биологии.
Иван Иванович неодобрительно покачал головой.
- Пора бы того... - сказал классный руководитель в своей обычной манере, -
пора бы того, Авдеев, быть в школе.
- Я того... - неожиданно для себя произнес Сережа, - я сейчас.
Хотя Иван Иванович не добавил больше ни слова я пошел, не обернувшись,
дальше, все же по тому, как топорщился его дождевик, было ясно, что
прощения нет".
- У меня все, - закончила Валя, - продолжайте.
- Да-а, завернуто... - процедил сквозь зубы доктор.
- Ну что же, поехали дальше. Вам, Иван Алексеевич, карты в руки, вы -
педагог, а здесь начинается какая-то педагогическая поэма. Поехали.
Иван Алексеевич, пассажир из соседнего купе, аккуратненький, невзрачный
человечек, пожевав тонкими губами, тихим голоском заговорил:
"Это было не совсем так. И случилось это не в Москве, а в одном из
захолустных районных центров Воронежской области и именно в той школе, где
я преподаю литературу. Я хорошо знал Ивана Ивановича и был в какой-то мере
очевидцем странной истории.
Дежурный по школе, я медленно бреду коридорами. За застекленной стеной
класс Ивана Ивановича. Сегодня урок что-то не ладится.
Сентябрьский ветер стучится в окна школы жидкими ветвями чахлой липы.
Сучья царапают стекла, а влетевшие в форточку листья долго, как бабочки,
кружатся по классу и отвлекают ребят.
Иван Иванович вызывает Авдеева к доске. Вот этого-то Сережа не ожидал. Его
давно подмывало рассказать ребятам сегодняшнюю историю с Иваном
Ивановичем, но он чувствовал всю безнадежность этой попытки: не поверят.
Иван Иванович спрашивает что-то о семействе зонтичных. А Сережа стоит у
доски и молчит.
Все ждали, конечно, что Иван Иванович разведет руками, потом снимет пенсне
в, протирая его платком, повернется вместе со стулом к Авдееву и строго
скажет:
- Что же вы, Авдеев, не заглянули в учебник- А?
Но Иван Иванович не снял пенсне, не повернулся со стулом, а чему-то
чрезвычайно удивился и стал тревожно прислушиваться.
Все испытующе смотрели на учителя, а учитель все сидел, молчал и удивлялся.
Уж много листьев влетело в форточку. Ветер бросил два окурка, клочок
розовой бумаги, и только тогда прозвонил звонок.
Иван Иванович не положил журнал, как обычно, в портфель, а взял его со
стола за угол и тяжело пошел в учительскую.
В среду вечером, когда солнце только что скрылось за стеной огромного
соседнего дома и низкая школа поплыла в дрожащих сумерках, стало известно,
что Иван Иванович умер. Ребята осторожно двигались по темным коридорам,
тревожно шептались и смотрели друг на друга удивленными, широко раскрытыми
глазами.
Юра, староста класса, решил пойти к директору, проверить слухи и вообще,
как он говорил, подражая Ивану Ивановичу, "уточнить ситуацию".
Вот жил человек, жил тихо, спокойно, казалось, и нечем вспомнить, а умер,
и многое вспомнилось. Выяснилось, какими многими достоинствами обладал
Иван Иванович..."
Иван Алексеевич умолк, приглашая соседей продолжать рассказ.
- Знаете, заметно, что вы преподаете литературу, - с видом прокурора
комментировал доктор, - следуете литературным образцам девятнадцатого
столетия: немного растянуто, книжно, но, в общем...
- В общем... ты, чужестранец, нахал! - комментирует журналист
комментатора. - Иван Алексеевич, продолжайте лучше вы сами, вы ведь хорошо
знали Ивана Ивановича. Вам легче, чем кому-либо, его похоронить.
И Иван Алексеевич стал рассказывать дальше.
"За гробом идет вдова Ивана Ивановича. Ее под руки ведут знакомые
учительницы. Она держалась бы совсем бодро, если бы подруги не так усердно
таскали ее из стороны в сторону, стараясь справиться с ее расстроенной
походкой. До ее сознания еще не дошло все случившееся. Там, где-то
глубоко, остается неуверенность в реальности происшедшего. Она печальна
как-то на всякий случай: а вдруг Иван Иванович на самом деле умер...
Только все кругом стало как-то неестественно легко, бутафорно. Вот
подымаются ноги у лошади, но легко, без напряжения, сами. И лошадь,
кажется, не имеет к этому никакого отношения. И колеса похоронной кареты
крутятся тоже сами. И дома какие-то неестественные, немного искривляются,
тихо струятся, подойти, ткнуть пальцем, они проткнутая насквозь,
закачаются и исчезнут... За Юлией Александровной идет директор с новым
обществоведом. Директор хотел выяснить, как он говорил, "физиономию нового
человека" и потому решил пойти рядом с ним.
Директор сильно хромает на правую ногу и как-то странно, в бок, как будто
собирается сообщить что-то важное на ухо соседу, а, когда сосед
инстинктивно поворачивает голову, приготовляясь слушать, директор
моментально отшатывается в сторону, сильно озадачивая непривычного
собеседника.
К тому же на тощем лице директора натянута какая-то непроницаемая маска:
ни за что нельзя узнать, доволен он или не доволен, согласен или не
согласен, зол или весел, наконец, умен или глуп. И какая-то
непроницаемость, которой "многое известно", и "будьте уверены, со временем
примутся надлежащие меры". За эту непроницаемость не любили педагоги
директора, боялись даже.
Обществовед уже раза три делал внимательное лицо, сжимал значительно губы,
давая тем звать, что каждое слово будет внимательно выслушано и принято к
сведению, а директор все молчал и качался, как маятник.
- Необходимо самым решительным образом, - строго говорил директор,
отчеканивая каждое слово энергичным движением палки. - Самым решительным,
- повторил он. - Самым, самым, самым...
Директор начал говорить, не подумав о конце фразы, и теперь испытывал
затруднения.
- Необходимо самым решительным образом, - напомнил обществовед.
- Да, да!.. - резко отчеканил директор и, внезапно перестав хромать,
быстрым крупным шагом перешел на левый фланг процессии.
Этот маневр директор проделал так решительно и торжественно, что остался
доволен собой: в трудную минуту все-таки не ударил лицом в грязь, нашелся.
Директор даже остановился и ласково погладил носком ботинка круглый
булыжник. Но в этот момент дошло до сознания, что нелепое это занятие -
стоять посредине улицы и возить ногой по булыжнику. Кто знает, что могут
подумать. Покосился на литератора. Директор подозревал, что литератор -
насмешник. Вдруг литератор подойдет и скажет со своим скептическим
выражением лица: "А хорошо ли это?" Литератор, к счастью, ничего не видел.
Тогда директор энергичнее поводил носком ботинка по булыжнику, давая этим
знать, что и в первый раз он совсем не по неловкости, а, как и теперь,
делал это сознательно и с полным самообладанием. И вообще, значит, так
нужно. И вообще он знает, что он делает. Теперь директор уже строго
посмотрел на литератора.
Подошла еще одна процессия. Здесь произошло событие, которое взволновало
директора.
Лошадь совсем из другой процессии с удивительным хладнокровием жевала
венок из живых цветов, который так торжественно возложил директор на гроб
Ивана Ивановича. За широким бантом тянулась до земли лента, и всякий мог
прочитать, что именно этот венок возложил директор.
Хуже того, когда директор бросился отнимать венок, лошадь взвилась на
дыбы, а директор на глазах у всех остался стоять в нелепой позе с
вытянутыми вверх руками. И надо сказать, лишь после упорной борьбы в руках
директора оказался кусок, правда, большой кусок, от некогда действительно
великолепного венка. Лошадь вкусно дожевала свою половину, и еще долго
одна из лучших астр кокетливо торчала в ее зубах.
Но этим дело не кончилось: перед директором опять во весь рост стоит
проблема - что делать? Снова возложить на гроб остатки лошадиного завтрака
как-то неудобно. Как долго держать в руках эти огрызки?.. Судьба опять
ставит перед директором сложную задачу. И вот всегда так, всю жизнь, ни
минуты покоя. Вот все непринужденно разговаривают, а директор один стоит
угрюмый, замкнутый. Коллектив, так получается, не принимает его в свою
среду. А разве он не старается для школы, разве он не честно работает?
Почему такая несправедливость?..
Обиженный директор отошел в сторону, незаметно положил цветы между двумя
большими камнями, постучал безразлично по камням палкой, но, в сущности,
лишь тогда вздохнул свободно, когда подальше отодвинулся от этого места.
Вскоре процессия потеряла свою торжественность, когда все сгрудились у
свежевырытой могилы.
"Вот, кто его знает, - мучился директор, - когда надо говорить надгробные
слова, после того, как опустят в могилу или до это-го... другой раз буду
опытнее...".
"Товарищи! - начал он, наклонив низко голову. - Сегодня мы опускаем в
могилу нашего соратника. Он весь отдавался ("отдавался", это хорошо,
думает директор) каждому новому начинанию в педагогике, и не его вина, и
не вина директора..." Когда до его ушей донеслась фраза, сказанная им же,
директор закончил речь испуганной скороговоркой: "Спи спокойно, дорогой
товарищ!.."
Все посмотрели на гроб и были чрезвычайно смущены: гроб оказался пустым.
Слегка сдернутая марля на самом дне обнажала такие обыкновенные древесные
стружки, свежие, мягкие, даже возникала странная уверенность, будто так
всегда и было. Но когда стали задавать вопросы, рассуждать, положение
усложнилось чрезвычайно быстро, и через минуту все просто растерялись.
К тому же не знали, что делать с гробом: факельщик наотрез отказался везти
его обратно. Директор хмуро и неуверенно указывал, что гроб еще совершенно
новый, но представитель похоронного бюро стоял на своем, резонно
утверждая, что "так никто не делает".
Всплыло много предложений.
"Зарыть гроб!" - вдруг решительно приказал директор. Все облегченно
вздохнули.
Между лопухов мать-и-мачехи насыпали маленький бугорок земли. Откуда-то
появившаяся большая рыжая собака на виду у всех хотела тут же сделать
неприличное дело, но этому умело помешал директор.
Неудачные похороны долго обсуждались жителями городка, но никто не мог
найти разумного объяснения. Только новый обществовед утверждал, что он
давно заметил что-то неладное, но так и не мог объяснить, что именно. К
тому же он приплел сюда какого-то иностранца в черной накидке, который
будто бы появился в момент исчезновения покойника и будто бы этот
таинственный иностранец уходил за ограду походкой Ивана Ивановича.
Впрочем, об иностранце порол какую-то чушь и Сережка Авдеев, а тетя Мотя,
дворничиха, уверяла, что будто встретилась с ним в гастрономическом
магазине, где он будто бы покупал целый килограмм любительской колбасы и
банку горчицы.
Но вскоре более важные события отвлекли внимание даже самых любопытных
жителей городка от этого загадочного происшествия".
Доктор уже несколько раз смотрел на свои часы-луковку и наконец
продекламировал:
- Тут Шахразаду застала ночь, и она прекратила дозволенные речи. Спать,
спать, первый час. - Доктор решительно стал разбирать постель на своей
полке.
Пассажиру из соседнего купе пожелали спокойной ночи.
Хотя все быстро улеглись по своим полкам, спать не хотелось, и еще долго
вспыхивала и затухала беседа, перебрасывались замечаниями, комментировали
удачные и слабые места первой главы коллективной новеллы.
ДЕНЬ ВТОРОЙ
Вечером после ужина, когда "коллективный автор", как говорится в таких
случаях, был в сборе, журналист продолжил рассказ.
"Сторож дачного профессорского поселка Орловки, возвращаясь ночью домой,
не нашел поселка. Надо было только пройти по шоссе, повернуть у сторожки,
и Орловка - как на ладони.
Сторож прошел поворот, но Орловки не было!..
Последнюю неделю все дни, как тряпки, стирались дождями. Небо белело,
желтело, серело, чернело. Все это с разных сторон надвигалось и как только
подымалось над головой, спешило лить вниз, словно назло, всякую ерунду, а
потом раздиралось в клочья и исчезало за горизонтом.
Даже самая маленькая тщедушная тучка - ее бы в обычное время никто не
заметил - и та считала своей обязанностью постоять задумчиво над головой и
хоть чуть-чуть покапать.
Сыро, скользко, ноги разъезжаются. Василий все хорошо помнил; все
решительно.
Луна выскочила из-за облаков. Стало видно, что сторожка стоит на своем
месте. Но дачного поселка - как не бывало.
Василий снял кепку, почесал затылок, снова осмотрелся.
"Нет, что-то здесь не так!" - заключил он, покачал головой и отправился
спать в сторожку.
В субботу колхозный кучер Кузьма запрягал лошадь. Председатель сказал, что
надо привезти специалиста по "орловскому делу", то ли инженера, то ли
геолога. Дожди так испортили дорогу, что послать разбитую колхозную
легковую не было возможности.
Инженер, то ли геолог, был очень молод. Круглое, ребячье лицо, льняные
курчавые волосы придавали ему какой-то очень несолидный вид.
Андрюша, как он представился Кузьме, был младшим научным сотрудником
Геологоразведочного института в Воронеже. Вчера директор института, читая
какую-то бумажку, недовольно проворчал: "Придется тебе, Андрюша, съездить
в Пухтинский уезд. Там что-то произошло, что именно, понять нельзя, не то
крупный оползень, не то обвал или что-то в этом роде, понимаешь? Съезди,
посмотри на месте, как и что, прочти популярную лекцию по поводу бурных
процессов в земной коре, что ли. Там что-то колхозники требуют... Каких-то
научных объяснений. Ну, и скорее возвращайся".
Субботний день был исключительно хорошим, после дождей с четверга
установилась ясная погода.
Инженер, лежа в телеге, насвистывал из "Корневильских колоколов" и задавал
много вопросов Кузьме. Справлялся, сколько жителей в Пухтино, есть ли
молоденькие учительницы, врачи, и как далеко тянется этот лес, и водятся
ли в нем волки и медведи. Шумел старый бор, струились чудные тени, пахло
земляникой и медом.
Потом ехали песками, и песок бил больно в лицо, засыпал глаза, инженер
перестал свистеть и спросил от нечего делать, давно ли Кузьма "служит при
лошади". Андрюше нравился своеобразный оттенок этой фразы, ее степенность
была под стать Кузьме. Кузьма обернулся, посмотрел на седока и сказал, что
"на этим выросли". И фамилия - Кучеров.
Андрей заметил, что Кузьма несколько раз оборачивался, как будто что-то
собирался спросить, но не решался. Юноша решил сам прийти Кузьме на помощь.
- А что такое, скажите, пожалуйста, случилось в Орловке?
- Не наше это дело, - уклонился от разговора Кузьма и долго не
оборачивался.
Только когда ехали мимо большого озера, Кузьма указал кнутовищем и
сказал:- Щучье, щук - тьма. А скажи ты, ученый человек, откуда у рыб пошло
такое название: щука, окунь, скажем, шелешпер, а?
Видимо, этот вопрос долго мучил Кузьму.
- Ну, Кузьма, почему дом называется домом, понимаешь? Не все ли равно... -
объяснил Андрей и по затылку кучера видел всю недостаточность своего
объяснения.
- Дом он домом называется, потому что в нем люди живут, - солидным басом
разъяснял кучер.
- Ну, хорошо, - не желая спорить, соглашался Андрей, - а собака, почему
собака называется собакой, это понятно?
- Почему? - Снова обернулся Кузьма, - собака, она собака и есть, это
ясное, а тут окунь, так? А шелешпер?..
Андрей, чувствуя полное поражение в споре с Кузьмой, умолк. Кузьма из
деликатности не возобновлял разговора.
Тут Кузьма слез с телеги, поправил хомут, оглобли, осмотрел колеса, словно
приготовляясь к каким-то важным испытаниям, и закурил цыгарку. И с этой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг