, когда и как. Будь внутренне готов. Ну вот мы и
поговорили, и составили первое представление друг о друге; очень рад буду
увидеться с тобой еще. - Это прозвучало искренне. - Живи, Ульдемир, не
уставай жить. - Он повернулся и стремительно зашагал по веранде, обогнул
угол дома - и шаги его сразу стихли.
Ульдемир еще немного постоял на том же месте. Да, интересно
складываются события, ничего не скажешь... Он медленно, как ходят люди,
погруженные в раздумья, приблизился к пологому крыльцу и стал спускаться
вниз, где расстилался луг с зеленой муравой.
Помедлил на нижней ступеньке крыльца, перед тем как коснуться ногой
травы. Зажмурившись, глубоко вздохнул, втягивая запах...
3
...втягивая запах, тончайший, сложный запах, в котором смешивались:
тихий, настойчивый, чем-то схожий с плесенью - бактерицидного пластика, из
которого было все: пол, потолок, стены, мебель; и резковатый, тревожный -
так пахли холодные, бело-голубые нити освещения, не создававшие уют, а
напротив, вызывавшие ощущение открытости и бесприютности; и душистый,
сильный, но не затмевавший остальных аромат цветов, огромных, ярких,
какими не бывают цветы в природе, - зато эти никогда не надо было менять,
а сила запаха автоматически или же вручную регулировалась; и наконец
эманация уже стоявшего на столе завтрака, в свою очередь составная,
ежедневно менявшаяся в зависимости от тонуса человека, которому завтрак
предназначался. Забавно было каждое утро угадывать, что же окажется на
столе на этот раз; сначала он ошибался два раза из трех, теперь в лучшем
случае раз из десяти: годы не проходят зря. В старости он наверняка будет
угадывать сто раз из ста; а когда однажды ошибется, это будет означать,
что организм его вышел на последнюю прямую, ведущую к концу, и необратимые
изменения начались. Опекун заметит это раньше, чем сам человек, и
естественно: Опекун все замечает раньше и своевременно принимает решения,
человек давно перестал жить на ощупь, а также отвлекаться для решения
разных мелких проблем, вроде меню сегодняшнего завтрака, цикла утренних
упражнений, одежды и прочего. И все же что-то было в этом ежедневном
угадывании, какой-то темный азарт, род развлечения. Жаль, что Опекун ни
разу не поддался, не включился в игру, не уступил искушению выкинуть на
стол что-нибудь такое, что и представить нельзя было бы: скажем, в разгар
лета - что-нибудь из зимнего репертуара, с повышенным содержанием жиров,
предположим, или иной, зимней гаммой витаминов. Что ж, тем лучше для него,
Опекуна; иначе автоматический постоянный контроль тут же сработал бы, и
крамольные блоки немедленно подверглись замене. Однако сколько ни
вспоминай, такого не происходило, не слыхано было о таком, и единственное,
что грозило Опекуну, - это когда подопечный, чье сознание не могло
подвергаться столь точному программированию и скрупулезному контролю, как
схемы Опекуна, выходил из режима и чем-нибудь тяжелым, или острым, или и
тем и другим вместе принимался крушить датчики и провода и таким способом
ненадолго лишал Опекуна возможности выполнять свою задачу. Самому Опекуну
это не вредило, его схемы находились, понятно, в Центре, а не здесь, до
них было не добраться: Опекун вместе с Инженером, Политиком и Полководцем
были смонтированы в каких-то, по слухам, подземных цитаделях, в глубине
многокилометровых шахт, рядом с которыми находились, опять-таки по слухам,
убежища для Неизвестных; о том, где все это располагалось, можно было лишь
делать догадки, и то про себя: следовало постоянно помнить о Враче, что
был всегда начеку. Да, итак, разрегулировавшийся опекаемый, обычно человек
невысокого уровня, ученый седьмого-восьмого разряда, художник или инженер
столь же скромного пошиба, мог нанести такой легко устранимый вред сетям
Опекуна; тогда ремонту подвергался уже сам ученый, художник или Инженер (с
политиками такого не случалось, помнится, еще никогда), его увозили
ненадолго, возвращался он умиротворенный, и больше уже с ним ничего такого
не происходило. Подобные инциденты, впрочем, не считались чем-то постыдным
и никак не влияли на положение человека в обществе и на отношение общества
к нему; знали ведь, что винить в происшедшем можно был" разве что природу,
создавшую человека несовершенным, не как город с продольно-поперечной,
логичной планировкой, какие строились по заранее точно разработанным
проектам, а как город из тех, что возникали стихийно, без проектов, без
единой мысли о перспективе, разрастаясь протяженно во времени и напоминая
клубок из обрывков нитей, где иная улица могла дважды пересечь самое себя
и выводила в конце концов к собственному началу. Таким был человек, и
порой в сложную планировку его сознания приходилось вносить рациональные
упрощения, разрушая паутину переулков и прокладывая вместо них широкую
магистраль от Возможности к Желанию, а никак не наоборот. Все это было
правильно, рационально, да иначе и быть не могло так всю жизнь полагал
Форама Ро, да и сейчас он тоже так считал.
Впрочем, Форама Ро о таких вещах вообще думал крайне редко: к его
работе они отношения не имели, а ко внерабочей жизни - еще менее. Не хочет
Опекун ввязываться в игру - тем хуже для него самого... Глубоко вдохнув и
выдохнув, Форама вовремя вскочил с постели: еще минута-другая, и лежать
стало бы неуютно, неудобно, постель заерзала бы под ним - никогда не
следует перележивать, этак и бока пролежишь, ха, не больной же ты: а если
ты задержишься и еще на минутку - включаются медицинские датчики, вмиг
прочешут тебя и скорее всего, ты окажешься симулянтом, потому что - кто же
болеет в наше время, это просто неприлично, это надо неизвестно какую
жизнь вести, чтобы в твоем организме, при котором неусыпно бдит Опекун,
что-то вдруг разладилось до такой даже степени.
Через несколько минут Форама уже стоял на упругом коврике в углу, лицом
к экрану. На экране вспыхнуло "17", иными словами, зарядка по семнадцатой
программе полагалась сегодня Фораме не по шестнадцатой и никак не по
восемнадцатой. Затем на экране возник крепенький индивид и стал
командовать, одновременно приседая, поворачиваясь, подпрыгивая, взмахивая
руками. Звучали команды, музыка, и неслышным было тихое шипение
добавочного кислорода - дозировка его в воздухе в это время изменялась.
Потом индивид аннигилировал, экран показал стадион и дорожку, двенадцать
парней в мгновенном томлении предстарта; автомат рявкнул - понеслись;
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг