Юрий Мамлеев.
---------------------------------------------------------------
OCR: Ихтик http://www.ufacom.ru/~ihtik/ б http://www.ufacom.ru/~ihtik/
---------------------------------------------------------------
Утро
Василий Нилыч Кошмариков живет в двухэтажном деревянно-покосившемся,
точно перепуганном, домишке. Вокруг домишки тьма-тьмущая дощатых уборных;
дело в том, что уборные делались так неаккуратно, что выходили из строя
каждые полгода, и вместо старых так же аляповато, наспех, сбивались новые,
причем почему-то на других местах. Поэтому и дом, где жил Василий Нилыч
Кошмариков, был окружен целыми рядами уборных, которые стояли точно
позабытые невесты, воздевая руки к небу.
Какой-нибудь пьяный житель иногда забредал вместо действующей в
заброшенную и долго, матерясь, выбирался оттуда, вконец перепачканный. Сам
же Василий Нилыч считал, что уборные придают местному пейзажу, особенно если
смотреть из окна, очень утонченный и таинственный вид. Они оттесняли на
задний план виднеющиеся из окон трубы заводов, реку, точки домов и лесной
закат.
Василий Нилыч очень любил этот вид.
Кроме него, Василий Нилыч любил еще людей. Но -по была своеобразная
любовь. Когда-то, в молодости, он даже ненавидел их. Но теперь это позади;
сейчас Василий Нилыч просто не обращает на живых внимания; любит же он
преимущественно мертвых. И даже не собственно мертвецов, а сам процесс
смерти и его осознавание.
Оговорюсь: Василий Нилыч страшный сластена. Хотя его комната необычайно
грязна и даже до неприличия забросана, сахарок - беленький такой, в чашечке
- там всегда есть и даже прикрыт платочком. Сам Кошмариков, будучи в
молодости - сейчас ему лет тридцать - очень загнан и забит, теперь большой
говорун и хохотун; особенно на работе, когда от людей все равно не уйдешь;
но хохотство его характера дальнего, призрачного, он хохотнет, хохотнет тебе
в лицо - и вдруг умолкнет, как оглашенный, да и хохот его не по существу, а
так, по надобности, как и уборную сходить.
Зато на улицах Кошмариков с людишками - ни-ни; ни чтоб выпить там,
поматериться; даже старушку споткнувшуюся издалека обойдет.
К себе, в комнату, тоже никого не пускал. Но на кухне, где народу не
избежать, - опять бывал говорлив; даже обходителен.
- Если бы мы, Вася, как ты, хохотали, мы вона какие здоровенные б были,
- говорили ему старушки-соседки. - А ты вон какой хиленький; смех-то, он
мимо тебя идет.
Они боялись его.
Должен сказать, что главную Васину черту - любовь к тому, чтобы
кто-нибудь знакомый умирал, особенно из близких, - соседи за долгую
многолетнюю жизнь хорошо изучили. Прежде всего во время этого Василий Нилыч
прямо-таки хорошел: личико, бывало, раскраснеется, глазки блестят, весь
такой деловой ходит, как на крылышках. О здоровье вечно справляется. Очень
пугал он всех тогда своей радостью. Поэтому псе знали; если Кошмариков
начищенный ходит, бритый, все пуговицы пришиты - значит, кто-нибудь из его
знакомых помирает. А знакомство Кошмариков разводил преогромное: очень
общителен был, потому что тогда больше шансов найти кандидата в покойники.
Если б не эта черта, Кошмариков был бы вполне терпим для соседей.
"Бойкий он очень и жизнерадостный", - говорили про него. Но когда кто-нибудь
в квартире заболевал, то врача вызывали с оглядкой, чтоб Васенька не
заметил, по ночам, и провожали его через задний ход. Болезнь свою тщательно
скрывали, даже в ущерб своему здоровью.
Сейчас, перед этим знаменательным утром, уже как год, но из близких
Кошмарикова никто не помирал. Он ходил совсем грустный, опущенный и взялся
было уже за сублимацию. То котенка где-нибудь удавит, то в морг забредет.
"Но чужие - это не то, - думал Кошмариков. - Разве сравнишь, когда друг
помирает. Здесь ты человека несколько лет знал, весь он у тебя на ладошке,
как в кино. Интересно".
И он уже совсем загрустил, опустился, стал пить... На днях его даже
надули: обещали познакомить с девицей, у которой было три инфаркта, но после
первой же ночи выяснилось, что это ложь, а девице нужно было только потерять
свою невинность.
"Сублимироваться надо, - думал Василий Нилыч, бредя домой. - А то
дойдешь... Вся жизнь как сон идет... Жрешь, хохочешь, по бабам шляешься... А
чтоб что-нибудь существенное, помер чтоб кто-нибудь - ни-ни..."
С такими мыслями, закутавшись в грязное одеяло, он заснул.
"Самому помереть, что ли, только б со стороны посмотреть", - последнее,
что мелькнуло у него в уме.
Наутро Вася проснулся, разбуженный истерически-радостным стуком в
дверь. Ломился Володя Косицкий, его посыльный по части смерти. Кошмариков,
голый, без трусов, открыл...
- Николай Голда умер, - выпалил Косицкий. - С тебя четыре рубля за
новость.
Кошмариков опустился на стул, и, хотя голому заду было холодно, сердце
eкало и оживлялось, как от теплой ванны.
- Друг помер! Настоящий, взаправдашний! Первый раз в жизни! - возопил
Кошмариков и полез доставать четыре рубля для Косицкого. Ему захотелось,
чтобы Косицкий отсутствовал или, во всяком случае, замер, чтоб была тишина и
ничего не существовало, кроме огромного образа Николая Голды в его
воображении...
"Ушел, ушел, - хихикалось у него в груди, - ушел".
Косицкий за долгую службу прекрасно знал состояние своего хозяина и
мышкой шмыгнул в уголок, на детский стульчик, и притих.
Швырнув ему четыре рубля, Кошмариков стал одеваться. Ему захотелось
помолчать, чтобы прочувствовать себя императором. Человечества для него уже
не существовало. Существовал только он, Кошмариков, и Голда. Но Голды уже не
было: он - иих! - исчез. А он, Кошмариков, живчиком себя ощущает; даже
пустоту в животе чувствует. Он так рос и рос в своих глазах; комната
казалась маленькой, а он большим, большим, словно пробивающим головой
потолок. "Никаких корон мне не надо, - подумал Кошмариков, глядя на себя в
зеркало. - Я памятник воздвиг себе нерукотворный", - провизжал он про себя.
Торжество пело в его теле. Николая Голду он знал еще с детства: вместе
ходили на лыжах, вместе списывали уроки, вместе мечтали о будущем...
Вдруг лицо Кошмарикова исказилось. Он прыгнул к Косицкому и схватил его
за горло. "А ты не врешь, падла..." - дохнул он ему в лицо.
- Что ты, Вася, что ты, - прошипел Косицкий.
- Самого святого касаешься. - Кошмариков сделал страшные глаза.
- Убей Бог, Вася, - захныкал Косицкий. - Чтоб меня громом убило... Поди
сам проверь... Разве я способен на такое...
Кошмариков резко бросил его горло и, заложив руки в карманы, заходил по
комнате. Он весь превратился в огромную знающую себе цену радость. И хотя
сам Голда никогда ничего плохого ему не сделал, Вася чувствовал, что вместе
со смертью друга ушел в небытие и весь мир со всеми его обидами, что ушли в
небытие и отомщены все прошлые издевательства над ним самим, над Васенькой,
хохотушки, насмешки, щелчки и занозы. И что он уже не просто Василий Нилыч
Кошмариков, служащий конторы "Рыбсбыт", а личность и в некотором роде
Наполеон.
Мир стал чист и приятен, как утренний воздух Крыма.
"Теперь можно и в Бога поверить", - тихо и потайно сказал Василий
Нилыч, поцеловав свое изображение в зеркале.
Он походил по комнате еще полчаса, поглаживая себя по брюху и смакуя
разлитое по всему телу духовное удовлетворение.
Косицкий сидел в углу и тихо поедал завтрак. Наконец Василий Нилыч
круто обернулся к нему и сказал: "Рассказывай". И решительно сел на стул
против него. Начиналась следующая фаза. Косицкий икнул и, ощутив в животе
теплоту сыра, глядя на Кошмарикова похабно-преданными глазами, начал:
- Ты ведь знаешь, что Коля давно хворал... Что он валокордин в кармане
держит, я уже тебе полгода назад докладывал. - Косицкий облизнулся и
погладил кусок сыра, прежде чем проглотить его. - Справку у врача я тоже
навел... Так что все к концу шло. Но насчет срока, - причмокнул Косицкий, -
сказать трудно было. Марья Кирилловна - врачиха эта, - бывало, лежа в
постельке со мной, целый час, жирняга, прикидывала, когда срок. Но ошиблась,
дура. Как напивалась, всегда говорила, что завтра помрет, и в ухо меня
целовала; а как по трезвости - то всегда через три года, говорила.
- К делу, к делу переходи, - буркнул Кошмариков. - Как помирал.
- Значит, так... Может, сначала телявизор посмотрим, Вася, - тоскливо
расхрабрился Косицкий.
- Телевизор на том свете будешь смотреть, курва, - оборвал Кошмариков.
- Говори, не томи.
- Значит, так... Вот что я пронюхал... Колину смерть девки ускорили...
Без них он небось еще, может, жил... Знаешь ты, что с юга он вернулся
ошпаренный и сердечко, как листик, трепыхалось. Но природа свое брала -
после курорта жиреть стал. Ну, дели ясное, тем более комната есть,
магнитофон, пластинки. Девок видимо-невидимо. На работу ему в редакцию
звонят...
- К делу, Володя, к делу, - тихо заскулил Кошмариков, сжимая пальцы.
- Сахарку, сахарку подложи, Вася, - прослезил Косицкий. - Я ведь от
тебя сластеной стал... Ну так вот... Зинка эта была с норовом... Ну, а Коля
парень стильный, фотокорреспондент, в Минске бывал. Стройной такой, как
лошадка. Бабий угодник, - вдруг взвизгнул Косицкий, пролив чай. - Ну так
вот. Отказаться Коля не мог. Я скорее, говорит, фотокорреспонденцию дам
похуже, но как пред бабой не осрамлюсь, так и в рубашке неглаженой не
выйду... Ну, известно, кобель, - хихикнул Косицкий. - А Зинка-то баба
рыхлая, пузатая, не французская... Сначала было ничего... Скоро сказка
сказывается, да не скоро дело делается... Николай покурил, Зинка-то грехи в
детском корытце смыла и ушла к себе телявизор смотреть... Он ей звонит через
час и говорит: "Плохо мне что-то, Зин, приезжай..." Зинка ему отвечает: "А
ты телявизор посмотри, радио послушай. Потом в кино сходи". Николай подумал
и проговорил: "У меня завтра работа", - и повесил трубку... Вечером она
приезжает, а он уже холодный... На диванчике лежит, точно газету читает.
- А о чем думал перед смертью, а?! - бросился на него Кошмариков.
- О чем думал... Это выяснить надо. Опять же через Зинку, - озаботился
Косицкий.
- Володь, и на работе надо разнюхать реакцию. К мамаше я сам съезжу.
Похороны только б не пропустить, - потирая руки, урчал Кошмариков. - За
дело, за дело берись. Вареный, - пожурил он Косицкого.
- Порки надо б починить, Вася, - засуетился Володя. - Чай не в театр
идем, а на кладбище.
- Ну, брось, надоел. Агитатор, - фыркнул Василий Нилыч.
Косицкий скрылся. Кошмариков погладил брюхо и задумался. "Прежде всего
я поеду к бабе", - решил он, почувствовав прилив сил. Вообще последнее время
эти силы вспыхивали в нем только когда умирали его близкие.
"От бабы поеду в парикмахерскую, - продолжал он. - Начиститься надо,
нахохолиться - и к мамаше..."
Часа через два, ошалевший от сытости, он выползал из грязной конуры на
улицу - от бабы. И все время вспоминал образ умершего Голды.
Мокренький и слегка слабоумный, Кошмариков влез в парикмахерскую. Он не
отрываясь смотрел на себя в зеркало, корчил мысленные рожи, сублимировал
движения горла, а в мозгу все время вертелась мысль: о чем же думал Голда за
секунду до смерти?
Неузнаваемый, Кошмариков проскочил в переулок. В своем парадном
костюме, теперь побритый и постриженный, он выглядел как наглый и
молодящийся франт. В довершение всего он купил в комиссионном тросточку и,
помахивая ею, холеный и надушенный, бойко вилял по тротуару. От удовольствия
он даже слизывал с губ капли дождя.
Мамаша Голды - Варвара Никитишна - ахнула, открыв ему дверь.
- Василий Нилыч, никак, вы женились, - пробормотала она.
- Ничуть нет. Варвара Никитишна; я соболезновать пришел, - сказал
Кошмариков и, не спрашивая разрешения, как хозяин, прошел в комнату.
Варвара Никитишна, заплаканная, прошла за ним.
- Чайку бы с вареньем попить, мамаша! - высказался Кошмариков,
развалясь на диване...
Вскоре Василий Нилыч стал необычайно говорлив, чай пил помногу,
торопясь, обжигаясь; поминутно вскакивал, подбегал к различным вещам,
книгам, безделушкам и блудливо спрашивал: "Это покойного?!" Вещи покойного
обнюхивал и чуть к свету не подносил, рассматривая. Мамаша Варвара Никитишна
по простоте душевной думала, что он не в себе от горя. Но Василий Нилыч
именно был в себе; он даже похлопывал себя по ляжкам. Ему вдруг вошла в
голову шальная мысль лечь в постельку, где нередко ночевал покойный, заходя
к мамаше на ужин. Лечь так, свернуться калачиком и подремать
сладенько-сладенько под томную музыку - Шопена, скажем. Но он боялся, что
Варвара Никитишна вызовет психиатра.
- Когда будут похороны, мать?! - весело закричал он на Варвару
Никитишну.
- Завтра с утра, Вася, - беспокойно ответила Варвара Никитишна, - в
Кузьминках.
Под конец Варвара Никитишна совсем обомлела и, не зная, что подумать,
разрыдалась. А на Кошмарикова напал нелепо-трансцендентный, но вместе с тем
животный страх, что он может в этой комнате умереть. Одновременно давешнее
веселье било через край. Поэтому Кошмариков пел песни, плевался, легонько
матерился и убежал, захватив с собой рваный носок покойного...
А на следующий день были похороны. Василий Нилыч встал рано утром и
почему-то пошел пешком. Косицкий приехал в Кузьминки еще с вечера и
заночевал в сарае. Кошмариков прискакал вовремя, но усталый, злой и с ходу
голодно спросил: "Где гроб?"
- Запаздывають, Вася, - засуетился Косицкий.
- А может, ты проглядел, губошлеп, - уже похоронили... Надо было
задержать... Убью, курва, - надвинулся Кошмариков.
- Что ты, Вася, что ты! Я все кладбище обегал. Запыхался. Никого нет, -
юлил Косицкий.
Гроб и правда запаздывал. Наконец он появился. Все пошло как по маслу.
Кошмариков вертелся, расталкивал всех и норовил быть поближе к гробу. Он
начисто забыл все то доброе и хорошее, что делал для него Голда, и
сосредоточился на двух-трех мелких пакостных обидках. Сердце его ныло от
сладострастного отмщения; "вот тебе, вот тебе", - приговаривал он про себя,
тихо взвизгивая. Он даже не ел, а весь ушел в мысли и созерцание мертвого
лица.
В это время опять почему-то произошла задержка; гроб поставили около
кустов.
Тут-то из-за дальних деревьев, на почтительном расстоянии, раздались
истошный крик и звон гитары. Это Володя Косицкий пропивал заработанные
четыре рубля.
Кошмариков кинулся к нему. Володя плакал.
- Грустно, Вася, - ныл он. - И денег мало.
И вдруг Косицкий вовсю запел, обнажив крысиные зубки.
- Уймись, Володя, - увещевал его Кошмариков. - На нас смотрят. Сорвешь
мне весь транс...
Гроб между тем двинулся с места, Кошмариков пугливо обернулся и,
дружелюбно-многозначительно хлобыстнув Косицкого по животу, побежал за
гробом. Через несколько минут он опять включился в торжество и умиление.
Но вскоре Кошмариков осознал, что в последний раз видит лицо друга. Да
и момент перед засыпанием в могилу был какой-то тревожно-сумасшедший, точно
всех хоронили Поэтому Вася иногда впадал в какое-то дикое,
инфантильно-олигофренное состояние: то ему хотелось захохотать, то
всплакнуть от жалости к себе, то брыкаться. Но когда гроб засыпали и вместо
лица Николая оказалась земля, Кошмариков опять вошел в прежнее
горделиво-возвышенное состояние. Он даже стал важно приподнимать с земли
упавшую Варвару Никитишну. Помахивая тросточкой, франтовитый, он
прохаживался между оцепеневшими провожающими.
- Строг, строг, строг Василий Нилыч к людям, строг, - перешептывались
они.
Но они были живые, и Василий Нилыч был к ним равнодушен. Отделившись от
них, он засеменил вперед, по дорожке, веселый и удовлетворенный, как после
удачного любовного свидания. Какая-то сила несла его на своих крыльях. У
входа к нему выбежал немного отрезвевший Косицкий.
Кошмариков схватил его за ворот.
- Володя, учти, - сказал он. - Нужна цепная реакция. Одного Голды мало.
Я не насыщусь. Ищи мертвецов, хоть дальних... Понял?
- Все ясно, Вася, - просиял Косицкий, сузив глаза. - Я хоть и
пьяненький, хоть сейчас поеду... Ты ее видел... Есть у меня на примете
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг