Разлилась тьма, она загустевала, как остывающая смола. Выл Чарын. Вдруг
со стороны гор скатился громовой взрыв, будто сошла лавина. Казалось, под
уклон двинулись циклопические каменные колеса. Удар ветра загасил костер
возле буровой, искры скрутило в жгут.
- Бросайте все! Бегите наверх! Иначе смерть! - закричал Мурат.
Все кинулись спасаться, продираясь сквозь заросли барбариса и ежевики.
Я тоже помчался было за Муратом, но вскоре остановился как вкопанный:
ужаснула мысль об оставляемой на произвол стихий гробнице.
- Олег, ты что, вывихнул ногу? - встревожился Мурат.
- А Снежнолицая! Вдруг пострадает при землетрясении? Я пойду к ней! - И
я повернул назад.
- Куда? Вниз? Ни с места!
- Может, прикажешь поднять руки вверх? - рассвирепел я.
Мурат появился во тьме и влепил мне такую звонкую затрещину, что я не
устоял на ногах и повалилсяг на склон, но живо вскочил, собираясь
расправиться с обидчиком. Мы сцепились, тяжело дыша. Мне было легче
волочить его вниз по склону, но он сумел змеиным яодныром оказаться у меня
за спиной и больно заломил правую руку.
- Наверх! Или прикончу как шакала!
Его крик растворился в. грянувших потоках ливня, словно над нами
разверзлось озеро.
- Мы с тобой расквитаемся. Рваное Ухо, - злобствовал я, подталкиваемый
сзади Муратом. Руку мс:о он так и не отпустил, пока мы не оказались высоко
на холме. Я начал разминать затекшее плечо. И в это время внизу
прогрохотала всесокрушающая громада селя.
Она была не видна за сплошной стеной дождя, но земля заходила ходуном,
как будто под нашими ногами были не твердейшие скальные породы, а стог
сена.
Вскоре со скоростью курьерского промчалась следующая громада, затем еще
и еще...
Лило до рассвета. Мы промокли и продрогли. Мурат ушел, скорее всего к
своим буровикам. После перепалки внизу он не сказал мне больше ни слова.
Солнце еле выползло. От кустов и травы поднимался пар. Я решил никого не
искать и спуститься вниз. Сапоги на мокром склоне скользили, как по мазуту.
Когда заросли поредели, сквозь редкие плети ежевики, свисавшие с облепих,
открылось печальное зрелище. Оно и поныне стоит у меня перед глазами.
По урочищу Джейранов проволоклось железное чудовище, внеземной
мастодонт, бессмысленно разрушивший все на своем пути. Буровая вышка была
смята в лепешку, как хлипкая модель из алюминиевой проволоки, и заброшена
за скалу. Там и сям чернели обляпанные грязью огромные валуны, оставленные
селем, вперемешку со стволами ободранных тянь-шаньских елей. Деревья были
сломаны, как соломинки. Наш лагерь исчез, на его месте блестела мутная
лужа.
А гробница! Что сталось с находкой? Я. встал на край небольшого обрыва,
ища контуры крепостной ограды со стороны реки. И не нашел ограду. Она была
как ножом отрезана и унесена селем. Вместе с обсерваторией. Вместе со
Снежнолицей. Там теперь тащилась по камням смирная река, обживающая новое
русло. И не река даже - ручеек.
Вот и меня настигла из тьмы веков стрела с кровавыми иероглифами. Она
впилась в сердце, я зашатался, и, чтобы не упасть, схватился за ветку
дикой яблони.
Вслед за дождевыми каплями яблоня осыпала меня желтыми сплюснутыми
плодами с розовыми прожилками. Яблоки глухо простучали по обрыву и
закачались на бурой воде.
Как во сне, спустился я к дворцу, приблизился к срезу земли,
пропаханной клыком разъяренного вепря, проклятого селя. Подо мною в
зловонной жиже плавали обезображенные туши двух круторогих козлов-тэков,
кабана, нескольких птиц: то были голенастые коростели. Справа на валуне
блестела мокрой шкурой мертвая рысь. Я не смог сдержаться и начал
всхлипывать.
Глотая слезы, я посылал проклятье горам, лавинам, разбухшим от дождей
озерам над альпийскими лугами, селю, насыщающему утробу из этих озер.
Чья-то рука тронула меня сзади за плечо. Я порывисто оглянулся.
- Зачем плачешь как девушка? - тихо спросил Мурат. - Мужчины не плачут.
Был он в мокрой ковбойке, левая щека разодрана.
- Проваливай! - сказал я. - А то заплачешь тоже.
- Больше всего вышку жалко. Красивые на ней были лампочки, - сказал он
невозмутимо.
И тут меня взорвало. Я схватил его обеими руками за грудки и принялся
бешено трясти.
- Вышку жалко, вышку, да? А Снежнолицую не жалко? Сам знаю, плакать или
плясать. За что меня вчера грозил прикончить как шакала? Зачем руку
заламывал как уголовнику? Останься я здесь - и ее не тронул бы никакой
сель! Да, не тронул! Проваливай, Рваное Ухо!
В детстве я страдал припадками эпилепсии и хорошо помню то блаженное
состояние, которое охватывает все тело перед забытьем. Припадки не
повторялись лет десять, но теперь я почувствовал: наваливается, накатывает
опьяняющая волна.
- Проваливай, Рваное Ухо! - опять выкрикнул я в побледневшее Муратове
лицо.
...А дальше - "бред небытия, кровавый отсвет забытья, видений Дантовых
кошмары; разбой, насилия, пожары, разврат, распад державы, мор,
предательство друзей, позор".
Слова сплетались в многоцветные хороводы, кивали, подмигивали,
слетались и вспархивали стаей снегирей, рифмуясь с тою легкостью, с какою
текла в древности речь сказителей и гусляров.
"...Корнями ясеня обвитый, в накрапах сизых грязевых, о брат мой,
коростель убитый, что там, в пустых глазах твоих? В ликующем многоголосье
лишь ты молчишь, и божий день к созвездью Лебедя уносит твою распластанную
тень".
И надо всем - неутешные причитания владыки Бекбалыка, расплавляющие
камни гробницы.
...И нескончаемо длился мучительный дьявольский сон.
3. Княгиня радости
- ЗОНА. А ВОТ ЧТО СКАЗАЛ АРИСТОТЕЛЬ:
"ЦЕНА ЛЮБОГО ПРЕДМЕТА ЗАВИСИТ ОТ ЕГО КРАСОТЫ. У КРАСИВЕЙШИХ ВСЕ
ОСТАЛЬНЫЕ ДОЛЖНЫ БЫТЬ РАБАМИ". ОН ПРАВ. РАЗВЕ ПЛОХО НАХОДИТЬСЯ В ПОЛНОЙ
ВЛАСТИ У КРАСОТЫ?
- ЛЮБОЕ РАБСТВО ОТВРАТИТЕЛЬНО. КРАСОТА - ДОСТОЯНИЕ ВСЕХ. ОНА ПОДОБНА
ШИРОКОЛИСТВЕННОМУ ДРЕВУ В ЗНОЙНОЙ ПУСТЫНЕ. ДРЕВО УТОЛЯЕТ ЖАЖДУ ПЛОДАМИ,
ОДАРИВАЕТ ЦВЕТАМИ И ПРОХЛАДОЙ. НЕУЖЕЛИ ТЫ ЗАХОЧЕШЬ ЗА ЭТИ ЩЕДРОТЫ УВЕЗТИ
ДРЕВО С СОБОЙ?
- ТАКИХ БЕЗУМЦЕВ ВО ВСЕ ВРЕМЕНА БЫЛО НЕМАЛО. И НЕ ТОЛЬКО ТЕХ, КТО
ДОВОЛЬСТВОВАЛСЯ ГАРЕМОМ. СЛУЧАЛОСЬ, ОДИН НАРОД УСТРАИВАЛ ОХОТУ НА ДРУГОЙ
НАРОД.
РАЗРУШАЛИСЬ ПРЕКРАСНЫЕ ГОРОДА, ИСПЕПЕЛЯЛИСЬ ДВОРЦЫ И ХРАМЫ, ИСТРЕБЛЯЛОСЬ
ВСЕ ЖИВОЕ, КРОМЕ КРАСИВЫХ ЖЕНЩИН. ИХ ОБРАЩАЛИ В РАБЫНЬ, ПРОДАВАЛИ КАК
СКОТ.
- НО ВСЯКИЙ РАЗ В ИСТОРИИ ДОБРО И СПРАВЕДЛИВОСТЬ ТОРЖЕСТВОВАЛИ.
- ТОРЖЕСТВОВАЛИ? В УЖАСАЮЩИХ СЕЧАХ, ГДЕ ПОГИБАЛИ ЛУЧШИЕ, ХРАБРЕЙШИЕ.
ПУТЬ КРАСОТЫ ОТМЕЧЕН СТЕНАНЬЯМИ, КРОВЬЮ, ВРАЖДОЮ. ТАК УЖ УСТРОЕНО
МИРОЗДАНЬЕ.
- ТЫ ОШИБАЕШЬСЯ, ПОЛАГАЯ, ЧТО РАЗУМНЫЕ СУЩЕСТВА ПОВСЕМЕСТНО В МИРОЗДАНЬЕ
ВРАЖДУЮТ;..
Приехавший вместе с главным археологом Казахстана Сергей Антонович
нашел меня в горячечном бреду. Температура доходила до сорока. Меня
заворачивали в мокрые холодные простыни: кто-то вычитал про это в записках
Пржевальского. Не помню, как везли на "газике", как летел в Алма-Ату. Одно
и то же видение преследовало воспаленный мозг. Урочище Джейранов. Глухая
безлунная ночь. Внезапно все окрест сотрясает громовой удар - это
вырывается из заточения нефть вперемешку с газом. Буровая вышка смята, как
модель из алюминиевой проволоки, и отброшена за скалу. Неудержимый поток
нефти заполняет почти раскопанную обсерваторию, клокочет у стен дворца.
"Спасите Снежнолицую! Спасите!" - кричу я, барахтаясь в нефтяных волнах.
Стрела молнии поджигает черный поток, все кругом вспыхивает, я задыхаюсь в
огненных языках и снова взываю о спасении Снежнолицей...
В университет я возвратился только после ноябрьских праздников. Здесь,
в Сибири, давно уже лежала зима. Ребятня каталась с гор на салазках и
самокатах, лихо гоняла шайбу по блестевшей как зеркало Оби.
Не заходя в общежитие, я направился к Учителю. Вечерело. В комнате с
потертым креслом горела зеленая настольная лампа. Он поднял голову от
бумаг, встал из-за стола, широко раскинул руки и обнял меня.
- Наконец-то, наконец-то, голубчик! Ну что, оклемался?
Я высыпал на кресло из рюкзака две дюжины яблок из нашего сада -
знаменитый апорт, каждое величиной с кулак. Он живо взял одно, с хрустом
разломил, протянул мне половину.
- Слава казакам семиреченским, какой плод вывели! Апорт умудрялись
сохранять до нового урожая.
И арбузы - они были у казачков пудовые. Эх, молодость! Катилося яблочко
вкруг огорода, кто его поднял, тот воевода, тот воевод-воеводский сын;
шншел вышел, вон пошел! Как это называлось, знаете? Конанье. Считалка
мальчишечья. Я еще в бабки играл - и как!
Помолодел Учитель, точно четверть века сбросил с плеч. Не хотелось его
огорчать, но...
- Сергей Антонович, я пришел проститься, - сказал я. - Ни историка, ни
археолога из меня не получится. Я не уберег Снежнолицую. Чем так начинать,
лучше податься в кочегары или дворники.
- Хорошая профессия кочегар. И я когда-то шуровал уголек. На пароходе,
- сказал он невозмутимо.
- Возвращаюсь домой, в Алма-Ату. Я уже присмотрел себе работу. Надо
деду помога-ть. Совсем состарился, весь скрюченный как саксаул. Сад
высыхает, некому поливать. - Я принялся завязывать рюкзак. - Попробую
перевестись у себя на вечерний физфак, авось стану геофизиком. Буду
разгадывать природу землетрясений и селей.
Учитель сел за стол, подпер рукой массивный подбородок.
- Это трусость, Преображенский. А непроявленная доблесть еще постыдней
проявленной трусости, как говорили древние... Да, потеря Снежнолицей
невосполнима. Но подумайте, сколько погибает красоты при сооружении
водохранилищ, при рытье каналов, при прокладке дорог. Сколько всего
унитожено под бомбами в войну... Я нахлебался водички в болотах под
Новгородом и помню, помню, что эти изуверы сделали с городом, с памятником
"Тысячелетие России". А сожженный дотла город Минск! А Смоленск! А
Петродворец! - Он заикался сильней обычного. - Но страшно даже не это.
Камни и книги мертвы, хотя что я говорю: мертвы?..
Ладно, об этом как-нибудь после. Так вот. Война страшна гибелью
красоты. Смертью боевых друзей.
Мертвым подростком, моложе вас, с распухшим высунутым языком. Фашисты
гвоздями прибили мальчонку к воротам амбара. Гвоздями, сволочи!.. Война
страшна заколотыми штыками младенцами. Русокосой девчушкой со вспоротым
животом... Эх! Война - это грязь, жестокость, безумие! Это наш дивизион,
от которого в живых на прошлый День Победы осталось трое. Будь она трижды
проклята, война!
И он опустил на стол кулак, так что лампа подпрыгнула. Я молчал.
- Да, погибла Снежнолицая. Но она была мертвой, ваша красавица. А когда
безумный Сатурн пережевывает миллионы. И уродует уцелевших... Ваш отец
воевал?
- Партизанил в Италии. В бригаде имени Гарибальди. После побега из
плена. От него осталось "Свидетельство Патриота". Такое удостоверение на
итальянском языке.
- Он погиб?
- Умер шесть лет назад. Разрыв сердца.
Карандаш, который Учитель держал в руке, непроизвольно вывел на листе
рукописи человеческое сердце.
Он смотрел на меня и в то же время сквозь меня.
Наконец он снова заговорил:
- Был у меня товарищ школьных лет Андрей Нечволодов. Вместе берендеями
занялись, на фронт пошли вместе. Знаете, о чем он мечтал? Подготовить и
издать словарь славянской мифологии. У нас греческих божеств и героеь
изучают чуть ли не с пеленок, и это, кстати, хорошо. А своих языческих
богов, свои обряды, поверья, причитанья, заговоры, легенды знаем плохо.
Не то слово - плохо. За семью замками старина.
Андрей же, бывало, как начнет рассыпать имена диковинные - от писем
бойцы отрывались. Стрибог, Полисун, Вертодуб, Белун, Ярило, Дива, Зюзя,
Жива, Недоля, Ховало, Овсень... Их десятки, сотни, и о каждом сложены
мифы. Кто их знает? Горстка специалистов.
Так-то.
- Мой дедушка знает заговор о Яриле, - вспомнил я.
- Вот и запишите, не пропадет добро... Эх, Нечво-.
лодов... Иные в рюкзаках консервы таскали, а он трехтомник Афанасьева
"Поэтические воззрения славян на природу". Между боями готовил его к
переизданию.
Книга-то вышла в. середине прошлого века. На ней Мельников-Печерский
вырос, Лесков, Есенин, Бунин.
Горький знал и любил. Слышали про Афанасьева?
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг