наслаждался. В итоге, после многократных оргазмов, Роза взвыла и упала на
полуосвещенный диван. Я вышел из комнаты. Максимилиан, наверное, все понял.
Понял, что Эвелина придет завтра, и время Розы, которое она собиралась
уделить нам обоим, он использует самостоятельно. У него давно не было
женщин... Я шел, смотрел на задумчивый город. Площадь Матисса. Холодное
метро. Дрожание фонарных огней. Рекламная вакханалия. Позвоню Эвелине. Нет.
Скорее всего, ее нет дома. Где она может быть? Она нужна мне. Нужна ли?
Город стонет. Стон неудовлетворенных женщин и обессилевших от импотенции
мужчин. Эрекция - не показатель мужского начала. Мужчина умирает, смертельно
болен его организм. Женщина остается женщиной, но смерть мужчины неизбежно
влечет ее загнивание. Она седеет, зубы от курения и пьянства желтеют и
начинают крошиться, лицо бледнеет, сохнет кожа. Я люблю женщину... Я люблю
явление Розы.
Открытие сезона. Достаются платья, костюмы. Альпинистские плащ-палатки
выходят из моды. Вечером возле театров и филармоний собираются люди, явно
предполагающие, что именно таким образом, посещая различные концерты и
представления, они наполнят свою душу и в очередной раз ощутят свою
исключительность, то есть интеллигентность своей натуры, непостижимо
незамечаемую окружающими. Интеллигент, сморкавшийся на асфальт, мочившийся в
подъездах и крывший матом уборщиц и не уступающих дорогу водителей, все
равно остается интеллигентом в силу своей интеллигентности, а бездарность,
пусть в смокинге, просто персона, осыпающаяся фразами и чрезвычайно меткими
умозаключениями, не находит свое отображение в мире интеллигентности по
причине отсутствия врожденной обеспокоенности своим "Я", бедственным, но
бесспорно жизненно важным и бесконечно дорогим "Я", тем самым "Я", которое
расчленяет мир, вплетая в него безумие творчества...
Максимилиан - интеллигент. Он может позволить себе многое, и мир должен
быть ему благодарен за то, что он (Максимилиан) еще терпит его присутствие
внутри себя и свое присутствие внутри него. Максимилиан релятивен миру,
относителен ему, параллелен; смутные желания, возникающие в результате
соприкосновения с ним, у Максимилиана преобразовываются в палитру образов и
ощущений, раскрывающихся в его литературных испражнениях. Запах дорогих
духов его соседки может превратиться в однопалого осьминога, а открытая
пачка грузинского чая через некоторое время возникает в виде
умопомрачительного заката на берегу Адриатического моря... И Максимилиан
любит расправлять крылья... Однажды он будет парить над писсуаром, в котором
утонул его роман. И единственный плевок в сторону Солнца подытожит любовь
Максимилиана блаженством беспамятства. Лицо осталось на обложке журнала.
Потом был стук в дверь. Пришла Эвелина.
У Эвелины длинные ноги и миловидная внешность. На лице мало косметики.
Она всегда сексуальна. Я не знаю, почему она пришла ко мне. Ей, видимо,
нравятся слабые мужчины, которым сложно носить девушек на руках. Я угадываю
в ее поведении зависимость от моих волос, глаз, конечностей, от никчемного
тела. Ей нравится мое лицо, оно мне и самому нравится; и, наверное, ей
все-таки нужен мой голос и то, что им произносится, руки и оживающие с их
помощью образы. Мне все нравится в Эвелине, но душа ее далека от меня, хотя
ЕЕ проникновение в МОЮ душу неоспоримо. Мне почему-то хочется не прикасаться
к Эвелине, а просто смотреть на нее, предаться пытке осознания ее беззвучия
для моего слуха, лишь глаза порой выдают сексуальное влечение... Я захочу
обладать ею, но беззвучие непоколебимо. Эвелина смотрит, как будто
произносит молитву. Мой слух не восприимчив, глаза обретают ее тело. Эвелина
сейчас расплачется. Я не заплачу. Эвелина подходит ближе, пытается обнять. Я
поддаюсь - и она плачет... Ее губы - лепестки лилии, ее слезы - талый лед.
Я ждал, когда туман заглотнет город. Тогда Максимилиан будет радоваться
вместе со мной. Мы встретимся на нашем привычном месте. Кто-то, как обычно,
опоздает на минут 10-15. Мы выпьем вина во дворе нашей юности. Мы заговорим
об упадке человечества, но как-то нежно и без иронии и сарказма. Да,
благотворное влияние тумана. Гниение не беспокоит, а радует. Листва опала.
Еще куда-то движется душа. Ее скольжение в иной мир продолжается.
Максимилиан скажет: "Как бессвязно общаются люди..."
"Им нужно не общение, а отдохновение" - я скажу.
"Надо еще купить вина".
"Жаль, что нам нужно его ПОКУПАТЬ. У меня не осталось денег".
"У меня есть. Я говорил с Книгоиздателем. Он попросил четкости,
упорядоченности сюжета; я согласился, получил аванс".
"Жаль. Приходится уничтожать себя ради вина".
"Мне все равно".
"Сегодня приходила Эвелина. Я не люблю ее".
"Она любит тебя. Она звонила, очень долго говорила мне об этом. Ей
будет плохо".
"Мне тоже, в обратном случае".
Мы замолчим. Мы не заметим, как окажемся возле магазина. Вот мы входим
внутрь, покупаем дешевое вино.
Я превращаюсь в него. Эвелина позволяла ему все. Он мог бить, кусать ее
во время полового акта и просто из прихоти. И он несомненно ощущал ее
желание подчинятся ему. Он мог прийти к ней домой ночью, когда она спит. Он
приходит. Будит ее. Она кормит его. Удовлетворяет в постели. Утром он
уходит. Он не говорит ни слова. Максимилиан часто говорил ему, что так
поступать не нужно, что так - нехорошо. Но он не жалел ни Эвелину, ни себя.
Эвелина знала, что такой порядок вещей - единственно возможный, все на что
она в праве рассчитывать. Она пыталась создать иллюзию. Бедная, бедная,
счастливая. Пусть "все равно", пусть холод и немой образ, "не мой" образ.
Пусть звуки тают в шуме урбанизации и лица обретают искаженные формы в лучах
больных фонарей и рекламных щитов. Пусть взгляд в небо не видит неба, а он
приходит поздно ночью - и она вздрагивает, погружаясь в чуткий мир
восприятий, распознавая его шаги, внедряясь в его дыхание, поддаваясь
температуре его тела, разгадывая жесты и взгляды, вкрадываясь, пусть
безрезультатно, в его сознание. Безрезультатность становится результативной.
- Здравствуй. Решил прийти?
- Снег на улице, - его ответ. - Что делала? - продолжит.
Ц Читала Гомера и Макиавелли. Мне жаль Приама.
Ц Я думал о тебе. Видимо, скучал.
Ц Мне нечего тебе сказать. - Она произнесла его имя, но я его не знаю.
Может быть, это мое имя. Ее имя мне хорошо известно, но это знание не
облегчает моей участи. Моя участь - безмолвие.
Я ощущаю отречение рук Эвелины от моей груди. Ее способы отдаваться
самоотречению отнимают у меня голос. Я беспомощно глотаю горечь расставания.
Как глупо терять человека, который жертвовал собой ради тебя. Я превращаю
свой путь в глоток вина. У Эвелины теплое тело, но удаляющееся. Я
отворачиваюсь, делаю шаги, еще шаги, шаги определяют физическое отдаление.
Разрыв. Рвусь наружу. Не хватает улиц, чтоб успокоить глаза. Делаю шаги и
ищу следы, смываемые дождем, укрываемые снегом. Когда я был землемером, мне
было легко следовать и оставлять следы; теперь я становлюсь следопытом,
пытливым, безропотным. Бесчестие признания. Не обмани. Нет, нет... Ведь
самая жестокая правда честнее и нужнее мельчайшей лживой нотки. Картинки
перед глазами. Калейдоскоп ее улыбок, ее безответные обиды, нереализованные
чувственные позывы. Вот вижу наше единство на морском берегу, наше общее
упоение волнами, цветом луны, силой ветра. Вот вижу ее в платье, которое мне
нравилось, а я не признавался в этом, но она одевала его всегда вовремя. И
вот вижу казалось бы нереальное исключительное блаженство, окутывающее нас
внутри туманного города, вижу нас, победоносно обнимающихся, лишенных слов в
связи с отсутствием необходимости выражать мысли, которые проникают в
каждого из нас посредством неощутимых импульсов, как воздух при дыхании, как
обмен слюной при поцелуе. Чувствую, нас окутывает эфир всеобъемлющего
понимания...и вдруг... Вздох.
Мне кажется, я знаю, что происходит. Разоблачение тайны. Я хочу
представить, как Эвелина потеряла девственность. Слишком неблагодарное
занятие. Забываю улицу, на которой она живет. Я отправляюсь в Roxy. Я устаю
пить пиво с едва знакомыми мне субъектами. Пиво быстро наполняет мочевой
пузырь, и я часто бегаю в сортир, постоянно наталкиваясь на надоедливых
продавцов кокса и ЛСД. Их черные лица настолько приелись, что волей-неволей
начинаешь заговаривать с ними о разном. Они уже поняли, что мне не нужны
тяжелые наркотики, тем не менее, они приветствуют меня, когда я в очередной
раз собираюсь посетить туалет.
Ц Take care. No puking man.
Ц No way.
Жаль, Максимилиан уехал. Я с ним не пил сто лет. Скоро зима. Кое-что
обретет недвижимость. Кое-кто приобретет недвижимость. Может быть, меня
напечатают. Бобу понравились рассказы. Я от них не в восторге, но Бобу
понравилось. Нужно позвонить ему, узнать, что он задумал. Давно я с ним не
работал. Если он напечатает меня, я получу немного денег. На зиму хватит.
Боб - хороший человек. Он не литератор. Он руководствуется своим
читательским чутьем.
Я покидаю Roxy. Остановите дождь. Это невыносимо, когда душу вновь
разрывает детерминанта существования в рамках алкогольных похождений,
сексуальных влечений, финансовых забот, поиска образов. Дождь воскрешает
историю. Она действительно болела. Я отражался в ее болезненных глазах,
пытавшихся гореть радостным светом. Я - спутник ее стройных фраз и отважных
взглядов на обнаженное раскаленное солнце. Я - стопроцентный даритель
цветов. За бортом ее снов я - герой космического масштаба. Она - мой
создатель и воспитатель. Парусиновое платье в руках - свежее напоминание о
платформах скорых поездов и портовой резвой жизни с седоусым боцманом,
курящем трубку. Измеряю длину ее ног, покусываю грудь, познавая вкус ее
тела, засовываю нос ей в рот, проникая в ее внутренний запах. И все
соединяется в системе ее загадок. Я присутствую в ее квартире. В ней и душно
и просторно. А сейчас?
Мои внутренности смешались со слякотью на этих многоуровневых и
разносторонних улицах. Комплекс уличных виртуалий - терабайт вздоха. Удар по
клавишам. Все, кого я еще мог шокировать, выделяют свои жалкие гормоны в
моем антимире. Самоизгнание мое и моих соратников нарисовано, вернее
размазано рукой пьяного импрессиониста-маньериста серыми красками по
асфальту. Черная кровь сочится из груди молодой кормящей матери - призрак
необратимости внутреннего разложения. Нервное пространство. Материнство -
остаток инстинкта, сгусток страсти отдаться порывам заботы и
самопожертвования. А девочки заказывают песенки. А мальчики объединяются
ради обретения уверенности в правильности их присутствия в обществе. Я не
один. Я не одна. Зачем их расстраивать. Святое одиночество - исключительные
мысли - формирующаяся суть.
Нужно продолжать... Тем более, Максимилиан удаляется. В переполненном,
прокуренном баре с застывшими похабными шутками и разговорами, с потными
проститутками и современными мальчиками, приобщающимися к радостям и порокам
секса в их рабочих квартирах, Максимилиан писал стихотворение, расчленяющее
барную стойку, пахнущее виски и вдыхающее аромат марихуаны. Максимилиан плыл
островком мучительного творчества на стуле возле ломающейся полногрудой
шлюхи и напившегося рестлера. Ким Уайлд пела песню. Мелькающая рука бармена
мешала сознанию, смешивая напитки, и, наконец, попала в структуру
стихотворной сознательной тошноты. Роза была не обычной рабой любви.
Максимилиан помнил о ней. А я назначаю встречи миленьким девушкам, и синие
глаза, их апокалиптические груди, а еще их недоверчивые металлические
возгласы, и слух, искажающий мой впитывающий оттенки неба голос, их желание
положить руку на сердце, пригвожденное ржавым гвоздем к плоскости ветра,
смешавшего бактерии и благородство микробов с подземным запахом и...кишат
слова, и их синие глаза, и их обман, льющийся расплавленным стеклом из
стеблей роз и лилий. Ай-ай-ай. Возникающий гром, отнимающий груз. Мне дарят
медуз. Есть люди, которые мне могут что-то подарить.
Помните Неонила, этого профессора-извращенца-анализатора. Он мне вдруг
стал противен. Его рот. Его гладковыбритая кожа. Его диссертации. Вечно
вечные и временные расстройства его организма. Я позволяю ему уйти со всем
тем опостылевшим светом христианства. Я приглашаю за свой стол узкозадую
лесбиянку и пианиста-гомосексуалиста. Я готов занять место в их постели, в
их общей постели, где пахнет жизнью предков и просто новой жизнью. Человек -
сгусток органики, израненный пережитком сладкоголосой профессуры. Я разыщу
наркотик для поэта, чтобы услышать его стихотворение, в котором колокол его
левой ноздри превратится в шрифтоочиститель, извлеченный из кожи дельфина. Я
плюну в лицо Джоконды лишь из-за желания подчеркнуть уникальность ее
исключительного всекультурологического поедания плоти и души человеческой.
Мы копошимся во вселенной. Обреченность. Отстрел населения. Что происходит,
когда все рушится, разом все рушится, мир разваливается... Максимилиан
застрял в бессловесности. Он стал удалятся. Стекая в водку сиюминутностью
взглядов. Крошась буквенной массой, осыпаясь пеплом догоревших идей,
растекаясь сентенциями в бассейнах диалогов. Пенясь слюной, содрогаясь
судорогой, гримасой крика раскалываясь на множество "не я". В конце концов я
нашел его в "Лагуне". На листе бумаги он написал мне: "Книга - это бурлеск.
Природа внешнего поглощает мой голос. Не дай себе уйти из гаммы голоса.
Уезжаю".
Он уехал. Напишет ли? Что это? Бурлеск"... Он сможет. Зачем я это
делаю? Зачем я измеряю неизмеримое?
Отбирая мое сердце ты не думала, просто улыбалась. Я поддался, не мог
иначе. Затерянный в застенках одиночества, я хотел разрушить кирпичную
преграду, хотя бы пробить дыру и выглянуть наружу. Оказалось, что можно
отдать сердце, просто отдать, не сопротивляясь, потому что нельзя иначе.
Дева. Девочка. Мое сердце хочет хранить и оберегать Деву. Теперь внутри нее
бьется два сердца. Оказывается сердце может раздваиваться, оставаясь полным.
Во время антракта он не удержался и влез на сцену. Пахло сказкой,
которую готовили долго и по-разному, и от частого приготовления она потеряла
вкус, и запах уже был не стойким. Сцена шаталась, сваи подгнили, и несколько
реплик могут повлечь крах. А после крушения восстановить что-либо будет
крайне сложно. Есть ли сила у слова и движения? Соединимы ли жесты и звуки?
Где связь? Театр вырождается, или перерождается, или возрождается? Роман
превратится в пьесу. Хвала режиссеру. На перроне Максимилиан ел наспех.
Потом искал путь, свою платформу. Он предвкушал радость дороги.
Я звоню тебе из каждого телефонного автомата. Я хочу наполнить эти
улицы твоим голосом. А он ускользает, лишь его стройная нотка внутри моего
сознания не позволяет мне рассредоточиться, а разоблачает мою боязнь
приближающегося одиночества. Маленькая разбивательница сердец. Дождь смоет
грусть. Снег укроет асфальт. Солнце выжжет волосы. В траве спрячутся двое.
Не нужны секунды. Время притаилось в венчиках цветов, ушло вглубь земли,
прожгло планету насквозь и растворилось в парах Вселенной.
Зачем нам время, если есть то, что нам не подвластно. Говорить громко и
шепотом. Но не подавлять свой голос.
Лина. Эвелина. Дева. Чувствую единство. Есть некая субстанция,
связующее звено, некое скольжение в нежность. Лечу в невидимость, в
неслышимость, в никуда.
Странно, непоколебимые смысловые единицы, населяющие сознание,
пробуждаются, рождаются в необычный момент, в необычное время, в капле пива,
в слегка приоткрытой двери, в гарпунах китобойцев...
Да, сэр. Это совсем не то. Я здесь. Неужели есть еще кто-то в этом
веселом кабачке. У вас, сэр, еще один шанс. Подойдешь? А впрочем. А вот
хотелось бы. Да сэр, в свечении моего танца ты невидим, а я - простор
объятий и радостный плач сквозь дискоритмы и расплескивающийся виски в моем
искрящемся стакане. Шар подвешен слишком низко, и ты коснешься его головой.
Пригнитесь, мой милый. А вы уже задели меня. Да, сэр. Как же это?.. А ведь я
уже. А вы ли? И где же? И в чем? Я - вопросительный знак, я очень
пластичная, плачущая. Да, да...все правильно...сэр.
Я хочу быть прекрасным и влюбленным. А я слаб. А я изувечен. Когда я
жил на Марсе, я был твердо убежден, что планета Земля необитаема. Я
ошибался. Моей ошибкой многие увлеклись. Опять влюбляюсь. Живая женская
натура покоряет меня.
Это случилось утром и повторилось вечером. В его азиатских глазах
пылало солнце. Оно раздваивалось в пространстве, обретая отражение в окне
отеля. А на крыше отеля он, некий тщедушный представитель человеческой расы,
все еще хотел творить будущее. Тело в облаках, и солнце сжигает одежду, и
синева неба приобретает синий оттенок. Кто-то должен украсть у времени свои
шаги, чьи-то мысли застряли в лифте. Отель переполнен. Миллионный посетитель
заказал номер на двоих и отправился спать, а его предшественник украл
полотенце и два халата. А тот, был на крыше, остался с открытым сердцем и
повернулся к миру спиной. Я подхожу к определенной точке. Отель отдается
каждому, заманивая улыбками консьержей и консьержек, постельным
разнообразием. Это старый отель. Когда он решил поселиться в нем, он вскрыл
внутри мысль о том, насколько беспорядочна жизнь у каждой из гостиничных
постелей. Они пропитаны сексом. Осознание этого факта укрепилось в мозгу,
возбудило, развило желание. Он подчинился желанию. В баре напротив он уже
пытался обрести свою ночь. Зачем я скрываю имя этого человека? Я очень давно
знаком с ним; он расплавился в моих мыслях, трансформировался в расстояние,
которое мне необходимо преодолеть. Каждодневная волокита не отражалась в его
глазах, не сквозила в словах, и движения были лишены размеренности и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг