Владимир Михайлов.
Сторож брату моему
-----------------------------------------------------------------------
"Капитан Ульдемир", книга первая.
Н.Новгород, "Флокс", 1993 ("Избранные произведения" т.1).
OCR spellcheck by HarryFan, 16 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Я плохо помню день своих похорон, зато день гибели до сих пор перед
глазами. Вернее, не день; он успел уже кончиться, сентябрьский денек
семьдесят третьего года, уточняю - одна тысяча девятьсот семьдесят
третьего. Уточняю для тех, кто не сразу поймет, что происходило это в
двадцатом веке, так невозможно давно. День уполз за горизонт, сумерки
сгустились, когда я позвонил ей. Она подошла к телефону и, едва я успел
что-то пролопотать, сказала голосом, в котором была бесконечная усталость:
- Я разочаровалась в тебе.
Разочаровалась; приятное словечко. Приятное ретроспективно: оно,
как-никак, предполагает, что перед этим она была мною очарована, а в этом
я как раз был меньше всего уверен. Так что таилась в слове некая
возможность, крылся повод порадоваться хотя бы за свое прошлое, когда
тобою очаровывались, а не наоборот.
Но я не испытал ровно никакой радости. С таким же успехом можно
гордиться тем, что тебя стукнули по затылку топором, а не молотком:
значит, сочли серьезным противником, высоко оценили крепость черепа. Боюсь
только, что после такого удара не остается времени для оценки проявленного
к тебе уважения; вот и у меня в тот раз времени не осталось.
В ответ я тогда, помнится, изрек что-то вроде:
- Ну, извини...
И положил трубку, и даже прижал ее покрепче - чтобы трубка, не дай бог,
не подскочила сама к уху и не пришлось бы услышать что-нибудь еще похуже.
Похуже - потому что я знал, что никаких смягчений вынесенного приговора
не последует. Наника имела обыкновение говорить то, что чувствовала;
именно чувствовала, а не думала.
И вот я, положив трубку, сидел и не то, чтобы думал, а инстинктивно
искал ту дырку, в которую можно было бы удрать от самого себя; потому что
если Наника разочаровалась, то виновата в этом наверняка была не она, а
именно я, и от этого "меня самого" надо было куда-то деваться - оставаться
в своем обществе мне ну никак не хотелось. Мысли бодро выполняли команду
"на месте", и ничего остроумного не появлялось; хотя я, по старой
армейской привычке, раза два попробовал скомандовать: "Дельные мысли, три
шага вперед!" - ни одна не нарушила строя. Но поскольку положение, в
котором я оказался, было довольно-таки стереотипным, то оставалась
возможность воспользоваться каким-то из стандартных выходов - а их
человечество даже к двадцатому веку успело уже-наработать немалую толику.
Отделаться от себя самого можно было, например, с помощью хорошей
выпивки. Бывало, что друзья проявляли скромность и где-то за книгами
застаивалась не обнаруженная ими бутылка. Память подсказала, что искать
бесполезно, но я на всякий случай встал - двигался я словно в невесомости,
не ощущая тяжести тела - и пошарил. Но безуспешно: не те друзья заходили
ко мне в последний раз. Этот стереотип отпадал; надо было искать еще
что-нибудь.
Я взял трубку. Не телефонную - о ней мне в тот миг и думать не
хотелось, словно это она сама выговорила услышанные мною слова; я судил,
конечно, неправильно, потому что по телефону, быть может, удалось бы
разыскать кого-нибудь из приятелей, а поплакать другу в жилетку - тоже
стереотипный выход, и не самый худший: посочувствуют тебе, а не ей, хотя
кому из вас в эту пору хуже - трудно сказать. Ну, да ведь и ее кто-нибудь
утешит! (Этой мысли мне только не хватало.) Итак, я взял трубку, хорошую,
старую английскую трубку "Три Би", медленно набил ее (табак, как всегда,
был пересушен), потер пальцами чубук, лихо отваленный вперед, словно
форштевень клиппера, сунул длинный мундштук в рот и раскурил.
Что делать дальше, я так и не придумал, но раз уж я встал, надо было
двигаться: переживать в темной комнате еще тоскливей, чем в освещенной, а
зажечь свет я не хотел, потому что тогда мог увидеть в темном окне свое
отражение; на такое я в тот миг не был способен. Я толкнул дверь, вышел на
веранду, на крылечко и спустился в сад.
Совсем стемнело, и небо было спокойным и ясным, и звезды, вечные
утешительницы, своим неощутимым светом прикоснулись к моему лицу. Летучая
мышь промчалась бесшумно и низко, круто метнулась в сторону и через
мгновение кинулась еще куда-то; ловила мошек, верно; но мне в тот миг
показалось, что это - проекция моей души на белесоватое небо, и что во мне
сейчас что-то - душа, коли нет иного термина, - вот так же мечется, ловя
ускользающую добычу и шарахаясь от препятствий. У летучей мыши для этого
есть, как известно, локатор. А у меня что было? Я подумал и нашел
словечко: судьба.
И вот я шел вдоль забора, мимо хилых яблонь, и думал: где у человека
судьба? Медики вроде бы знают, какие центры в организме, в головном мозге
ведают разными функциями - зрением, слухом, болью, удовольствием, даже,
может быть, памятью. А где центр судьбы? Без него, думал я, никак нельзя:
ведь судьба - не вне человека, а в нем самом, потому-то от нее и не уйти.
(Истина, известная настолько давно, что уже в том двадцатом веке она была
банальностью.) Не уйти; а уйти мне хотелось, потому что после сказанных и
услышанных нынче слов судьба моя могла заключаться лишь в одном:
неторопливо стареть. И этой судьбы я не желал.
Молодость - существо, и она не хочет умирать. Вообще, человек живет
несколько почти совсем независимых жизней и, значит, его постигает
несколько смертей. Умирает детство, умирает юность. Но детство умирает,
само того не понимая, и ему интересно: детство жаждет перемен. Юность -
героически: она полагает, что все еще впереди и смерть ее - всего лишь
переход в лучший мир, юность в этом смысле крайне религиозна, она
бесконечно верит в жизнь. Молодость - иное; она уже просматривает путь
далеко вперед и чувствует себя примерно как тот, что падал со сто
какого-то этажа и, когда из окна пятидесятого ему крикнули: "Как дела?" -
бодро ответил: "Пока - ничего". Молодость не хочет умирать, даже
состарившись, даже когда она уже - старая молодость.
Да, я не хотел этой смерти, а нетопырь все суетился вверху, и звезды
оглаживали его так же, как и меня. Я тронул пальцами ствол; кора была
теплая. Я нагнулся и ладонью коснулся травы, и она показалась мне нежной,
как волосы, волосы Наники.
Впрочем, может, и не нетопырь метался над головой, а какая-то другая
летучая мышь. Просто в детстве я очень любил "Маугли" и помнил до сих пор
песенку оттуда:
На крыльях Чиля пала ночь,
Летят нетопыри...
Теперь-то я знал, что ребенок, попавший в джунгли, не вырастет
человеком, хотя биологически и останется им. А в детстве мне казалось, что
только там, в лесу, можно жить по-настоящему, что в нем - подлинная
свобода. Поэтому, наверное, я, горожанин, всю жизнь так любил лес. Лес,
братство человека, зверей, всей природы. И сейчас, когда я трогал кору
яблоньки, гладил траву и глядел на звезды и на летучую мышь, я понял
вдруг, какой выход есть для моей боли, моей скорби о Нанике и о любви. Не
надо было ни пить, ни искать приятелей и плакаться. Нужно было снова
попытаться найти тот общий язык со всем, что окружало меня, который я в
детстве знал - или думал, что знаю, - и забыл впоследствии, когда стал
воспринимать природу как декорацию или условие рациональной жизни. Надо
было окунуться в природу, нырнуть в нее, погрузиться - может быть, даже
раствориться, и оставаться в ней до тех пор, пока она не вымоет из меня
все лишнее, чего немало накопилось за прожитые десятилетия и из-за чего,
быть может, Наника и сказала о своем разочаровании.
Это было уже почти готовое решение. Окунуться, нырнуть, погрузиться,
раствориться (и немедленно, ждать я не мог) - слова, словно специально
подобранные, сами указывали адресата.
Мы зародились в воде и вышли из нее. Мы - жизнь. Мы состоим из воды и
еще малости чего-то. Окунуться в лес можно, но это - ощущение более
психологическое, чем физическое. Все равно мы остаемся в привычной среде,
только чуть иными становятся шумы и запахи. Окунуться в воду - совсем
иное. Иная сущность обнимает тебя со всех сторон, словно мать, к которой
ты наконец вернулся - а она терпеливо ждала... Недаром я всегда любил
плавать, боязнь воды казалась мне неестественной, утонуть - невозможным:
не может ведь мать пожелать зла одному из чад своих. И вот я решительно
прошагал к калитке, отворил и захлопнул ее за собой.
В сентябре большинство дачников уже разъезжается: дети идут в школу, а
дача на три четверти - для детей. И я шел по безмолвной улице пустого,
темного поселка, а впереди, метрах в трехстах, рисовалась темная гряда
ольшаника, обозначавшая берег. Я пошел напрямик, полем, сокращая путь, раз
и другой пересек дорогу, вышел на прибрежную полянку и нырнул в кустарник,
сразу же нащупав знакомую тропинку. Она бежала вдоль реки, по самой
кромке, вдоль невысокого - метра в два-три - обрыва. Надо было только
отводить от лица невидимые во мгле ветви. Минут пять я пробирался, пока не
вышел наконец на любимое место: тут летом мы купались с сыном. Быстро
разделся и ступил в прохладную, но для обитателя Прибалтики вполне еще
приемлемую воду.
Гауя - река мелкая, но стремительная и с причудами. В ней тонут,
бывает. Но я-то знал, что не утону. Мы с рекой были одной крови, она и я.
Поэтому, пройдя метров десять по щиколотку в воде и добравшись до места,
где дно стало понемногу опускаться, я просто лег на воду и отдался
стремительному потоку, выставив руки вперед, чтобы не шарахнуться головой
о какую-нибудь корягу, каких в этой реке множество.
Не шевеля ни пальцем, я летел вперед со скоростью академического скифа
- такое уж тут течение. Назад придется возвращаться бегом вдоль берега:
против течения не выгребешь.
Так я подумал и ощутил холодок: как-никак, был сентябрь, а Гауя и в
июле - не из теплых рек. И тут меня охватил азарт: что значит - не
выгребешь? А если постараться? Согреться все равно нужно было.
Я повернулся головой против течения и пошел брассом на два гребка. И
наконец-то почувствовал состояние растворенности в реке, единства с нею,
со всей природой, со всем мирозданием и со звездами, что все так же,
наверное, светили наверху, но теперь уже не они, а вода ласкала меня. Я
плыл и плыл, и хотелось плыть так всегда, я был невесом, руки и ноги
работали ритмично, усталость еще не пришла, и можно было помечтать о
возможности плыть вот так - где-нибудь в теплых морях, что ли...
Даже не знаю: продвинулся ли я против течения, держался ли на месте или
меня все-таки сносило. Думаю, что не сносило: плавал я хорошо. И вот я в
очередной раз вдохнул воздух, и лицо снова ушло в воду, - но ноги не
сделали гребка, и руки не вышли вперед, как им полагалось...
Так и не знаю, что произошло тогда: сердце ли, конвульсия, просто ли не
захотелось возвращаться домой из этого мира, где я был один и не было того
второго меня, от которого я так хотел сегодня отделаться, - или же "частый
гребень" именно в этот миг нащупал меня, стрелки на далеком пульте
показали величину индекса, кто-то кивнул - и мои руки и ноги остановились.
Так и не знаю, были ли яркие огни, которые я увидел, когда вдохнул воду
и понял, что тону, когда хотел крикнуть "Нани!.." и не смог, когда
сообразил вдруг: надо было звонить еще раз, два раза, сто раз, потому что
не сегодня-завтра девушка двадцати с небольшим лет поняла бы, что нельзя
рубить голову, даже не выслушав обвиняемого, - не знаю, были ли эти яркие
огни реальностью, той другой, вернее - этой другой реальностью, или так и
должно быть, когда тонешь. Может быть, и то, и другое, но в операционном
зале "частого гребня" я больше никогда не был - нам и не полагается бывать
там. Похороны свои я видел в записи. Биоробот был очень похож на меня,
насколько можно быть похожим на себя, если тебя находят на второй день
черт знает где и ты успел уже стать кадровым утопленником.
Я пытался разглядеть, была ли Наника на похоронах. Народу было средне -
не много и не мало, но запись хронисты сделали довольно скверную, да и то
все общим планом. Только того, другого меня, от которого я так хотел
отделаться, мне показали крупно, чтобы у меня не оставалось сомнений.
Я все-таки думаю, что она была там. Что ей, в конце концов, стоило
прийти? Ее там никто не знал, да и вообще между нами ничего не было.
Кроме, разве что, любви. И то лишь с моей стороны.
2
Запись информ-конференции руководителя программы "Зонд". (Земля, Центр
космических программ):
"Руководитель программы: Текст заявления вам роздан. Но мы знаем, что у
людей, интересующихся нашими проблемами, обычно возникают дополнительные
вопросы; я постараюсь на них ответить - в пределах моих возможностей,
разумеется.
Представитель "Глобинформа": Вопросов великое множество.
Руководитель: Верю, что это не гипербола, хотя в заявлении мы старались
изложить все достаточно ясно. Итак, я вас слушаю.
"Глобинформ": Нам кажется, что задача экспедиции обрисована чересчур
расплывчато. Хотелось бы несколько большей четкости.
Руководитель: Сказать исчерпывающе в немногих словах было трудно.
Экспедиция предпринята для испытания новой техники и выполнения некоторых
научных заданий.
Представитель "Новостей каждого часа": Конечно, многое зависит от
истолкования терминологии. Не скажете ли вы, что подразумевается под
"новой техникой"?
Руководитель: Охотно. Новая техника - во-первых, сам корабль - первая
машина, способная выходить в сопространство и преодолевать там громадные
расстояния в приемлемое для нас время. Во-вторых...
Корреспондент агентства "Марстеле": Простите, одну минуту. Можно задать
вопрос? Какое время вы считаете приемлемым?
Руководитель: Такое же, как и вы. Люди должны долететь до звезд и
вернуться; вернуться, скажем, через месяцы и даже годы, но не через
десятилетия или столетия. О такой возможности много говорилось, но лишь
теперь мы получили ее и можем использовать. Итак, во-вторых, новая техника
- это некоторые устройства, которыми оснащен корабль и которые
предполагается испытать в полете.
"Глобинформ": Например?
Руководитель: Ну, скажем... аппаратура для зондирования звезд.
Представительница журнала "Женщина Солнечной системы": Мне жаль
огорчать вас, но я вынуждена спросить: зачем? (Легкий смех в зале.) Я
спрашиваю серьезно. В вашем заявлении перечислены звезды, являющиеся целью
экспедиции. Все они достаточно близки. Они уже давно исследованы вдоль и
поперек средствами и оптической, и радио, и рентгеновской, и
гравиастрономии. Мы знаем их куда лучше, чем свою планету. Зачем же
понадобилось посылать экспедицию? Рисковать людьми?
Руководитель: Я понимаю вас. Но, во-первых, риска, строго говоря, не
больше, чем при перелете, скажем, через Тихий океан, - и значительно
меньше, чем при внутрисистемном полете. Во-вторых, одно дело - наблюдать
звезды отсюда, хотя бы и при помощи наших мощных устройств, и совсем
другое - делать это вблизи. Не все силы являются дальнедействующими, и мы
предполагаем... одним словом, есть гипотезы, нуждающиеся в проверке именно
таким путем.
"Новости каждого часа": Не можете ли вы сказать, насколько справедливы
разговоры о том, что экспедиция намерена не только зондировать звезды, но
и пытаться воздействовать на них?
Руководитель: М-м, как вам сказать...
"Марстеле": Как можно откровеннее! (Смех.)
Руководитель: Естественно. Но научный подход требует, как вы знаете,
осторожности в формулировках. Думаю, что могу сказать следующее: на борту
корабля действительно имеются устройства, предназначенные для проверки
возможности воздействовать на звезды, регулировать происходящие в них
процессы. Понимаете, до сих пор возможность эта представлялась чисто
теоретической: единственная звезда, на которой мы могли
экспериментировать, - это Солнце, и вряд ли надо объяснять причины, по
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг