Юрий Мамлеев.
---------------------------------------------------------------
OCR: Ихтик http://www.ufacom.ru/~ihtik/ б http://www.ufacom.ru/~ihtik/
---------------------------------------------------------------
Городские дни
Маленький городок недалеко от Москвы охвачен потоком солнечного тепла.
Стоит нестерпимо жаркое лето. В природе - пир жизни, которому не видно
конца. Воздух напоен торжеством, словно сам рай сошел в опьяняющий мир.
Там, в высоте, светит чудовищное белое солнце, как золотой зрак
Аполлона, как знак того, что он есть. Глаз опущен, закрыт, остался один знак
- неугасимый, проливающий потоки света в мир, всесильный, божественный,
равнодушный к добру и злу...
На земле - там, внизу - не античные города, не тени богов, не трепет
елевсинских мистерий, а обыкновенный городок 196... года. Низенькие
дома-коробочки, плакаты о том, что "Бога нет и никогда не было", чад пивных
с их зигзагообразными непослушными очередями, тупой вой машин. Диковатые,
полуоднообразные люди там и сям шныряют по улицам и иногда о чем-то спорят,
но больше угрюмо молчат. А на солнышко даже и не смотрят, полагая в простоте
душевной, что оно всего лишь котел с ядерно-химическими реакциями внутри.
Учатся все - от мала до велика, но от учения лица становятся еще угрюмей и
заброшенней, как будто учение стало тьмой, а неученье - светом.
За гулом фабрик, за туманом пыли и бензина приютилась Белокаменная
улица. Четырехэтажные коробки, слепые окна-глаза, зелень, детвора, старушки
на скамейках, торопливые мужчины. Вид у мужчин помятый, странный, глаз -
полузвериный, полуищущий правду; кулак - тяжел и увесист, словно грузное и
уверенное дополнение к правде. Бывает, что летними вечерами крик восходит от
домов, как плотное облако; женщины кричат о разбитой посуде, о жизни, о
детях, о деньгах; мужчины переругиваются более тихо и мрачновато, в основном
о водке и смерти. Изредка этот монотонный вой прерывается взрывным грохотом,
тяжелым падением тела - и наступает тишина, мертвая и страшная, как в
глубине вод. Это верный знак того, что произошло нечто близкое к смерти:
удар, кровь, стон и замирание чьего-то сердца и скорый выход души. Но куда?
Кузьминские жили в одном из таких домов. Черная пасть парадного
выводила почему-то во двор; голый, одинокий, без единого деревца в нем.
Раньше среди взрослых хозяином двора был Василий Антонович - милиционер и
жилец дома. Но с тех пор как он исчез, неделю назад, двор душевно опустел. А
исчез он самым диким и неподобающим образом.
Василий Антонович в свое время был подлинный начальник; причем
начальником он становился именно тогда, когда возвращался со службы. С этого
момента он никому не давал спуску: крик, брань, придирки преследовали
жильцов, как потусторонних мух. "Ты почему здесь сидишь?" - кричал он,
распалясь, на какого-нибудь еле трезвого мужичка, прикорнувшего на дворовой
скамейке. "Опять насорено, опять насорено!" - звучал его голос, долетая до
самых укромных уголков дома. "Куда, куда?!" - шумел он в своей комнатушке,
как будто она была отделением милиции. Больше всех доставалось жене - Анне.
С течением жизни взгляд ее все мутнел и мутнел, как будто жизнь заключала в
себе одну тьму. Трудно было поэтому найти на свете более мрачное существо,
чем жена Василия Антоновича. Доставалось от него и Кузьминским, хотя были
они люди пожилые и тихие; недолюбливал же их Василий Антонович за веру, за
иконы, но особенно за то, что их дочь, тринадцатилетняя Таня, носила
маленький крест на шее. "Сами глупые, неученые - и ладно, а дитя для чего
смущать?" - тяжело вздыхая, говорил он. Но дело это было тонкое, умственное,
а Василий Антонович решался прерывать дела простые и ясные. Поэтому больше
всего он любил работу в вытрезвителе. "В вытрезвитель вас всех, в
вытрезвитель... чертей беспорядковых", - кричал он по любому поводу. И даже
просто так. "Житья от него, ненавистного, нету, - вздыхала полутемная, в
слезах старушка Никитична, - и во сне снится... Один голос его громовой и
слышу". Исчезновение же громоподобного произошло следующим образом.
Однажды вернулся он совсем распоясавшись. Кажется, опять дежурил в
вытрезвителе. Обругал Никитичну за семечки, гаркнул на Таню: "Сними крест!"
Прошел к жене. Анна варила кашу - рядом стоял лишний пустой черный чугунок.
"Не вовремя!" - заорал он, ударив ее. И вдруг в глазах Анны вспыхнул огонь -
меткий, жесткий. Вспомнила все. Где-то в душе лопнуло терпение. Подошла и
ловким уверенным движением, слегка подпрыгнув, нахлобучила на голову
служивого чугунок. Чугунок как-то таинственно хлопнул и, будто
предназначенный, неожиданно точно оделся на голову, накрыв ее до самой шеи.
Служивый заревел, Анна исчезла, словно ее слизнули. Василий Антонович
остался один в темноте. Он попытался было сорвать чугунок с головы рывком
сильных рабочих рук, но сделал неуклюжее движение, и чугунок окончательно
закрепился, словно намертво охватив милицейскую голову. Крик поднялся такой,
что жильцы позабыли запереться в своих комнатах. Василий Антонович выбежал в
коридор, спотыкаясь и трубно крича, пытаясь сорвать так неудачно врезавшийся
горшок. Ничего не видя, он тем не менее пытался бежать - от стены к стене,
куда неизвестно. Тьма объяла его. Ни неба, ни облаков, ни солнца не было.
Главным образом пугала его тьма и невозможность сорвать чугунок: при каждой
попытке голова трещала от боли. А может быть, просто он обезумел от ярости и
стал таким неловким. Ужас распирал его. И вместе с тем желание бежать, куда
- он не знал. Полупрыгая, бросаясь из стороны в сторону, Василий Антонович
спускался во двор - к свету. Вид метущегося начальства с черным чугунком на
голове парализовал всех. Страх мешал думать и - предпринимать. Погоны
напоминали о власти. Но тупой рев под чугунком напоминал об уму
непостижимом.
Под конец произошло что-то совсем жуткое и несообразное. По какому-то
непонятному наитию милиционер, выбежав во двор, бросился к каменной стене -
она была налево, рядом с домом. Двор опустел. Жильцы высунулись из окон.
По-темному, неуверенно, тем не менее разбежавшись, милиционер с размаху
ударился чугунком о стену. Надежда была разбить проклятый чугунок. А может
быть, заодно - и ненужную, вечно надоедавшую голову. Увидеть свет. Увидеть
солнце. Воссиять. Пускай даже без головы. Рядом оказался мальчишка Витя, лет
четырнадцати, - наглый и пронырливый. Все мальчишки во дворе панически
боялись Василия Антоновича. И поэтому жизнь во дворе была тихая; ребятишки
не дрались друг с другом. Но первый, кто осмелел при виде объятого каменной
тьмой милиционера, был затаенный хулиган Витя Марушкин. Вертясь около
ревущего милиционера, он поправлял его:
- Вот так, дядя Василий!.. Там стена!.. Бежи... Прямо!.. Расколется,
гад!
И дядя Василий, тяжело разбежавшись, как носорог, тараном бодал
каменную стену. Раз, другой, третий... Ничего не помогало. Свет не мелькал в
глазах. Пробуждения не было. Птицы высоко летали над его каменной черной
головой. Но расшибить чугунок не удавалось. Может быть, мешала тайная
жалость к своей голове. Прошло время, показавшееся ему вечностью, и вдруг
Василий Антонович затих. Пошатываясь, медленно отошел на середину двора. Уже
раздавался открытый хохот. Василий Антонович присел на пень. Какая-то
птичка, видимо ошалев, села ему на чугунок. Когда подошли трое мальчишек,
один с кирпичом, она вспорхнула. Это были самые уверенные ребятишки.
- Давайте я соображу, дядя Вася, - особенно норовил самый высокий из
них, Петя.
Но из-под чугунка не раздалось ни звука. Одно жуткое бездонное
молчание. Словно Василия Антоновича - там, под чугунком - уже не было, или
он изменялся - в иное существо...
Петя продолжал:
- Василий Антонович, я вас стукну... Кирпичом... Как в физике...
Аккуратно... Горшок расшибу, а голову не заденет.
Петя сдержанно, робея, словно по инструкции, ударил раза два.
Образовалась трещина, но не на голове. Вдруг по-мертвому завыла сирена
"Скорой помощи": очевидно, кто-то решился позвонить.
Осторожно, как идола странного племени, Василия Антоновича вывели со
двора в машину. Больше его никогда не видели; Анна через неделю уехала.
Говорили, что он якобы сошел с ума: причем на всю жизнь, без возможности
возвращения. Старушка Никитична, правда, говорила, что он сошел с ума не
только на всю жизнь, но и на период после смерти. Так-де сказали ей во сне.
Но жизнь после этого явно облегчилась. Спало чудовищное бремя контроля.
Во дворе стало оживленней. Зазвучали голоса мальчишек. Особенно обрадовались
Кузьминские: теперь никто не кричал на Таню: "Сними крест!" Она могла
свободнее дышать.
"Господи, хоть последние годки поживем спокойнее", - радовалась
Кузьминская.
Но дальше события во дворе опять развернулись самым неожиданным
образом.
Да, действительно, стало легче. Еле трезвые мужички спокойно дремали на
скамейках. Старушка Никитична вовсю лущила семечки и видела более спокойные
сны. По вечерам во дворе стали собираться соседушки: забивать козла. Повеяло
свободой. Кой-где даже раздавался хохот. Но в мире детей творилось нечто
особое.
Там тоже, конечно, стало свободней. Подросток Петя уже подрался с
Витей. Другие гонялись друг за другом, точно они были каменные: так
беззаботно раздавали они друг другу оплеухи. Появились даже ножи. Но больше
всех стала бояться девочка Таня. Это было нежное, доверчивое существо. Года
два назад она была сильно травмирована; началось с того, что к ним в дом -
Кузьминские жили тогда в другом городке, совсем близ Москвы - пожаловала
гостья, да не откуда-нибудь, а с Запада, из-за границы. Дело в том, что
Кузьминские имели там родственников, но последние, боясь сами приехать,
попросили по случаю знакомую учительницу, канадку, поехавшую в СССР,
навестить Кузьминских. Канадка и навестила, прохохотав с полчаса в комнате
Кузьминских. Говорила в основном о деньгах. Девочке почему-то показалось,
что голова у канадки муравьиная, только большая. Но если кто-нибудь мог
заглянуть в мысли канадки, то ее, наверное, вообще ни с чем нельзя было бы
сравнить. На следующий день пришла милиция: делать обыск. Три дня родители
пропадали. Тане снились глаза канадки; до того странно пустые, что походили
на глаза манекенов, расставленных в столичных магазинах. Неужели из-за этих
прозрачных, ничего не выражающих глаз нужно сажать в тюрьму маму, папу,
мучить и терзать? Но маму и папу не посадили. Мама и папа вернулись. Пустые
глаза перестали сниться. Но зато по дому поползли слухи: "продались
империализму". Тане опять стал чудиться бессмысленный хохот канадки...
Из дома тогда пришлось уехать и прямо в городок N. Их встретили
бесконечные лозунги: "Вперед!" И описанный милиционер Василий Антонович - в
конце концов с горшком на голове. И вот началась новая жизнь: милиционер
исчез. Но страх скоро снова подкрался к Тане.
Бояться она стала ребят. Особенно глаз Пети: холодных и острых, как
нездешняя сталь. Она не могла понять, почему он за ней наблюдает. Она
видела, что мальчишки с исчезновением дяди Василия стали бешено драчливыми и
оживленными, как зверьки. Но ее никто не трогал: за ней только странно и
неподвижно наблюдали. Петя - жестко и отчужденно, Витя - со злобным
удивлением, больше поглядывая на грудь. Он даже открывал рот от изумления.
Холод охватывал Таню. Но она не решалась еще говорить чего-либо родителям.
Ночью ей ничего не снилось: один холод томил ее, даже во сне.
И вдруг все кончилось.
Вечером ее остановили у дома. Были все те же ребята. Только глаза Пети
еще больше похолодели: точно напоминали оледеневшую сибирскую реку. Сердце
ее опустилось.
- Ты почему носишь крест? - тихо спросил один, белобровый.
- Верит в Бога, дура! - захохотал другой.
- Да за такое убить мало, - вдруг с садистской злобой прошептал Петя.
- Бей ее! - вскрикнул Витя. Одним ударом ее сшибли с ног. Боль
заполнила все существо. Били молча. Словно настало время, когда молчат дети.
...Через месяц Таня вышла из больницы. Был такой же теплый,
всепроникающий, бессмертно-живой день. Солнце - закрытый зрак Аполлона -
изливало свет и мир. Кузьминские решили уехать из этого города. Но куда?..
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг