Вячеслав Мешков.
Это случилось на рассвете
-----------------------------------------------------------------------
Сб. "Фантастика-82". М., "Молодая гвардия", 1982.
OCR & spellcheck by HarryFan, 1 June 2001
-----------------------------------------------------------------------
...Любовь стала мыслью, и мысль в ненависти
и отчаянии истребляла тот мир, где невозможно
то, что единственно нужно человеку, - душа
другого человека...
А.Платонов "Потомки солнца"
Наверное, можно понять - хотя трудно простить! - почему я ее не
вспоминал. После этого я был маленьким мальчиком и, быть может, именно
тогда я забыл о ней. Тогда у меня были иные мысли, иные чувства: я жил в
потрясении громадностью мира и больше всего на свете боялся потерять свою
мать. Потом, смутно помнится, я был никому не нужным, талантливым русским
богомазом; затем тысячу лет жил даосским отшельником в безлюдных,
коряво-голубых китайских "шань". Прохладный снег хлопьями падал на узкую
долину, на сухие коробочки лотоса в замерзшем пруду, а я писал, писал
что-то блестящей тушью под масляным светильником. Мне неизвестна судьба
тех рукописей, но, как я теперь полагаю, в них были крупицы истинной
мудрости, и мне было бы жаль узнать, что они не сохранились.
Потом я был еще кем-то, еще и еще - при желании можно вспомнить или
представить - если Вам, мой читатель, это показалось бы интересным. Но
главное - я всегда был Он. Так уж, видно, суждено: если ты однажды явился
на свет тем, что называется Он, то, что зовется Она, для тебя навсегда
останется тайной. Между понятием "Он" и понятием "Она" такая же пропасть,
как между жизнью и небытием, но в то же время что может быть и ближе друг
другу, чем Он и Она!
А потом я многие тысячелетия мчался в пространстве на гребне солнечного
луча. То есть я только сознавал, что мчался; на самом же деле не было ни
вихря, ни свиста в ушах - лишь тишина и покой. И только едва заметное в
веках изменение в расположении звезд говорило о том, что я лечу с
небывалой скоростью. Я был спокоен. Я так привык к жизни, что Меня уже
ничего не могло удивить, поразить, обидеть... Но все Чаще я стал
испытывать странное ощущение. Вокруг меня была бесконечность Вселенной,
казалось бы, я мог распоряжаться его и собой как угодно, но... мне было
тесно! Я чувствовал себя в каменном мешке (была в древности такая пытка).
Хотелось распрямиться, распластаться, обнять руками и осязать весь мир или
же, напротив, сжаться в комок и, достигнув критической массы, -
разорваться ослепительным, очищающим взрывом. Увы, это было невозможно!
Наконец, я понял, что муки мои - от подсознательного ощущения своего
бессмертия.
И тогда я вернулся на Землю. Я родился... родился вместе с мечтой,
которую я принимал порой - и охотно - за воспоминания.
Я поселился в большом, пахнущем прелым деревом доме, населенном
неизвестными мне людьми. Нельзя сказать, что этот дом показался мне чуждым
и неуютным. Что-то знакомое было для меня и в нем, этом доме, и в серой
скамейке со спинкой в дырявой тени ясеня, и в голом остове автомобиля на
стойках из темно-красных влажных кирпичей.
...Стояла ранняя, на редкость погожая осень моего детства, и я целыми
днями пропадал в ближнем золотом лесу. Там, под синим небом, под ласковым
солнцем еще трепетала летняя жизнь. На покосах поднялись и вновь зацвели
пряные ромашки, клевер, бело-розовый и серый тысячелистник, а в низинах,
под ольхами, где на влажной грязи коровьи следы и лепехи - голубые с
синевой незабудки. Все вокруг: и гофрированные, с прозрачной капелькой
листочки манжетки, и запах растительной гнильцы, и теплая кора дуба, и
звонкая песенка зяблика: "Вить-ти-ти-ти-тие-виччу!" - чувственно
возвращали меня в то очень далекое время, когда я только открывал этот мир
для себя. Мои воспоминания-мечты сливались с зеленевшей землей.
А потом солнце скрылось надолго. Стоял темно-серый сумрак, холодный
дождь срывал с ветвей последние желтые листья.
Однажды в ледяном дыме свет стал разгораться там, где должно находиться
солнце. Высокий ветер гнал с неба тучи, и все, что еще осталось живо в
оголенном лесу, замерло в ожидании. Лишь черноголовая синичка нетерпеливо
попискивала. Наконец светило блеснуло в редине облаков, еще раз, на
секунду, скрылось - и заблестело белым, мертвеющим светом. И все поняли,
что оно уже никого не сможет согреть. В тяжком беззвучии лишь старая
ворона, отталкивая черными лапами стылый воздух, летела куда-то и каркала,
захлебываясь, словно возвещая, что годы детства ушли...
...С той поры я все больше просиживал в своей комнате, точнее - в своей
зале на втором этаже института - при свете электричества даже днем.
Работал, читал древних философов из тех трогательных времен, когда
философию еще занимали тайны жизни и смерти, неразгаданность любви и
человеческого счастья.
"Ни одно существо не предназначено к счастью, но живое, именно
поскольку оно живет, предназначено к жизни. А жизнь есть любовь"
[Л.Фейербах].
"...Совесть... есть не что иное, как середина, как союз между мужчиной
и женщиной, между Я и Ты..."
Прочитав эти строки, я заложил пальцем страницу и, откинувшись на
вытертую спину кресла, задумчиво глядел в окно, где - уже в который раз
для меня! - лениво летели белые мухи...
В эту минуту я услышал шаги на скрипучей винтовой лестнице, ведущей ко
мне с первого этажа. Это странно-неторопливое металлическое цоканье
заставило меня на миг похолодеть: я понял, что это она.
Я слишком отчетливо слышал каждый ее шаг на этой трудной для подъема,
неудобной лестнице. Вот остался уже последний виток! "Сейчас, сейчас она
предстанет передо мной!" Я не знал, как реагировать на ее появление.
"Неужели она идет ко мне?.."
Она - это голова. Одна голова - и больше ничего! Говорили, что она
попала в катастрофу. Мои коллеги врачи с большим трудом спасли ей жизнь,
но тело пришлось ампутировать. Для возможности передвижения и выполнения
несложных функций ей приделали маленькие протезы - довольно послушные в
управлении гуттаперчевые ручки и ножки. Ножки, чтобы не стирались, подбиты
жестяными пластинками и потому издают при ходьбе характерные звуки. Я
слышал, что она от горя частенько выпивает, но не склонен этому верить,
принимая все за досужие сплетни. Я встречал ее несколько раз в доме и во
дворе, мы здоровались, и, хотя после приветствия она обычно отводила
взгляд, я успевал заметить, что ее глаза чисты и осмысленны, несмотря на
печаль.
Она вошла.
Помню, я машинально и как-то поспешно встал и, что оказалось совсем уж
нелепым, - предложил ей стул. Она тактично, с благодарностью отказалась,
сказав, что не устала, и, в свою очередь, попросила присесть меня,
поскольку ей так удобней со мной говорить.
- Вы позволите немного побыть у вас? - спросила она. - Я не помешаю.
Внизу много гостей, а я с некоторых пор избегаю шумных компаний. К тому же
у меня контрольная.
"Под мышкой" у нее была книга, как оказалось, учебник.
- Пожалуйста, сколько угодно, - залебезил я, совершенно не понимая
своего состояния и мысленно ругая себя. - Вы что же, учитесь?
- Да. Этим летом поступила в педагогический.
Я или произнес, или не смог скрыть во взгляде свой вопрос:
- Но как же...
- Я на заочном. Нужно было найти себе какое-то более или менее
долговременное занятие, придумать хоть какой-то смысл для существования.
Иначе жизнь становится похожей на жизнь амебы.
Я закивал понимающе.
- А чем вы занимаетесь? - спросила она.
Ее сдержанный тон с оттенком самоиронии (это качество всегда нравилось
мне в людях, хотя сейчас оно, возможно, было излишним) несколько успокоил
меня, во всяком случае, я перестал суетиться. Разговорился.
- Я пробую писать... Мой удел - постигать тайну мира, а вернее -
помогать постигать ее другим. Правда, иногда кажется, что я без малого
миллион лет уже ничего не писал, а только размышлял в одиночестве. Это
когда я устаю...
Она, по-видимому, тоже почувствовала себя свободней:
- Но ведь это хорошо для каждого человека, а для вас, наверное,
вдвойне: в одиночестве попробовать разобраться в себе и во всем...
- Сначала мне тоже так казалось. Но потом я поймал себя на мысли, что
перемываю свою душу в сотый раз. Так на космической станции сотни раз пьют
одну и ту же воду. Нет, человеку нельзя долго быть одному!
- И все-таки... Вы читали "Радости одиночества" Татибаны Акэми? "Право,
приятно, когда развернешь наугад древнюю книгу и в сочетаниях слов душу
родную найдешь..."
"Она сказала...", "Он подумал...", "Он почувствовал"... как все это
приблизительно, примитивно, пошло!" Так сказал во мне третий голос, когда
мы заговорили о душе. Первым же голосом был крик: "Боже мой! Боже мой!"
Второй пустился в наукообразные рассуждения: "Так, значит, неверно, что
душа покоится в груди, в сердце? Не правы ли древние малайцы, полагающие,
что душа в голове? Но, может быть, душа - или, скажем так: наш внутренний
мир, - вне нас, как, например, центр тяжести некоторых предметов - кольца
или серпа!" И одновременно еще множество голосов, иные совсем неслышимые.
Кстати, то, что я назвал третьим голосом, как раз и есть отличительная
черта писателя. Ежеминутно: в радости, в горе, в печали - он прикидывает,
как все происходящее можно изобразить на бумаге. Смею уверить: не всегда
это приятно. Он может быть умным, добрым человеком, но чаще он порядочный
зануда, этот третий!
Все это бездарно описанное колокольное многоголосье звучало во мне
всего несколько мгновений. В результате в ответ на прочитанные ею стихи
("Душу родную найдешь...") я выдал нечто банально-многозначительное:
- Если есть книга - это не одиночество.
Тем временем внизу в разгаре была дружеская вечеринка. Звучала музыка,
в такт ей стучали ноги, и слегка подрагивал каркас дома. Иногда прорывался
игривый женский визг.
Разговор наш затянулся. Не буду пересказывать его весь (да в этом,
очевидно, нет нужды). Помню, она еще сказала, что утром за туалетом
увидела у себя седой волос и что очень была этим удручена. Она спросила,
отчего волосы седеют. Я доподлинно не знал ответа на этот вопрос (в мозгу
совсем некстати всплыла известная поговорка про голову и волосы). Можно
было, конечно, рассудить, что седина - это утрата пигмента...
Но вместо ответа я сам спросил:
- Где ваше тело?
Спросив, я испугался своего вопроса. Она же нисколько не была смущена.
- Оно еще долго лежало в старом шкафу, в термостате, за стеклом. По
ночам, когда все в доме засыпали, я приходила к нему. Оно было прекрасно,
мое тело, - как жаль, что я не понимала этого раньше! Я приходила к нему,
как на свидание, мне было хорошо с ним. Оно было очень близкое и родное, с
ним были связаны все мои воспоминания. Мне даже кажется, что в те недолгие
минуты я была счастлива. Впрочем, я понимала, что это не сможет длиться
бесконечно. Вы представить себе не можете, как мне было горько увидеть в
шкафу пустую полку!
Несмотря на то, что она говорила о тяжелых вещах, тон ее по-прежнему
был спокоен. Очевидно, многое уже перегорело. Помолчав, она добавила:
- Теперь, кажется, я понимаю тех, кто любит не душу, а тело любимой!
Я хотел было глубокомысленно возразить: разве можно любить отдельно
тело, отдельно душу?.. Можно либо любить, либо не любить... Но не сказал
ничего, а только вздохнул.
Между тем мы оба заметили, что за окном стало совсем темно. Внизу было
тихо: гости, очевидно, разошлись.
Мы любезно распрощались, и, нужно отметить, я - с искренней
благодарностью за беседу.
Надо ли говорить, что ночью я не мог заснуть - думал о ней. Но все это,
казалось, было объяснимо: сильное впечатление, нервное потрясение... Но и
утром, и потом днем она не Шла у меня из головы. Я не мог работать, не мог
читать... С непонятным страхом я вдруг подумал о том, что не увижу ее еще
День, два, три... Несколько раз я спускался вниз с какой-то шумовкой
(якобы по хозяйственной надобности) в надежде "случайно" встретиться с ней
- напрасно! Подойти, постучать в ее дверь не решался: что я ей скажу?
К ночи я поднялся к себе и сел за письменный стол, зная, что лишь в
работе я смог бы забыться. Но слышен был запах ее Духов, похожий на запах
цветков мать-и-мачехи, а в глазах - она сама - спокойная, со скорбным
разрезом рта, с дырочками в мочках, с волнистыми волосами, подколотыми на
затылке коричневой заколкой.
Бессонные сутки все же сказались. Я уронил голову на белые листы и,
очевидно, задремал ненадолго.
Очнувшись, увидел перед собой ее.
- Я только вошла. Простите, - произнесла она, рассматривая на крашеном
полу сухую хвоинку. - Я забыла у вас книгу.
В ручках у нее действительно была книга, но не вчерашний учебник, а
маленькая, в синем, бархатном переплете.
- Пожалуйста, пожалуйста, - забормотал я, еще не сбросив с себя тяжелой
дремы.
Сжав сильнее свой томик, она как бы извинилась чуть заметным поклоном и
медленно, цокая, направилась к выходу.
Я встал и хотел было окликнуть, остановить ее, но не мог.
Неожиданно она обернулась и, глядя мне прямо в глаза (он и сейчас во
мне - этот взгляд снизу вверх!), спросила:
- Ты помнишь меня?
- Да!
Я сказал "да", потому что в тот миг, когда она произнесла: "Ты
помнишь?", и даже еще раньше, когда она сказала: "Ты", я действительно
вспомнил ее... встречу... очень давнюю.
- Да! Я помню тебя в твоем платье: на серо-зеленом фоне - букеты из
мелких белых цветов и бледно-сиреневых бутонов роз. Мы возвращались с
поэтического вечера. Выступали известные поэты, но мы не поняли ничего в
их стихах, хотя почему-то не признались друг другу в этом. Было такое
странное, незнакомое состояние, которое вряд ли можно было объяснить
только приобщением к поэзии. Было прохладно, мой пиджак был тебе слишком
велик, из рукавов были видны лишь кончики пальцев. Ты была так мила в этом
наряде, что я чуть не задохнулся от неожиданной, как открытие, мысли:
"Этот маленький, смешной, такой хороший человечек... меня любит!"
- Был такой вечер и было такое платье...
- Как получилось, что мы расстались?
Она, кажется, все рассматривала сухую хвоинку.
- Это трудно вспомнить. Ведь тысячи жизней прошло! Думаю, что случилась
какая-нибудь нелепость.
Она снова подняла на меня свой взгляд, и мы с минуту молчали.
"Мой милый, живой человек! Мы уедем с тобой в зеленую, пахучую, звучную
страну, где всегда впереди лето, где молодые, жиденькие ростки, где
смолистые тополевые чешуйки и красные гусеницы, где озера с чайной водой и
голубое небо. "В далеком краю, где в чистые воды глядятся высокие горы,
исчезнет, я знаю, бесследно вся скверна, осевшая в сердце" [Одзава Роан].
Засыпая, ты будешь думать о хорошем. Теплыми звездными ночами за порогом
твоего дома легкие шарики одуванчиков будут бледно светить, как тысяча
маленьких лун. Мы счастливо проживем до самого конца, и тебе никогда не
будет страшно, потому что я буду рядом.
Сейчас я подойду к тебе, прикоснусь к твоим волосам. Быть может, ты
простишь меня". Это из моей ненаписанной книги.
На этом я хотел было поставить точку и уйти, но Вы, дорогой читатель,
спрашиваете меня, счастлив ли я, и я, конечно, дам ответ. Только мне не
хотелось бы отвечать на этот вопрос односложно. Ведь если бы я сказал
"счастлив". Вы все равно потребовали бы доказательств, не так ли?
Есть в нашей жизни - при-всей ее сложности, непостижимости - нечто
весьма определенное. А именно: она прекрасна, несмотря ни на что. Мне
кажется, что если бы я, не дай бог, потерял зрение, я был бы счастлив
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг