- Я к тебе приходить буду. Ты там выздровишь, - приговаривала Варвара
Петровна, собирая его вещи.
Тем временем вошли равнодушные, как пакли, санитары.
- Ишь больной какой прыткий, - сказал, правда, один из них.
Слово "выздровишь", произнесенное Варварой Петровной, немного смягчило
Митрия Иваныча, но предстоящая разлука с женой казалась невыносимой. Однако
все произошло так быстро и автоматично, что Митрий Иваныч не смог прийти в
себя. Неожиданно он застеснялся плакать при санитарах. По-настоящему
опомнился он уже у машины, когда его втискивали туда, а рядом стояла в
платочке, поеживаясь от теплого солнышка, Варвара Петровна.
Он почувствовал, что его отрывают от источника жизни, теплоты и
забвения.
- Варя, приходи, приходи скорей, а на память сейчас дай чего-нибудь, -
жалко выговорил он из-под туловища огромного санитара.
Варваре Петровне, задумавшейся о своем, послышалось, что он просит
кушать. Тяжело вздохнув, она возвратилась в дом и, оторвав от вареной
курицы, которой она хотела завтра закусывать водочку, пупырчатую ногу,
принесла ее в бумажке Дмитрию Иванычу. Дмитрий Иваныч от умиления и слабости
расплакался. "Смягчи последней лаской женскою мне горечь рокового часа", -
мгновенно вспомнил он кем-то оброненные на улице слова неизвестного ему
поэта.
Отдышался он уже в больнице, в палате-каморке, на чистой, но грозной в
своей чистоте постели. По углам разговаривали со своим уходящим "я" больные.
От слабости Митрий Иваныч уснул и проснулся утром от игры солнечного
света и оттого, что рядом шумно мочились.
Его осматривали врачи, ворочали и уходили.
Веселые сексуальные сестры, казалось, только ждали смерти больных, но
не из удовольствия, а просто из бессознательного чувства прогресса. Раз
человек тяжело болен, думали они, значит, следующим пунктом должна быть его
смерть. А ведь у женщин чутье, естественно, развито больше всего. Одна
сестра даже заболевала, если кто-нибудь упорно не умирал.
Но Митрию Иванычу было на все наплевать; он жил ожиданием прихода
Вареньки; без нее, в этой больнице, среди чужих умирающих и здоровых чужих,
он чувствовал себя отрезанным, выброшенным на пол ломтем. Но тем живее, как
трепет света, жил он образом Вареньки.
Гадал, о чем она думает, что делает, как нежится в постели. Он и сам не
вникал, почему сейчас, перед смертью, когда ему пошел уже шестой десяток, он
вдруг за один день стал так романтичен, как не был даже в дни молодости и
любви.
Но Варенька не пришла и назавтра, не пришла и потом. Она хотела прийти
и даже слегка нервничала из-за этого, но никак не могла собраться.
Дело в том, что в первый же день после отъезда Дмитрия Иваныча она
здорово напилась с одним чистеньким, очень отвлеченным от страданий мужиком.
Закусывать пришлось лишь курицей, и то без подаренной пупырчатой ноги, а
Варвара Петровна очень любила поесть, особенно масленое. Ее развезло. А
наутро она собиралась было пойти, но отвлеченный от страданий мужичок не
давал ей покоя в смысле любви. Он почему-то весь обслюнявился, но Варваре
Петровне было так радостно, что она то и дело весело ржала и дрыгала ногой.
Конечно, можно было пойти вечером (к Митрию Иванычу, как к
тяжелобольному, всегда допускали), но Варваре Петровне стало лень, и к тому
же после разгула ее всегда тянуло выпить кружку пива и сходить в кино. ...А
в последующие дни она не пошла по приятной инерции.
...Митрий Иваныч плакал в своей кровати; он зарылся головой в подушку и
рыдал; окружающие думали, что он плачет, потому что знает, что скоро умрет,
а Митрий Иваныч плакал от неразделенной любви.
Потрясение, испытанное им из-за того, что Варвара Петровна не пришла,
ввергло его в какое-то непонятное состояние. С одной стороны, он осознал всю
странность, но и неотразимость действия тех мощных внутренних дел, которые
заставили его вдруг так полюбить Варвару Петровну, как будто она родилась
вновь и уже не была его затасканной женой; с другой стороны, он осознавал,
что все это какой-то бред и что весь опыт его прежней, долгой жизни говорит
о том, что любовь, да еще к собственной жене, - чушь, в которой стыдно даже
признаться; наконец, он ясно видел, что в ответ на его фантастический взрыв
Варвара Петровна и ухом не повела, что его любовь - не paзделена.
Но не менее странно он отбросил первые два соображения и неожиданно
весь ушел в неразделенность любви.
"Лучше уж так мучиться, только бы загородить этим страх перед смертью",
- подумало на секунду что-то внутри его. И он мысленно взвизгивал, доводя
себя до исступления, пока еще бессознательно, всей душонкой своей уходил в
жуткое прибежище неразделенной любви, которое спасало его от еще большего,
последнего ужаса.
Он написал истерическое, слезливое и длинное письмо Варе; залезал с
головой под простыню и вечно бормотал про себя как-то запомнившиеся ему
лермонтовские стихи:
У врат обители святой
Стоял просящий подаянья
Бедняк иссохший, чуть живой
От глада, жажды и страданья.
Куска лишь хлеба он просил,
И взор являл живую муку,
И кто-то камень положил
В его протянутую руку.
Так я молил твоей любви
С слезами горькими, с тоскою;
Так чувства лучшие мои
Навек обмануты тобою!
Митрий Иваныч бормотал эти стихи всегда, завывая от их скорбного,
страшного смысла; бормотал, когда его выслушивали насмешливые врачи; когда
возили в уборную; за едой, когда пища вываливалась изо рта. Он совсем
помутнел от этих стихов.
...Варя читала его письмо совершенно равнодушно; хотела было сказать
про себя: "дурак", но когда прочла все, то почему-то решила, что не он его
написал. "Слишком уж заковыристо для Мити", - подумала она. За дни своей
свободы от Митрия Иваныча она распухла, не то от водки, не то от разврата.
Но жалость - легкая, абстрактная такая, не мешающая ей спокойненько кутить,
- такая жалость к Митрию Иванычу тоже по-своему волновала ее. Наконец, мирно
поругивая себя и мысленно сославшись, что первые дни не приходила по пьянке,
а потом вдруг совестно стало, она поплелась с передачей к Митрию Иванычу.
Тот в это время застрял в уборной. Когда Варвара Петровна пришла, кровать
была пустая. У нее мелькнула мысль: передачу оставить, а самой быстрехонько
улизнуть, но тут как раз Митрия Иваныча ввезли.
Митрий Иваныч за эти последние дни уже ослаб, и вместе со слабостью в
нем появилась какая-то страшная, уничтожившая все чувства ясность мышления.
Этот переворот происходил постепенно, а встреча с Варварой Петровной привела
к тому, что эта ясность беспощадно хлынула во все тайники сознания.
Собственно, встречи никакой не произошло; Варвара Петровна сказала
два-три слова; Митрий Иваныч слабо прошептал ответ; Варвара Петровна опять
что-то сказала, а Митрий Иваныч смог прошептать уже только полслова. Он
равнодушно смотрел на нее, как на тумбу, и недоумевал, за что ее можно было
любить. Обрадовавшись, Варвара Петровна ушла.
А завершившийся переворот в душе Митрия Иваныча состоял вот в чем: те
истерические, странные силы, которые гнали сознание Митрия Иваныча от смерти
сначала к "дялам", а потом к любви, исчерпались; всепобеждающая ясность
внутри его сознания, которую он сдавливал и пытался замелькать, пробилась;
непостоянство чувств рухнуло перед постоянством мышления; он понял, что от
смерти не уйти; и хоть люби его Варвара Петровна или не люби, хоть настрой
он тысячу домов или не настрой, это не ответ на мрачное, тяжелое дыхание
смерти, и что ответ может быть заключен только в самом понимании смерти - но
здесь Митрий Иваныч был, конечно, бессилен, так как понимание это могло
прийти только после познания той области, которая лежит за пределами
видимого мира. Да и то, имея в виду полное успокоение, если это познание
абсолютно - хотя бы в отношении судьбы "я".
...От этой чудовищной, торжествующей без торжества ясности уничтожения
Дмитрию Иванычу стало так жутко, что спасало его только возрастающее
забвение.
Правда, иногда он, стараясь ни о чем не думать, все же гаденько в душе
повизгивал и, чтобы убедиться в том, что он еще жив, потихохоньку,
маленькими дозами мочился в постель.
Кроме того, из-за сознания приближающейся гибели он сумеречно порывался
повеситься; и слабыми, как тень, руками безнадежно, из последних сил пытался
привязывать к спинке кровати какие-то шнурки. Но прежние внутренние силы еще
копошились в нем: на чего нападал страх, и он думал: "Лишь бы выжить";
выжить и спастись не от раковой смерти - это было невозможно, - а от
самоубийства.
И за несколько минут до смерти, когда над ним уже стояла, что-то жуя и
поглаживая свой живот, самодовольная врачиха, он, закрыв глаза (чтобы не
видеть исчезающий мир), думал: "Только бы не повеситься", - и нелепое,
смрадное сознаньице того, что он избегает моментальной смерти от
самоубийства, отдаляя тем самым, хоть на минутки, неизбежную смерть,
наполняло его душу сморщенной, патологической, как безглавый выкидыш,
слабоумной радостью; радостью, которая надрывно и жалко пульсировала среди
безбрежного мрака и хаоса. Он тихонько пел (что-то идиотское и потаенное),
глотал слюну, чтобы почувствовать теплое; гладил трясущиеся от страха ножки;
иногда закатывал глаза и вспоминал, что мир прекрасен. Быстро пролетели его
последние мгновения.
--------------------------------------------------------------------
"Книжная полка", http://www.rusf.ru/books/: 18.02.2003 15:27
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг