возникало чувство, что они живые и тепло их, как тепло другого человека -
это тепло жизни. Но это не радовало, а напротив, немного пугало и было
неприятным, как если бы все время кто-то присутствовал рядом и наблюдал за
ним, а если он ложился и накрывался, то не мог избавиться от чувства, что
доставляет неудобство тем, на кого ложился и кем накрывался. Относилось
это и к ложу, формой точно копировавшему корабельное, что стояло у него в
каюте (и боль на миг схватила сердце, когда он вспомнил о корабле), - но
только формой, а сделано оно было тоже из непонятного материала, теплого и
как бы живого; относилось это и к столику, что оказался вдруг в поле его
зрения, и к стульям вокруг него. Одновременно со столом возникло вдруг и
множество запахов, какие доносятся порой из хорошо налаженной кухни, и
Ульдемир внезапно понял, что страшно голоден и, махнув рукой на все
остальное, уселся за стол, даже не подумав, что следовало бы, пожалуй,
умыться. Впрочем, ощущение у него было такое, словно он только что из
ванны, и потри кожу ладонью - она заскрипит.
Он так и сделал, кстати; потому что страшная мысль ударила вдруг его: а
что, если и сам он - лишь видимость человека теперь, а на самом деле тоже
какой-нибудь полимер или что там еще? Однако тут же от сердца отлегло:
нет, человеком он был, человеком до кончиков ногтей, до последнего волоска
на коже. И именно самим собой: маленький шрам на указательном пальце левой
руки, след нарыва, оставшийся что-то, помнится, с шестилетнего возраста,
был тут как тут; не обнаружив поблизости зеркала, Ульдемир слегка
прикоснулся пальцами к носу и нащупал знакомое искривление, память о
юношеском увлечении боксом, и даже обиделся: те, кто латал его, могли бы
заодно и это поправить, облагородить облик, он не стал бы предъявлять
претензий. Латать - именно так он и подумал, это легко укладывалось в
сознание, хотя если бы он всерьез задумался, то понял бы, что после
атомного взрыва латать бывает нечего; впрочем, о характере взрыва он знал
сейчас не больше, чем о его причинах.
На столе вкусно пахло жареное мясо, лежала зелень, свежий хлеб; еще
более сильный и нужный аромат источала большая (как он привык) чашка
черного кофе с лимоном. Лимон почему-то рассмешил и умилил его. Не просто
кофе, а с лимоном, вот тебе! Что называется знай наших, или - фирма не
жалеет затрат!
Все укрепляясь в мысли, что попали они все-таки к землянам, родным или,
в крайнем случае, двоюродным (кофе с лимоном, ты смотри, а?), Ульдемир все
же не сразу решился воткнуть в мясо вилку и прикоснуться ножом. Нелепая
мысль, что оно тоже, как и простыни, живое, неожиданно смутила его, и если
бы жаркое вдруг взвизгнуло от боли и соскочило с тарелки, это, пожалуй,
испугало бы капитана, но не удивило. Однако никто не визжал и не прыгал, и
ощущение подлинности возникло и уже не оставляло его до последнего глотка
кофе.
Еда утомила; он закрыл глаза и откинулся на спинку стула, но решил, что
ложиться больше не будет, а просто отдохнет так, а потом сразу попытается
найти выход из этой - из этого - из того, где он находился сейчас,
безразлично, дом это, корабельная каюта или еще что-то другое. И лишь
постаравшись самостоятельно понять максимум возможного, потребовать приема
у тех, кто командовал этим "чем-то", и всерьез договориться о быстрейшем,
по возможности, возвращении на Землю и об установлении взаимовыгодных
контактов между цивилизациями, находящимися, как ему казалось, примерно на
одной и той же стадии развития (пусть эти и были, видимо, чуть впереди) и
способными, следовательно, чем-то обогатить друг друга. Это была большая
удача - встретиться с такой цивилизацией, и Ульдемир полагал, что она в
значительной мере облегчит досаду Земли из-за неуспеха экспедиции и потери
корабля и уменьшит его вину, которой он не мог не ощущать, хотя и не знал,
в чем она заключается или могла заключаться; а может быть, и
посодействует, в частности, решению тех энергетических проблем, ради
которых корабль и вышел в пространство. Но прежде всего радовало его то,
что спасены были все люди и, следовательно, самой большой и острой боли
Земля не ощутит.
Об этом он медленно размышлял, пока не почувствовал, что сил у него
стало вроде бы больше. Тогда он встал, огляделся в своем тесном круге, за
пределами которого по-прежнему не различал ничего, и, не обнаружив нового,
решил, что пойдет - ну хотя бы в направлении от ложа мимо стола - по
прямой, пока не наткнется на какую-то преграду, переборку, а тогда
двинется вдоль нее и рано или поздно обнаружит выход. Выхода не могло не
быть: Мастер не говорил, что Ульдемир должен оставаться на месте,
напротив, советовал прогуляться и оглядеться.
Ульдемир встал. Одежда висела на спинке другого стула так, как он сам
вешал ее обычно - его повседневная корабельная одежда. Она тоже была
чужой, но к этому он уже начал привыкать. Ульдемир оделся, обулся, пошарил
по карманам, - там нашлось все, чему полагалось находиться, - и решительно
двинулся вперед, собираясь ничем больше не отвлекаться и не строить
гипотез, пока не увидит чего-то нового, что дает материал для размышлений.
Он сделал несколько шагов.
Он сделал всего несколько шагов, и вдруг все изменилось вокруг него,
как если бы что-то рухнуло, развеялось, растаяло; исчезла дымка,
многоцветный туман, и стало видно далеко-далеко. И эта внезапная ясность
оказалась столь неожиданной, что Ульдемир остановился, как если бы перед
ним раскрылась бездна; остановился и стал смотреть, пытаясь понять, что же
это было и как это следовало оценивать.
Это не могло быть кораблем. Не было ни малейшего признака того ощущения
замкнутости пространства, какое не покидало его на своем корабле, хотя
капитан и привык к этому ощущению, как к необходимой части жизни. Конечно,
и на корабле были "сады памяти", были и просто обширные помещения с
имитацией бескрайнего земного простора, где живые деревья незаметно
переходили в изображенную и подсвеченную перспективу; но там всегда
оставалось хотя бы чисто подсознательное ощущение ненастоящести и
ограниченности этого видимого якобы простора.
А сейчас он стоял на обширной открытой веранде, залитой ярким
золотистым светом, исходившим отовсюду и не дававшим теней. Дом -
двухэтажный коттедж, вполне земной и даже не современной, а давней
архитектуры, с крутой высокой (капитан запрокинул голову, чтобы увидеть
это) крышей, с балкончиками; яркой муравой луг убегал от него,
пересеченный неширокой, прозрачной, медленно струящейся речкой,
окаймленной невысокими кустами, - убегал к кромке леса, видневшегося вдали
и как бы заключавшего луг с речкой и домом в раму. Хотя дом, как было
сказано, и возвышался над лугом, но лес у горизонта был, казалось, выше,
как если бы луг был дном то ли чаши, то ли блюда - и непонятно было, как
речка в дальнейшем течении могла взбираться вверх. Впрочем, может быть,
она и не взбиралась, а впадала в какое-то маленькое и невидимое отсюда
озерцо. Выше было небо, густое, южное, цвета индиго, в котором привычный
глаз искал необходимое для завершения и полной убедительности картины
солнце - и не находил его, хотя свет был июньский, утренний, животворный.
Был свет, и был запах, хмельной запах летнего утра, солнца, и меда, и
цветущей травы, и теплого тела. Ульдемир постоял, не моргая, боясь, что от
малейшего движения век все это исчезнет и останется лишь непрозрачная
дымка и двухметровый круг; наконец глаза, не вытерпев яркости, моргнули -
все же осталось, ничто не обмануло, не подвело. Прожужжала пчела,
прошелестел ветерок, где-то перекликнулись птицы - жизнь журчала вокруг,
ненавязчивая, себя не рекламирующая, занятая сама собой - жизнью, когда
все происходит там, тогда и так, когда и где нужно, и никто не
препятствует происходящему. Ульдемир стоял бездумно, беспроблемно,
бестревожно, забыв дышать, пока легкие сами собой не заполнились до отказа
воздухом и не выдохнули его чуть погодя. То был вздох не печали, но
полноты чувств. Еще мгновение - и невозможно стало переносить эти чувства
одному; другой человек понадобился, женщина, о которой говорило, пело,
шелестело все вокруг. И - как будто дано было сегодня незамедлительно
сбываться желаниям - послышались шаги на веранде, там, где она,
изогнувшись, скрывалась за углом дома. Ульдемир повернулся, шагнул
навстречу, заранее приподнимая руки; но то был Мастер, и руки опали.
Мастер подошел, остановился вплотную, положил руку на плечо Ульдемира,
как бы обнимая, - с высоты его роста это было легко. Странное,
покалывающее тепло от ладони пришедшего проникло в тело и растеклось по
нему, уничтожая последние остатки слабости, неуверенности, боязни.
Дружелюбием веяло от Мастера, и стало можно спросить его, словно старого
знакомца:
- Что это за чудо, Мастер? Где мы? Что за планета?
- Это Ферма, - ответил Мастер, не уточняя остального. - Не вся ферма,
конечно - она обширна, ее не охватишь взглядом.
- Райский угол... Мастер, я отдохнул и чувствую себя прекрасно.
Спасибо... то есть Тепла тебе, хотя тепла здесь, по-моему, достаточно, а я
уж ожидал, что вокруг окажутся льды... Итак, я в наилучшей форме и пора
мне, думаю, встретиться с моим экипажем. Если они чувствуют себя хоть
вполовину так хорошо, как я.
- А если нет?
- Тогда - тем более. Мастер, что с ними?
- Не волнуйся. Им не хуже, чем тебе.
- Тогда, прошу тебя, не станем медлить. Но... - Ульдемир замялся, потом
продолжил решительно: - Прежде чем увидеть всех, я хотел бы встретиться
с... нею.
- С кем?
- С Астролидой. Ну, с женщиной. Не думай, - почему-то смутился он
вдруг, - ничего такого. Просто она женщина и, может быть, хочет сказать
мне что-то, что ей будет неудобно говорить при всех.
- Женщина? - Казалось, Мастер не понимал его. - Извини, но я не
уразумел до конца. Разве у вас была женщина в экипаже? Или ты увидел,
успел заметить какую-то здесь?.
- Мастер! - проговорил Ульдемир в гневном страхе. - Ты сказал мне, что
спасены все!
- Нет. Этого я не знаю. Спасено девятеро, и я еще раз подтверждаю это.
- Ну?
- Это одни мужчины. Девять, включая тебя.
Ульдемир посмотрел на него, в первый миг не понимая еще. Но тут же
сообразил - и руки задрожали, сердце стало раскачиваться, как колокол, и
ноги перестали повиноваться.
Девять, считая и его. Но ведь он себя не считал! Девять - это без него.
С ним - десять! Вот откуда то ощущение...
- И среди нас... не было женщины?
Мастер качнул головой.
- Почему так? Ну почему?..
Больше слов у Ульдемира не оказалось. И вообще ничего у него теперь не
было. Потому что ничто не было нужно.
- Как же так? - смог он еще выговорить после паузы, так и не сумев
понять, чем так провинился он перед жизнью, что она, уже первым ударом
сбив его с ног, наносит лежачему и второй, чтобы добить окончательно. Рука
Мастера крепко лежала на плече капитана; Ульдемир попытался было сбросить
ее, но Мастер словно и не заметил движения.
- Ульдемир, а если бы недосчитались кого-нибудь из мужчин, разве ты
горевал бы меньше?
Ульдемир по-мальчишески мотнул головой.
- Разве ты не понимаешь? Нам, мужчинам, полагается рисковать. Без этого
нет полноты жизни. Такое в нас заложено. И если гибнет кто-то из нас, то,
конечно, горько и обидно, но... это естественно, понимаешь? Прости, ты,
похоже, думаешь, что ты старше меня (Мастер усмехнулся углом рта), но на
деле я родился очень, очень давно, и, может быть, то, как я думаю,
покажется тебе, всем вам старомодным - но весь мой экипаж мыслит так,
потому что все мы родились во времена, когда мужчина еще был или, по
крайней мере, мог быть мужчиной - хотя я застал эти времена уже на закате.
И вот я или любой из нас восприняли бы гибель одного из нас как
прискорбную закономерность. Но когда гибнет женщина, а мы остаемся в живых
- девять здоровых мужчин...
- Ты объясняешь очень убедительно, - сказал Мастер, по-прежнему чуть
усмехаясь. - Но ответь: ты любил ее? Очень?
Мальчик стесняется говорить о любви, уклоняясь то в замкнутость, то в
цинизм: цена любви ему еще неизвестна. Но мужчина говорит о ней, когда
нужно, хотя молчит, когда в признаниях нет нужды. И Ульдемир ответил:
- Да.
- Но ведь ты любил и раньше, верно? Только не отвечай чем-нибудь вроде
того, что ты и вчера обедал или что каждая новая любовь сильнее, потому
что те уже в прошлом, а эта - настоящая. Скажи кратко.
- Любил. И если бы не она, то не знал бы истинной цены любви. Но
говорить об этом дальше я не хочу. Это - мое дело. Ты спас меня. Но лучше
бы - ее. Вот и все. - Ульдемир не знал, что сейчас лучше: остаться одному
со своей болью или попытаться растворить ее в общении с друзьями. - Но
остальных-то я могу видеть?
- Несомненно. Однако прости меня - именно сейчас у меня возникла
потребность говорить о любви, и именно с тобой. Поверь мне: это не
бессмысленная прихоть.
- Не вижу смысла.
- А в чем ты вообще видишь смысл? Ты, младенец в огромном мире... Не
тебе знать, в чем какой смысл сокрыт. Скажи мне: что гнетет тебя? Потеря
женщины? Или - потеря любви?
- Одно и то же.
- Ты противоречив. Любовь - это часть тебя. Женщина - сама по себе, она
- иное существо. Ты сам признался, что любил и раньше. Следовательно,
объекты любви могут меняться. А чувство в тебе остается. Слушай. Та
женщина исчезла. Сожалею. Но ее больше нет. И тут я бессилен. А вот дать
тебе иную любовь - эта задача не кажется мне неразрешимой.
- Пустое, Мастер. Не знаю, какие парадоксы ты сочиняешь, но меня ими не
убедить. Я не хочу другой любви. Пусть Астролиды нет - я буду любить ее
все равно. В памяти она жива. Нам не привыкнуть к тому, что самое дорогое
находится далеко от нас в пространстве и времени. И пусть у нас с ней было
очень немногое - в нем содержалось столько всего, что хватит на остаток
жизни. Спасибо за сочувствие. Но мы привыкли справляться с горем сами.
- А это вовсе не сочувствие, Ульдемир. Я корыстен. И совсем не
предлагаю свою помощь задаром. Альтруизм - не мой грех.
- А если я не нуждаюсь в помощи?
- Еще как нуждаешься! Потому что, видишь ли, мне нужен ты. И не для
того, чтобы проводить с тобою время: у меня вечно не хватает времени, хотя
я и не так скован им, как ты и все вы. Ты нужен мне для серьезных дел. Но
без моей помощи тебе их не выполнить. А моя помощь и будет заключаться в
том, чтобы дать тебе всю ту силу, какая вообще может в тебе возникнуть. А
значит - дать тебе и любовь, потому что человек, вооруженный любовью,
сильнее вдвое, а может быть, и втрое.
- Не знаю, что у тебя за дела, Мастер. Но у нас достаточно своих. Я уже
говорил: только доставьте нас на-Землю...
- Готов. Любого, кто захочет. Но только после того, как все вы сделаете
то, о чем я попрошу.
- Тебе не кажется, что пользоваться нашей зависимостью недостойно?
- Нет. Зависимость - это ты сказал чересчур мягко. Да вас не было,
понимаешь? Вы исчезли. Но я вернул вас - потому что вы мне нужны.
- Я вижу, ты гуманист, Мастер...
- А ты гуманен - к рыжим муравьям? Но остерегайся судить, не зная всех
обстоятельств. Тебе рано в судьи, человек; хорошо, если вы доросли до
того, чтобы быть свидетелями. Ты ведь больше не полагаешь, что ты и твои
спутники остались живыми после взрыва? (Ульдемир невольно провел рукой по
бедрам, проверяя.) - Нет, Ульдемир, с позиций вашего уровня знаний вас
просто больше не было. Но уже в твое время занимались реанимацией;
примитив, конечно, но все же - движение в нужном направлении. А вас мне
пришлось рекомбинировать по описку пространственной памяти: след ведь
остается и в пространстве, а не только на мокром песке. Можешь считать,
что я создал вас заново - и могу делать с вами, что хочу. Но я предпочитаю
не приказывать, а просить. И предлагаю тебе условия договора. Ты сделаешь
то, что я поручу, честно отдавая все силы. И пока ты будешь занят этим,
останешься подчиненным мне. И станешь пользоваться тем, что я тебе дам. И
если я захочу, чтобы ты полюбил, - полюбишь...
- Нет.
- Какая самоуверенность! Ну а потом, в благодарность за сделанное, я
отправлю тебя на Землю. Тебя и любого, кто захочет.
- Захотят все.
- Значит, отправлю всех.
- Жестоко, Мастер, и несправедливо. Но ты не хочешь нашей
благодарности, хочешь, чтобы мы отработали свое спасение - будь по-твоему.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг