Через некоторое время Люда опять посетила брата: перед самой его выпиской
из больницы. Он сам настаивал на выписке, да и помочь ему уже не могли, по
крайней мере по мнению врачей.
Люда, уставшая от всего, заглянула в палату Лени, но не нашла там
доктора, с которым хотела поговорить. Он ушел почему-то в женское
отделение, и Люда вяло пошла за ним, чувствуя в то же время странную
отстраненность. Из этой отстраненности ее почти вывела больная, которую
она увидела в женской палате, когда искала доктора. Больная лежала в углу,
у двери, грудь ее была раскрыта, и она медленно и неестественно ползала по
кровати. Глаза на бледном лице выражали остекленение перед невозможным, и
слышался ее шепот среди всеобщего молчания:
- Жжет, жжет грудь... Жжжет... Коля, милый, приди... Приди, Коля... Кто
поможет?! Кто? Кто? ...Нет сердца, одна боль... Я вся боль... Коля
приходи, почему не пришел завтра... Завтра было тяжелое, страшное... Жжет,
жжет грудь...
Это ты, Коля, пришел, ты?!! Прощай...
А глаза у нее были холодные, холодные - от боли. Люде показалось, что
она простонала ей песню - последнюю песню прощания. И, видимо, ей все
равно было с кем прощаться, хотя звала она Колю.
Ничего не поняв из разговора с доктором, она скрылась из больницы.
Начались внезапно непонятно-осенние дни, хотя было лето, но времена
года словно смешались. Ощущение проклятости мира у Люды сменились
ощущением призрачной пустоты. Не то чтобы мир не был проклят, но это уже
не имело значения, может быть из-за беспредела проклятости. И все более
явной оставалось ощущение призрачной пустоты, как будто уже и мира не было
(или был он просто погружен в эту пустоту). Только шепот умирающей больной
преследовал ее по ночам: "Прощай, прощай, Коля" - хотя никакого Коли и не
было.
А вскоре выписали и Леню. Родители пришли за ним, но он точно
отсутствовал, или странным образом не хотел их признавать, словно, умирая,
он не признавал и сам факт своего рождения. И упрямо хотел к себе, в свою
коммунальную конуру, отрицая всякую помощь.
"Не жилец я для смерти, не жилец!" - повторял он одну и ту же фразу.
И, придя домой, плюнул в свое отражение в зеркале. Люда долго не
решалась позвонить ему, и не решилась бы, если бы не раздражающее чувство
своей связи с ним, почти необъяснимой. Она позвонила наконец, ожидая ужас,
но первое что он сказал ей было о коте.
- Кот умер, Люда, - раздавался его голос, как будто оторванный от
плоти. - И знаешь, как он умер? Жил сумасшедшим, а умер покойно и даже
робко. Лежал, умирая, и знаешь за минуту до смерти тихо-тихо помахал мне
хвостиком, точно прощаясь со мной и с миром этим, беспредельным. Помахал
хвостиком раза три, так примирение, грустно, и умер.
- А что еще, Леня?! - спросила Люда - как ты себя чувствуешь? - Что
еще? Я замуровал его тело у себя в комнате, в стене, как и обещал. Сосед
Варя помог мне в этом. Теперь он со мною все равно, кот этот, он со мною...
Люда внутренне ахнула, но не возникли ни возражения, ни слезы. А голее
Лени по телефону тем не менее продолжал, все визгливей и визгливей, но
как-то по пустому визгливей:
- Я уже третий день разговариваю с ним, с покойным. Стучу ему в стенку
кастрюлею. Или ложкой, большой ложкой! Хотя коты и не едят с ложками. Но
он, я думаю, понимает меня, он во всем теперь после своей смерти понимает
меня... Он ведь и не кот, может быть, уже... Господи, как мне все надоело,
надоело, а больше всего моя боль и моя смерть!! ...
И Леонид повесил трубку. Люда подумала: завтра же приду к нему. И она
пришла.
Первое что она увидела в комнате Лени - это толстуна-соседа Ваню,
делающего перед Леней, который сидел на табурете, активную гимнастику,
Ваня был трезв, в одной майке и трусиках, и лихо стоял на руках, задирая
ноги вверх, к потолку.
Леня тупо смотрел на него. При виде Люды он перевернулся, встал на
ноги, и с блаженной улыбкой, с распростертыми объятиями, приветствовал ее,
как свою сестру. Таким веселым и отключенно-отчаянным Люда еще его не
видела, и кроме того, она почувствовала, что в Ване появилось какое-то
новое качество. Где-то он стал почти неузнаваемым. Рациональность в нем
уже исчезла совершенно, как будто рациональности вообще в мире не
существовало.
Эдакая неузнаваемость его тяжело ошеломила Люду. "Может быть это уже
другой человек?!" - подумала она.
А Ваня между тем (или это теперь был псевдо-Ваня) назойливо лез к ней с
поцелуйчиками, но особенно с широченными объятиями, в которых он,
казалось, хотел как бы растворить Люду.
А Леня тем временем стал мутно смотреть в одну точку, ничего не говоря.
"Где же кот, в какую стену он замуровал его?" - подумала Люда, и
взглядом вдруг стала искать умершего кота. Но ничего не увидала.
Псевдо-Ваня опять стал шуметь, и настойчиво хлопотать насчет чая - хотя
время совсем было не чайное.
- Кто пьет чай, тот отчаянный, - то и дело приговаривал он, чуть-чуть
подпрыгивая, вылетая из комнаты за бесчисленными чашками, ложками,
блюдцами, как будто народу в комнате было видимо-невидимо.
Потом он неожиданно заскучал, сев на стул.
- Где же кот? - вырвалось у Люды. Псевдо-Ваня сразу оживился, поднял
просветленные глазки и воскликнул:
- Я знаю где!
И указал на стену около книжного шкафа.
Леня механически кивнул головой.
- Покой, покой от всего этого исходит, покой, - заключил он.
Люда не знала: то ли ей смириться со всем, то ли совершить что-то
необычайное.
А псевдо-Ваня, точно его оживляло присутствие в стене кота, стал
разливать чай, пришептывая при этом:
- Чай, он саму смерть победит, вот он каков, чай! Чай-то, а?!
И Леня почему-то очень внимательно слушал его.
Вдруг в дверь сурово постучали.
- А я знаю кто! - воскликнул псевдо-Ваня, улыбаясь круглым лицом. -
Скажите, Леня, "войдите", ведь вы хозяин.
Леня вяло сказал:
- Войдите.
Дверь распахнулась, и на пороге стоял... двойник псевдо-Вани. Это было
существо до ужаса, похожее на него.
- Мой коллега! - захохотал псевдо-Ваня. - Сослуживец почти. Нас всегда
путали. Артем, входи, не робей!
И Артем, вылитый псевдо-Ваня, кругляшом вкатился в комнату умирающего.
- Ба, да здесь целая компания! И причем крайне веселая! - захихикал
двойник.
- Садись, садись - оглушительно заявил псевдо-Ваня. - От чая еще никто
не умирал.
Артем сел.
Через полчаса появилась водка, но совсем малость, хотя и от малости все
как-то порезвели, включая - на мгновение - даже Леню.
Все перемешалось, и уже непонятно было где чай, а где водка; и в
зеркале отражались двое псевдо-Ваней, и всего их, одинаковых, было уже
таким образом четверо, плюс слабеющий Леня, которой почти не отражался в
зеркале, и плюс Люда, которая думала о своем бытии.
От всего этого хаос стоял в комнате, и только первый псевдо-Ваня так
заразительно хохотал, что всем, хотя бы на минутки, становилось страшно
весело.
А Людочке казалась нереальной даже собственная рука. Леня пролил чай,
завели музыку, почтальон принес письмо. При всем это была жуткая
трезвость, да и выпили мало. Леня иногда задумчиво поглядывал в стену, что
у книжного шкафа. Люда все время путала псевдо-Ваней, и, устав от всего,
особенно от шума, который производили двойники, старавшиеся перекричать
друг друга, внезапно ушла. А через несколько дней она услышала страшную
весть: Леня умер. Она до такой степени внутренне остолбенела, что не
понимала даже как относится к этой новости.
Все дальнейшее прошло как в тумане: и стоны родителей Лени, и похороны,
напоминающие обряд брака наоборот, словно умерший венчался с пустотой, и
сам громоздкий, вместительный крематорий - все это словно происходило на
Марсе или во сне, но во сне на Луне, а не здесь.
Запомнилась только реакция псевдо-Вани. Он был почему-то увлечен
крышкой гроба.
Гроб-то приобрели приличный, не позорный; но псевдо-Ване, казалось, ни
до чего не было дела, кроме этой крышки, по которой он все время назойливо
постукивал, даже барабанил, когда совершался долгий процесс пути - к
крематорию и т.д.
Перед опусканием в бездну, когда все уже простились, появился двойник
псевдо-Вани, и тот словно ждал его. Оба они, одновременно, бросились к
гробу, и прямо зацеловали, почти облизали, печальный Ленин лоб. Какому-то
мужику пришлось даже оттаскивать их: ибо уже настала пора и звучала
скорбная музыка.
У второго псевдо-Вани почему-то вспух глаз.
Через несколько дней - с отцом Лени, пропойным инженером - Люде
пришлось забирать прах Лени, чтоб потом захоронить его в семейной могиле.
Ехать было далеко-далеко, куда-то к черту на куличики. Так уж было
положено выдавать прах.
В этом месте им пришлось еще простоять в очереди, прежде чем они
получили, что хотели. Люда сунула кулек в свою пустую сумку - отец Лени
категорически отказался брать ее в руки.
- Что же я, своим сыном буду помахивать, неся его, - возмущенно
выговорил он, покраснев, а потом надолго замолк.
Люде пришлось самой нести эту большую хозяйственную сумку, на дне
которой разместился мешочек - все, что осталось от задумчивого Лени. Сумка
была неестественно легкая, и прямо-таки болталась в руке Люды.
Все это было так дико и неестественно, что Люда едва сдерживалась,
чтобы не расхохотаться - громко и на всю Вселенную. Она еле справлялась с
подступавшим хохотом. Эта болтающаяся сумка с нелепым кульком - и
одновременно воспоминания о философских умозаключениях Лени - все это вело
ее к убеждению о тотальном бреде, о том, что мир этот и все что в нем -
просто форма делирия, коллективная галлюцинация и ничего больше.
Выл ветер, туман поднимался ни с того, ни с сего, и она шла по
бесконечной пустынной дороге, чтобы выйти к автобусной остановке. Вокруг
было поле, простор, которому не было конца, и который мучил своей тоской и
блаженством. Бездонное чувство необъяснимости России пронзило ее вдруг до
предела. Но она не могла связать в своем уме эти две вещи: мир и Россию.
Она знала теперь всем своим существом, что мир - это бред, галлюцинация,
но что такое Россия - она не могла понять. Но она ясно ощущала: мир - сам
по себе, но Россия - тоже сама по себе, и уходит она далеко за пределы
мира, в чем-то даже не касаясь его...
"И дай Бог, чтобы они никогда не совместились теперь", - подумала она...
Папаша между тем шел отчужденный и нахохленный, словно петух,
потерявший золотое зерно. Нелепая сумка (, остатком Лени продолжала
раздражать Люду своим абсурдом.
Но у нее, правда, не возникло желания вытряхнуть этот бессмысленный
пепел - который не имел в ее глазах никакого отношения к брату, так что
даже хохотать над этой золой было бы не кощунством. Но и прошлое
существование брата казалось ей таким же странным, как и эта их процессия
по пустынной дороге с сумкой.
Через несколько дней состоялось захоронение праха в полусемейной
могиле. Народу, если не считать семьи, было мало. Моросил одинокий
прохладный дождик. Люда промочила ноги, но ей было не до ног. Кладбище
было все в зелени, и зелень показалось Люде жалостливая.
За день до этого скорбного события Люда попала с приятелями в
отключенную подмосковную деревню, где во тьме сада у речки они пели
разрывающие душу русские песни, и потом неожиданно читали стихи Блока о
России. И все-таки, несмотря на присутствие России, сам мир этот, планета,
казался Люде подозрительным чуждым, словно в чем-то он существовал по
какой-то дьявольской программе. А Россия, ее родная Россия - в ее глубине,
в ее тайне - была явно нечто другое, чем этот мир, хотя внешне она как
будто входила в него, как его часть.
И вот теперь она стоит перед могилой, и от Лени виден только этот
абсурдный комок.
- Господи, что за бред - думала она. - Какое отношение имеет к Лене эта
мерзкая зола, эта пыль в кульке?!.. Сейчас его душа, его внутреннее
существо в ином мире, может быть, он по-своему видит нас, но не дай Бог,
если там так же бредово, как и здесь.
Возвращались после захоронения вразброд.
Но Людой все больше и больше овладевало глубинное чувство собственного
бессмертного "я", скорее не чувство, конечно, а просвечивалась внутри сама
реальность этого вечного, великого, бессмертного "я" - ее собственного
"я". И хотя это "я" только чуть-чуть провиделось сквозь мутную оболочку
ума и сознания, Люда чувствовала, что это есть, что это проявится. Хотя бы
на время, хотя бы частично, и тогда весь этот так называемый мир обернется
нелепо-уродливой тенью по сравнению со светом высшего, но скрытого "я".
И Люда лихорадочно искала, и находила здесь точку опоры.
- Господи, - думала она, возвращаясь. - Ну что значит весь этот мир!?
Пока есть мое вечное "я", от которого зависит мое бытие, какое мне дело
до мира, - на том, или на этом свете, какие бы формы он не принимал. Если
есть высшее "Я", значит, есть и я сама, и всегда буду, потому что мы одно,
а все эти оболочки, тела, ну и что? И хоть провались этот мир или нет -
это не затронет высшее "я", и потому, какое мне до всей этой Вселенной
дело?!
И безграничное, всеохватывающее чувство самобытия захлестнуло ее. Она
поглядела издалека на кладбище. "Какой бред" - почти сказала она вслух.
Все для нее как бы распалось на три части: на так называемый мир, далее
- родная, но непостижимая до конца Россия, и, наконец, ее вечное "я",
скрытое в глубине ее души... С этого момента произошел сдвиг.
Правда, одна история, случившаяся сразу после смерти Лени, немного
закрутила ее.
Ее прежние любимцы, люди, сдвинутые чуть-чуть за свое бытие, то и дело
попадались ей. И вот один из них действительно поразил ее. Человек этот
был уже в годах и обуянный желанием остановить время. Имел он в виду,
конечно, свое собственное время, для себя, а не претендовал, чтоб
остановить время в миру, что, доступно, понятно одному Брахману... точнее
Шиве: для искоренения всего, что есть.
Чего только не вытворял этот человек! Был он совершенно одинокий и даже
полуобразованный, но Люду умилял своими высказываниями о том, что и к
концу жизни отдельного человека - и особенно к концу мира - время страшно
ускоряется, и будет ускоряться все быстрее и быстрее, так что перед
всеобщим концом люди будут ощущать свою жизнь как пролетевшую за один миг.
Но что есть-де способы время это замедлять и тем самым оттеснять себя,
потихонечку, стук за стуком, от гибели, от черты-с! - покрикивал он на
самого себя.
Впервые рассказал он ей все это после соития, за бутылкой водки, когда
Люда прикорнула у окошечка с геранью, и солнце опаляло сладостный
старо-московский дворик с лужайками и ленивыми котами.
Люде все время вспоминались стихи:
Как ударит в соборе колокол:
Сволокут меня черти волоком Я за чаркой с тобою распитой...
Но за возможность "останавливать" время она жадно уцепилась.
- Ух, какая ты ненасытная - удивился он ей тогда. - Я в твои годы об
этом еще не думал...
И от изумления он осушил залпом стакан горьковато-пустынной водки. "Вот
народ-то пошел - пробормотал он потом - как за жизнь хватаются, даже
молодые!"
Люда, не откладывая, погрузилась в его способы. Но, благодаря своей
змеиной интуиции, почувствовала не совсем то. Да, кой-чего можно было
добиться, и даже эффективно, и как маленький подарок такое можно было
использовать, но все же это не то, что надо, чтобы прорваться не только в
"вечность", но хотя бы в какую-нибудь приличную "лительность".
Она поняла, что ее любимцу не хватает тайных знаний, а одной
самодеятельностью здесь не поможешь.
Тогда она еще решительней пошла по новому пути. В Москве уже
существовали довольно закрытые подпольные кружки, которые изучали и
практиковали восточный эзотеризм, особенно индуистского плана, и Люда
быстро нашла к ним дорогу.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг