- Нет, - очень спокойно произнес Валк, и она опять увидела эти чужие
глаза - глаза времени. - Нет. Мы лечим не роботов, а людей. Ваш скепсис,
или, если предпочитаете, неполная вера, заражает пациента. А пациент,
вспомните латынь, - это страдающий. Так вправе ли мы еще увеличивать его
страдания?
Это был не вопрос, это был категорический ответ, хотя Валк ни на
пол-октавы не повысил голоса.
А муки здоровых, мелькнуло у нее, увеличивать муки здоровых можно?
- У постели больного врач не думает о себе. Он думает только о
пациенте, о страждущем, иначе он не врач. - Валк неожиданно улыбнулся. -
Кстати, доктор, я не телепат, по логика и опыт бывают так же беззастенчиво
проницательны, как телепатия.
Да, все это так, все это она уже тысячу раз слышала на его же, Валка,
лекциях. Но что же отсюда следует - что она должна уйти? Но ведь она не
может уйти, как он не понимает!
Склонившись над анестезиометром, Валк пристально рассматривал контакты.
Изредка он покачивал головой, и у Ягич появлялось нелепое ощущение, что
это он отвечает ей, так синхронны были эти его движения и ее
силлогистические циклы.
Трижды ока возвращалась к его аргументу: "Я не оберегал душевный покой
своего сына, я не говорил ему об ампутации и пересадке потому лишь, что
этого требовала чистота эксперимента", - и трижды опускала его: в этом
аргументе была только видимость пренебрежения к больному, вызванная
смущением логического акцента.
Значит, истинным побуждением его была забота о сыне? Значит, именно
она, шокированная мнимой попранностью человеческого достоинства Альберта,
норовит восстановить это достоинство ценой огромного бремени, возложенного
опять-таки на него, Альберта? А она... она таким путем избавится от
внутренней смуты? Стало быть, она заботится о себе, стало быть,
элементарный эгоизм...
- Не тираньте себя, Ягич, - Валк резко, по-юношески выпрямился над
анестезиометром, который только что был ему прикрытием. - Логика,
избыточно окрашенная эмоциями, коварна. Не эгоизм управлял вами. Это не
эгоизм, когда человек ставит себя на место другого, чтобы понять его
страдания. Но это может стать эгоизмом, если руководствоваться не логикой,
а исключительно заботами о безупречности своей совести. Скажите
пораженному инфарктом, что он обречен, и он поверит вам, хотя не
исключено, что он мог бы остаться в живых. Но вы сказали ему правду - и
совесть ваша чиста. Не так ли?
Нет, хотелось крикнуть Ягич, не так! Это все разное: здесь лечение,
только лечение, а там - эксперимент, помимо воли человека, без его
согласия! Как он не понимает, что эксперимент над человеком без его ведома
- насилие! Ведь это ясно как день, и она докажет...
- Зря трудитесь, доктор, - Валк глядел на нее в упор, будто хотел
высмотреть то, что так долго оставалось незамеченным, - никакого насилия
нет: мой сын доверяет мне сполна, и карт-бланш он выдаст мне без
колебаний. Но кому нужно это жеманничанье с совестью? Разве не понятно,
что в этот чистый бланк я все равно вынужден вписать то, что до поры до
времени должно остаться неизвестным тому, кто подписал его? Карт-бланш -
это всего лишь доверие ко мне или к вам, а не санкция конкретного нашего
действия. Узнать же конкретно волю Альберта и при этом оставить его в
неведении, которого требует наука, невозможно. Или - или, Ягич, а
совмещать такие явления не дано никому. Даже богу, который, подчинив
вселенную твердым и неизменным законам, сам стал рядовым гражданином этой
вселенной. Гражданин Господь! Гражданин Всевышний! Гражданин Вседержитель!
Закончив монолог, Валк расхохотался и, хлопая Ягич по плечу, требовал
оваций по поводу своей поэтической находки.
Досаднее всего, что и она, Ягич, заразилась этим хохотом, который мешал
ей сосредоточиться, мешал продвинуть мысль в направлении, уже в
предчувствии сулившем ясное, твердое решение. Но самое нелепое пришло
потом, когда Валк вдруг утих, а она все еще не могла прийти в себя, хотя
он ждал ее умиротворения с тем демонстративным терпением, которое
красноречивее всякого откровенного нетерпения.
И только вечером, по пути домой, перебирая в памяти весь эпизод, она с
удивлением обнаружила, что ничего нелепого в хохоте ее не было, потому что
смеялась она вовсе не "поэтической находке" Валка, а тому превосходному
ощущению легкости и раскованности мысли, которое вмиг нахлынуло на нее.
Оно было так неожиданно, что сразу она и не узнала его, но оно уже пришло,
пришло еще задолго до того, как Валк сказал ей:
- Пожалуй, пятый пункт теперь не к делу. Не так ли?
Да, теперь это было именно так и нисколько, ни чуточку иначе: она
смотрела на проблему глазами Валка, но отныне это были и ее глаза. Сам
Валк, правда, говорил об этом иначе. Он говорил, что истинной вере - а
истинной он считал только пережитую веру - почти всегда предшествуют
нравственные кризисы, в которых высвобождается грандиозная энергия
обновления человека.
Альберт прежде других заметил перемену в ее настроении.
- Доктор, - сказал он, - я завидую больному, которого вы лечите.
Это была вполне респектабельная шутка, но потому, что он, ее пациент,
первый заговорил вслух о ее радужном настроении, она смутилась и, вместо
того чтобы тотчас согласиться - да, Альберт, у меня сегодня отличное
настроение! - зачем-то стала доказывать, что у нее всегда прекрасное
настроение, но лишь сегодня он впервые обратил на это внимание.
- Наверное, - сказал Альберт, улыбаясь, и от этого его полнейшего
непротивления она вконец запуталась и принялась лепетать о неких
жизнерадостных молодых людях, которые готовы выжимать юмор даже из
стеклобетона.
- Из стеклобетона, - очень серьезно заметил Альберт, - трудно, но
можно. Творческим усилием - только очень пахнуть будет. А юмор с каплями
честного пота на носу - тоже юмор, но не тот, который нам нужен.
- Ладно, - рассмеялась Ягич, - сдаюсь, вы угадали: у меня сегодня
чудесное настроение. А у вас?
Альберт вздохнул, тяжело, по-стариковски, и вдруг принялся рассказывать
забавную, "очень забавную, доктор, историю":
- Года три назад я лежал в клинике. Был у меня ожог. В соседней палате
лежал старик. Старик обварил себе ноги. Хорошо обварил. Было старику сто
одиннадцать лет. "Молодой человек, - говорил мне три раза на день этот
старик, - если бы я умер на год раньше, у меня были бы совсем новые ноги".
Уважаемый отец, отвечал я ему три раза на день, по-моему, это очень обидно
- умирать с совсем новыми ногами. "Вы глубоко ошибаетесь, молодой человек,
- восклицал старик, - мои новые ноги могли бы через пять лет кому-нибудь
пригодиться". По утрам к этому старику с уже не новыми ногами приходил
доктор, выстукивал его, выслушивал и делал какие-то заметки в блокноте.
Доктор этот любил писать, а старику не терпелось узнать последние
известия. Но все-таки он ждал, и, едва доктор кончал свое священнодейство,
старик, лучезарно улыбаясь, заглядывал ему в лицо и заговорщически
спрашивал: "Ну, доктор, как я себя чувствую?" Старик уверял меня, что
помнит, как самолеты сбрасывали на людей бомбы. Старик еще жив, его ноги
понадобились ему самому.
- Забавная история, - согласилась Ягич, - но мораль, признаюсь, не ясна
мне.
- Мораль? - повторил Альберт, и не было в его голосе ни удивления, ни
досады. - Мои руки уже никому не пригодятся. И еще: "Ну, доктор, как я
себя чувствую?"
- У вас отличное самочувствие, Альберт, - воскликнула Ягич, может быть,
чуть-чуть громче, чем следовало бы.
- А что я делал целый месяц, доктор?
Ягич силилась сохранить непринужденность доктора-оптимиста, но, видимо,
она перестаралась, и получилась отвратная интонация хорошенькой девчушки,
разыгрывающей легкомыслие:
- Ах, поверхностная летаргия.
- Зачем?
- Профессор так многих лечит. Это дает хорошие результаты.
Ягич уверенно улыбалась, и даже понадобись ей сейчас убрать эту улыбку
- она была бы бессильна: тугие резиновые колки прочно фиксировали ее
растянутые губы. Вот только глаза... Впрочем, и глаза вроде бы ничего; во
всяком случае, она безошибочно уловила мгновение, когда зрачки Альберта,
нацеленные в ее глаза, расширились, освобожденные от недоверия и тягостных
догадок.
- Хорошо, - сказал Альберт, - но у меня, понимаете, как бы это пояснее
выразить, странные ощущения - вроде бы мои руки, которые я вижу, длиннее
тех, которые я чувствую. В общем, когда я открываю глаза, кисти
оказываются дальше того места, где я рассчитывал их увидеть.
Все еще улыбаясь, Ягич пожала плечами:
- Но в этом ничего особенного нет. Даже у здоровых людей изменяется
пространственное восприятие своего тела: иногда руки представляются им
непомерно длинными, иногда, напротив, явно укороченными. Перечитайте "Сон
д'Аламбера". И обратите внимание: это восемнадцатый век. Мы многое
забываем.
- Значит, порядок, доктор: в Мадриде полночь, испанцы могут спать
спокойно.
Лицо Альберта было безмятежно, но Ягич никак не могла отделаться от
тягостного ощущения незавершенности - не то надо бы сказать еще что-то, не
то сделать. Выходя из палаты, она чувствовала на себе взгляд Альберта, и
внезапно они сомкнулись, эти два ощущения - незавершенности и чужих глаз.
Теперь все стало на место: она не вполне убедила Альберта, и ущемленная
его вера индуцировала в ней тягостное ощущение незаконченности.
Она долго колебалась, прежде чем решилась рассказать об этом Валку. Но
Валк, сверх всяких ожиданий, принял ее сообщение без эмоций:
- Больные, доктор, всегда немножечко не доверяют врачам. Полное доверие
бывает только у людей, не знающих недомоганий. Но им не нужен врач.
- Однако профессору Валку его пациенты верят сполна.
- Да, вкупе с профессором они внушают себе, что верят ему
безоговорочно. Как видите, пятый пункт установлен не безнадежными
кретинами.
Ягич правильно поняла Валка: теперь она вкупе с ним должна внушить
себе, что ей пациент верит тоже безоговорочно. Разумеется, это выходило за
пределы пятого пункта, но, в сущности, именно это - абсолютное доверие
больного к врачу - было его конечной целью.
Уже к исходу первой недели она почувствовала ту восхитительную
твердость, которую дает полное слияние прежде инородной, рациональной воли
с физическим "я". Движения ее стали замедленными, походка неторопливой, и,
самое удивительное, она постоянно улыбалась. Точнее, это была даже не
улыбка, а некая постоянная готовность улыбнуться, и Альберт однажды прямо
сказал ей:
- Вы все время сдерживаете улыбку. Зачем?
Да, он был прав: у нее действительно не проходило ощущение внутреннего
притормаживания, но ощущение совершенно бесспорное - настолько бесспорное,
что не было нужды проверять его целесообразность.
Во всем этом была, однако, и неприятная сторона: уверившись в полном
благополучии, Альберт стал крайне нетерпелив. Агрессивно нетерпелив. Хотя
ему предписана была полная неподвижность, он чересчур часто, пусть и не
всегда предумышленно, пытался переменить положение своего тела. Добиться
успеха в этом он все равно не мог бы: тело его было четко фиксировано на
койке, - но чрезмерные мышечные усилия его были далеко не безопасны.
- Альберт, - по пяти раз на день увещевала его Ягич, - вы ведь не
ребенок. Возьмите себя в руки.
Кстати, в первый раз, прежде чем произнести это метафорическое
"возьмите себя в руки", она запнулась. Заметил ли ее заминку Альберт?
Пожалуй, нет. Во всяком случае, она предпочла твердо держаться этой
версии.
В присутствии Валка Альберт был много сдержаннее. Но трудно было
решить, что интенсивнее здесь сказывается - авторитет профессора или
авторитет отца. Сам же Валк ни разу не дал понять, что допускает мысль о
каком-то ином поведении Альберта. Даже после того как Альберт без обиняков
заявил, что ему надоела эта матрацная тюрьма, Валк по-прежнему вел себя
так, будто реакции пациента остаются неизменными.
Спустя несколько дней Ягич с удивлением обнаружила, что ведет себя
точно так же, как Валк. Точнее, удивилась не столько тому, что
воспроизвела линию своего шефа, сколько тому, что все это сложилось
спонтанно, без заданности волевого усилия и цели.
Но самое поразительное было то, что это свое уподобление Валку она
обнаружила ранее всего через Альберта, обнаружила в ту среду, вечером,
когда он признался ей:
- Вздор, но едва приходите вы - появляется отец. Вопреки очевидности я
отчетливо ощущаю его присутствие.
Откровенно говоря, она была изумлена не менее самого Альберта и
все-таки принялась зачем-то убеждать его, что в общем-то это банальный
психологический эффект, основанный на мощных ассоциациях. Но Альберта не
удовлетворяло такое толкование, он утверждал, что речь идет не об
ассоциативных представлениях, а об эффекте присутствия заведомо
отсутствующего человека.
Впрочем, какое бы объяснение ни давали этому Ягич и ее пациент, одно
оставалось несомненным - беспокойство уже не томило Альберта с прежней
силой, и он терпеливо подчинялся установленному для него режиму.
Приживление конечностей пока протекало без эксцессов. Но Валк с
тревогой ждал двадцатого дня - счет дням он вел от пробуждения Альберта.
Произошла странная метаморфоза: то ли неведение было тому причиной, то
ли меньший диапазон воображения, то ли какой-то мощный энергетический
заряд, фантастически индуцированный в ней, однако Ягич явственно ощущала
превосходство своей воли в эти дни. Внешне Валк ничем не выдавал своих
тревог, но, когда она походя заметила, что глубоко убеждена в
благополучном исходе, Валк поднял на нее глаза, потрясающе добрые глаза, и
очень тихо поправил:
- Не убеждены, а уверены. Уверены, Ягич. Спасибо.
В ночь накануне двадцатого дня Валк не ложился. Он отказался от
первоначального намерения остаться на ночь в клинике, но при этом
заставить себя еще и спать, будто все ординарно, как вчера, или позавчера,
или пятью ночами раньше, Валк не Мог.
Ягич позвонила в четыре пятнадцать. Оборвав запись на полуслове, Валк
рванулся к видеотелефону. Передатчик был включен, и она, должно быть,
заметила этот его импульсивный рывок, который случается у людей, проведших
ночь в напряженном ожидании. Это было не очень приятно, и Валк
приветствовал ее с сухостью, которая должна была исключить всякую
участливость с ее стороны.
Но ординатор Ягич оставалась на редкость невозмутимой: она не заметила
ни порывистости профессора, ни его сухости. Очень спокойно, почти без
интонаций, так, что голос ее мог соперничать по невыразительности с
электронным, она сообщила, что все в полной норме и никаких предвестников
осложнений нет. И еще: о ее пребывании здесь, в клинике, Альберт не знает.
Занималось вязкое, синее утро августа. Луна, в последней четверти, была
огромна, как огромный рот Пиноккио - вечно улыбающегося деревянного
человечка, выдуманного два столетия назад маэстро Карло Лоренцини из
Италии. Стоя у раскрытого окна, Валк улыбался, и рот его был почти так же
огромен, как рот Пиноккио, или вот эта Луна, в последней четверти. Потом
он нажал кнопку - медленно поползла панель, и казалось, что это она
вытаскивает из стены кровать, а не наоборот - кровать выталкивает ее.
"Девять", - мысленно произнес Валк, расслабляясь, как обычно, от
пальцев стоп к шее и челюстям. Электроды сначала чуть-чуть холодили стопы,
но через две-три минуты он перестал замечать их. Последнее, что он увидел,
было лицо Даля - осунувшееся, небритое, с гримасой застывшего
сверхудивления.
Двадцатипятилетней давности солнце взошло над Валком. Вдвоем с
Альбертом они строили белый город на золотых песках. Валк точно знал, что
белого города строить не надо, потому что мать Альберта жива. Но мальчик
упорно воздвигал дом за домом, и отец помогал ему - расчищал новые
площади, перетаскивал камни, черпал из моря воду. Альберт строил город по
собственному плану, и Валк дивился его великолепному чутью архитектора.
Город давал ощущение материализованной в белом камне вечности. Все вокруг
было преходяще: и морс, теплое, вязкое, как белок, и песок, оставлявший
тончайшего помола пыль на ладонях, и солнце, скатывающееся к горизонту.
Только город был вечен, потому что этот белый город был само время. Время
и его, Валка, сын, который тоже время.
"Бессмертие, бессмертие!" - кричал Валк, но, как ни странно, вырываясь
наружу, слово это звучало как имя его сына: Альберт, Альберт!
Наконец, повторившись тысячи раз, имя сына звучало уже не только извне,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг