- Не понял...
- Ну, вот именно тебе... Ты нас так любишь? Или то, что мир может
погибнуть, неприятно тебе? Или еще что-то? Вот подумай: если мы все-таки
погибнем, ты все равно будешь жить, да?
Я ответил не сразу. Буду ли жить? Да, наверное...
Это, конечно, будет неудачей, горем, но расхочется ли мне тогда жить?
- Наверное, - сказал я как можно легкомысленнее. - Здоровье у меня хоть
куда... Но к чему сомнения? Мы спасем вас.
- И если спасете, то будешь считать, что сделал главное? То, ради чего
стоило жить?
- Наверное, - сказал я.
- Значит, вы спасаете нас ради себя?
- Господи, да какая разница? Мы прилетели, чтобы помочь вам...
- Да-да. Мне просто интересно, для кого вы это делаете: для себя или
для нас. Для себя?
- Ну, - сказал я, - всякое дело, которое делает человек, он делает
прежде всего ради себя. Делает, потому что иначе не может. А если и может,
то не хочет. Он ведь выполняет свою волю, свое желание. Для себя - и для
других. А чего тебе хотелось бы?
- Мне хотелось бы, чтобы делали ради нас. Чтобы делали даже в том
случае, если вам потом станет не лучше, а хуже. Чтобы была боль. Потому
что тогда мы остались бы связанными надолго. Вот вы привезете нас на Землю
или еще куда-нибудь... Вы ведь не останетесь с нами, снова приметесь за
свои дела и будете считать, что сделали для нас все, что должны были. А
мы...
- Вас не бросят. Будут люди, которые помогут вам...
- А ты?
- А я возьму тебя, и мы уедем куда-нибудь на несколько месяцев, на
полгода... Уедем отдыхать, уедем жить.
- Ладно, - поднялась она. - Вернемся.
- Я так и не понял, что ты хотела узнать.
- Я и сама не понимаю, Уль. Наверное, я спрашивала не то, что нужно. В
самом деле, чего мне еще? Ты меня любишь...
Она сказала это не тоном вопроса, а легко, просто, как тривиальную
истину. Она была уверена - и не зря, потому что так оно и было.
- Ты меня любишь, и с тобой, наверное, было бы хорошо...
- Почему - "было бы"?
- Знаешь, наверное, потом я буду жалеть, что не согласилась.
Тут я поспешно заявил:
- Погоди, погоди! Не время сейчас ни соглашаться, ни отказываться. Еще
подумай. Я пока не задавал тебе этого вопроса. Так что не надо и отвечать
на него. Вот когда я прямо спрошу: да или нет? - тогда ответишь. А пока не
надо...
Мне было страшно. "Время, - думал я, - время - и обстановка. Позже, на
корабле и на Земле сами обстоятельства вынудят ее ухватиться за меня.
Сейчас она сомневается, но со временем сомнения эти станут истолковываться
в мою пользу..."
- Хорошо, - сказала она. - Только я не люблю тебя, вот в чем беда. Если
бы тогда, сразу...
- Нет, - сказал я. - Тогда, сразу, не надо было.
- Как знать... Все равно, сейчас поздно думать об этом. Хорошо, я пока
больше не буду говорить ничего.
- А я все равно буду надеяться, - сказал я. - Может быть, ты со
временем...
- Да, - послушно согласилась Анна. - Со временем... Может быть. Пойдем?
- Пойдем, - сказал я. - Слушай...
- Что?
- Знаешь, я хотел бы, чтобы у нас были дети. Чтобы ты родила их. От
меня. Не получила бы, как у вас здесь делается, а родила. От меня.
Она не ответила, и я понял почему: она не знала, как это. Они тут не
рожали детей, Сосуд рожал их, и это было, конечно, чудовищно. Как бы ни
относился я к детям в разные времена своей жизни, но в одном был уверен
всегда: уж дети-то должны быть счастливы. Остальное может быть потом, но
счастливым надо быть хотя бы в детстве. И я подумал, что стоило бы
пооткручивать головы здешним правителям за то, что они лишили людей такой
радости.
А когда я подумал о правителях и о том, что им стоило бы пооткручивать
головы, то сообразил, что именно этим мне сейчас и следует заниматься. Я
взглянул на часы. Отдохнули достаточно. Нет у нас ни годичного, ни
трехгодичного отпуска, ни трех дней, ни даже трех часов. Пора лететь.
Но лететь надо было мне одному. Иеромонах мне помочь сейчас не мог, а
рисковать Анной - мало ли что могло там случиться - не стал бы и последний
подонок. И когда мы с ней вернулись к катеру, я сказал как можно
легкомысленнее:
- Ну, я слетаю в лес. Вы оставайтесь тут. Ты, Никодим, поройся
основательно. Вот, я тут набросил планчик. - Я отдал ему листок здешней
шершавой бумаги, которой запасся в лесном лагере. - Тут, видимо, была
центральная площадь, поищи что-нибудь на ней. Я понизил голос. - И
смотри... что бы ни было, с Анной ничего не должно случиться.
- Она за наши грехи не ответчица, - буркнул он. - Не бойся. Костьми
лягу... вот те крест.
- Ладно, - сказал я как можно спокойнее. - Я же атеист, не изображай
мельницу. - Мне хотелось поцеловать его, поэтому я и ответил ему в манере
мужественных героев. - Как только обстановка выяснится, прилечу за вами.
- Только не забывай: время-то идет, - напомнил Иеромонах.
- Постараюсь не забыть... "Ну, Анна... - я помолчал, чтобы сказать ей
все, что я хотел, - мысленно, разумеется. - Я ненадолго.
Она улыбнулась и помахала рукой.
Я посадил катер прямо в поселке, заранее представляя, как сбегутся
люди, как будут удивляться, и качать головами, и осторожно дотрагиваться
до катера, а потом я заговорю и они, разинув рты, станут слушать меня. Что
я им скажу, было еще неясно; я уповал на вдохновение и на то, что
обстановка покажет.
Но получилось не так.
Я опустился, медленно откинул купол, неторопливо вылез. Никого не было,
а ведь сверху я видел людей. Я обошел катер, похлопал ладонью по борту;
однако прошло минут пять, пока наконец не появились первые зрители.
Но это не были те, кого я ждал. Это были мальчишки.
Побаиваясь, они подступили, зачарованные; не отрывая глаз от моего
корабля, покрытого тонкой пленочкой заслуженного нагара, дышащего теплом и
непонятными для них запахами, таинственного и неотразимого. Он был, как
питон, а они - словно кролики; сами того не желая и не замечая, они делали
шаг за шагом - уже не шаги, а шажки, чем ближе, тем короче, - и подступали
обреченно, боясь и не противясь. Я видел, как высоко поднималась грудь
каждого, как блестели глаза, как ручонки вздрагивали, потому что им уже
невтерпеж было сохранять неподвижность. Мне стало жаль их неутоленного
любопытства, и я сказал:
- Ну, что испугались, ребята? Он не кусается, давайте сюда!
И они сразу же облепили катер, бормоча и взвизгивая, и - откуда что
взялось? - кто-то уже сидел на моем месте (тот мальчишка, что недавно
подходил ко мне; я узнал его, хотя и сейчас он вовсе не был похож на моего
сына), кто-то - рядом, и один уже гудел под нос (значит, они видели и
слышали, как я садился, прятались в кустах, наверное), и я порадовался
тому, что катер - крепкая и выносливая машина, и порадовался за них, и
почему-то за себя тоже. Наверное, потому, что человек должен почаще видеть
детей, это помогает сохранить чувство реальности, отличать настоящие
ценности от того, что лишь блестит, не более... Я смотрел на них (ребята
уже забыли о моем существовании, катер занимал их, он был не такой, как
все, а я - такой, и, значит, со мной можно было погодить), и в моих
взболтанных мозгах постепенно наступал мир и порядок, возникала структура,
и главное поднималось на свои места, а прочее отступало. Пусть они не
обращали на меня внимания - с этим надо смириться заранее, обязательно
приходит день (и не однажды в жизни), когда ты перестанешь быть для детей
главным, надолго, для тебя - навсегда, ни они вспомнят об этом лишь в
день, когда будут обращаться к тебе, а ты уже не сможешь им ответить и не
услышишь их. Да, пусть так, но все равно, ты смотришь на них, и любишь их,
и вдруг понимаешь, что сделать задуманное тобою ты должен именно для них,
а уж потом - для нее, а еще потом - для всех остальных, и уж под конец,
под самый конец - для самого себя. Я смотрел на них, на десяток или больше
не-моих-сыновей, и понимал, что они все равно - мои сыновья, и пусть то,
что нужно сделать, было невозможно в невозможной степени - все равно, это
нужно сделать. Как? Не знаю, и никто не знает, но сделать. Это было то
самое состояние духа, в котором непосильное становится посильным,
неосуществимое - осуществимым, сказочное - реальным; и, странно, не боязнь
за свое бессилие, и не волнение ощутил я, глядя на них, нестриженных,
чумазых, загорелых, босоногих, ползавших по чуть качавшемуся на упругих
амортизаторах катеру, - не боязнь, а спокойствие и уверенность.
- Ребята, - окликнул я всех сразу. - А где старшие?
Они заговорили наперебой, и я не сразу понял, что пришли люди из
столицы и принесли какие-то странные и даже страшные вести. А поняв, я
быстро защелкнул купол, сказал им: "Играйте тут, только не поломайте", - и
побежал туда, куда они мне показали.
Жители поселка собрались на поляне. Пришедшие из столицы говорили
громко и не всегда связно. Их жесты были порывисты. Во всем их поведении
сквозила тревога.
Слушая их, жители поселка переглядывались - сперва с недоверием, потом
с ужасом.
Я подошел и остановился, слушая и стараясь разобраться в новостях.
В убийство я, конечно, не поверил. Я подумал, что это было придумано
Шуваловым специально для того, чтобы быстрее получить возможность
выступить в официальной инстанции и, к тому же, в присутствии множества
людей. А когда пришедшие из столицы стали пересказывать угрозы Шувалова, я
понял сущность хода и не удержался от улыбки.
К несчастью, улыбку эту заметили сразу несколько человек, потому что я
не только улыбнулся, но, представив Шувалова в роли этакого маркиза
Карабаса, даже фыркнул и, когда на меня оглянулись, не сумел сразу согнать
улыбку с лица. И тут же понял, что влип. Потому что стоявший рядом кузнец
Сакс поднял руку.
- Подождите! - крикнул он.
На поляне воцарилось молчание. Все - и здешние, и те, кто пришел из
столицы, - смотрели теперь на меня так, словно я был голым среди одетых.
Сакс обратился ко мне:
- Скажи нам, Ульдемир, почему ты смеялся?
Я промолчал. Только пожал плечами.
- Расскажи всем - кто ты? Откуда? Мы помним, как ты пристал к нам по
дороге и как добрался с нами сюда. Ты ведь говорил, что пришел вместе с
другим человеком, правда? Я отлично помню это! Ты слышал, что только что
рассказывали о твоем товарище? Значит, и ты пришел за тем же? Чтобы
погубить жизнь? Убить всех нас?
Кузнец Сакс перевел дыхание.
- Или, может быть, то, что рассказали люди из города, - неправда?
Я огляделся. Пока кузнец говорил, люди на поляне, сами того не замечая,
перегруппировались, и если раньше в центре собравшихся были пришельцы из
столицы, то теперь в самой середине толпы оказался я. Люди громко дышали,
и кулаки их были сжаты. Те, кто был рядом со мной, отошли чуть подальше, и
теперь только я и кузнец Сакс остались на нешироком пространстве пустой
земли, а вокруг нас была гневная, напряженная толпа. И хотя все эти люди
были обычно спокойны и добры, сейчас достаточно было самой малости, чтобы
они убили меня, а мне это было вовсе ни к чему, да и им (я был уверен)
тоже.
Я понял, что молчать дальше нельзя.
- Я скажу!
Все замерло.
Помедлив еще немного, я заговорил. Намеренно не очень громко, потому
что вообще не обладаю зычным голосом, и мне редко приходилось выступать
перед большой аудиторией. Но вокруг было очень тихо, и каждое слово
явственно доносилось до всякого, кто стоял на поляне и слушал.
- Здесь правда перемешана с неправдой, - сказал я им. - Правда, что я
прилетел к вам вместе с тем человеком, о котором вы только что слышали.
Хотя нас не двое, а больше: нас восемь человек. Правда и то, что те
опасности, о которых вам сказали - и одна или другая, но одна из двух
обязательно - действительно угрожают всем вам, всему вашему миру.
Тихий шорох прошел по напряженной толпе - словно листья рощицы
зашелестели на ветру, на легком ветерке, что поднялся, чтобы предупредить
о надвигающейся буре; но то были не листья. Вздохнули люди, потому что им
на миг стало страшно, и сжались сердца.
- Но неправда то, - продолжал я поспешно, - что мы прилетели, чтобы
подвергнуть вас несчастьям. Наоборот, мы явились сюда, чтобы спасти вас. И
только для этого!
"Черт бы взял, - подумал я, - до чего же я говорю торжественно, так,
как никогда не говорил с друзьями, был ли разговор деловым, или просто для
развлечения". Я говорил торжественно - но не потому, что мне так
нравилось, - просто интуиция подсказала, что сейчас надо говорить именно
так, а не иначе; и минута была торжественной, хотя не веселым торжеством
победы, а скорее мрачным торжеством большой беды.)
- Мы хотим спасти вас, - сказал я дальше, - потому что там, где мы
живем, считают, что человека всегда надо спасать, если ему что-то грозит,
безразлично - близкий ли это человек, просто ли знакомый, или совсем
чужой, у которого с нами только одно общее, но очень важное: то, что все
мы - люди, и если мы сами не станем помогать друг другу, то никто другой
не поможет нам. Мы братья, если даже до вчерашнего дня ничего не знали
друг о друге.
Вы скажете: но почему же тогда мой товарищ сам заявил, что мы
собираемся погубить вас, наслать на вас страшные беды?
Мы прилетели уже несколько дней назад. И время очень дорого и вам, и
нам, потому что может наступить такой день, когда спасаться будет поздно и
останется только умереть. И все время мы старались, чтобы нас услышали,
поверили, чтобы позволили спасти вас, потому что одни, без вас, мы не
сможем сделать ничего. Мы старались, но никто не услышал нас. Нас сочли
преступниками. Нас сочли сумасшедшими. И никто не захотел говорить с нами
всерьез.
И, наверное, поэтому мой друг, самый старший из нас, решил заявить об
опасности так, как он это сделал. Потому что иначе нас по-прежнему не
услышали бы и все наши усилия пропали бы зря.
Вот и вы теперь слушаете меня лишь потому, что узнали о городских
делах. А если бы я просто вышел на поляну и стал кричать о страшной,
смертельной опасности и объяснять, в чем она заключается, вы тоже решили
бы, что я просто сошел с ума, и, может быть, принялись бы лечить меня, но
слушать не стали - до того самого дня, когда слушать оказалось бы уже
поздно.
И вот Сегодня, когда еще есть время, - я верю, что есть, - я говорю:
пока не поздно, надо сделать все, чтобы спасти жизнь. А дальше - судите
сами.
На этом я решил пока закончить.
Окружающие молчали. Потом кузнец Сакс спросил:
- Если не от вас, тогда откуда же исходят опасности, о которых говорите
все вы?
Я сразу же сказал (я ждал этого вопроса):
- От солнца.
Снова толпа прошелестела, но уже иначе: как я и ожидал, это был шелест
недоверия.
- От солнца? Знаешь, в это трудно поверить. В мире есть не так уж много
незыблемых вещей, но солнце - одна из них. С ним никогда ничего не
случалось ни на нашей памяти, ни на памяти тех людей, что жили до нас. Как
же ты хочешь, чтобы мы поверили, что солнце, которое дает жизнь всему, -
вдруг обернется для нас гибелью? Недаром все люди каждый день глядят на
него. Даже мы здесь, в лесу.
- Знаешь ли ты, как устроено солнце?
- Я думаю, мы все думаем, что оно никак не устроено - то есть, его
никто не устроил: оно всегда было таким. Как и весь мир. В школе нас
учили, что некогда оно возникло само собой, от сгущения газа, и учили, что
когда-нибудь оно погаснет и остынет, как остывает котел, когда в топке
догорают дрова и никто не подбрасывает их, потому что запас иссяк и некому
нарубить новых. Но оно потухнет еще очень не скоро, Ульдемир: непохоже,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг