специальной широкой разделочной доске лежало три Ленина. Один, тот что
слева, был уже укрыт венком, средненький вроде и не спал, а некрепко прикрыв
веки, подсматривал за академиком, только желтая восковая кожа выдавала в нем
покойника, а тот что справа - был морщинист и тоже желт, как горчица, но на
нем была свежесшитая одежда, хотя и из ленинского гардероба. Академик
нашарил в кармане валидол и сунул под маску пару колес. Стал сосредоточенно
сосать.
- Ты верно понял мое ремесло, - заметил Солодин. - Но кого же все-таки
похоронили? Ведь, по крайней мере, кто-то один должен был остаться.
- Правильно, - сказал я, польщенный похвалой цензора. Не всякому
говорят, что он понимает то, против чего борется. - Но как вы это
установили?
- Я слышал про все эти торги. В конце концов мы до сих пор имеем
мертвое тело в сердцевине государства. А поскольку ты, пользуясь своими
источниками, всегда пишешь правду, хоть и выдаешь ее за выдумку, остается
только от трех отнять одного. Двоих нужно было академику препарировать.
Так он и сделал. Один из трупов оказался в очень хорошем состоянии. Ну,
это как книжка, написанная хорошим русским языком, но безнравственная. Так и
это тело - органы, хоть и поедены ракообразными, но не полуторавековой
давности. Словно только что функционировали, даже теплые. Странно, что
никаких рефлексий вмешательство в организм не вызвало. Обычно даже мертвые
мышцы "ведут беседу" с доктором. Академик сделал необходимую обработку и
удаление ненужных червям внутренностей и перешел к другому телу. От этого
рефлексий ждать не приходилось. Сотни раз вскрываемая брюшная полость в
конце концов так иссохлась и обтрепалась, что современные коммунистические
лидеры, наконец-то, разрешили Барсику вшить молнию. Он сразу ее узнал.
Раздвинув брюшину, как тибетский хирург, Барсик выкинул на стол
дорогостоящие устройства, вложил внутрь то, что осталось от первого
покойника, как будто так оно и было - это для хирургов будущих времен -
новое слово в старой медицине - и быстро застегнул молнию.
Третье тело Ленина поддалось раздеванию так же легко, тем более что, и
снимать было особенно нечего. Каликин пришел на банкет в своих единственных
трениках для приемов и белой рубашке, заправленной в трусы.
Академик Барсик подошел к рабочему лаборантскому столику, налил себе
водки "Черный Кристалл", осушил стакан и пошел к третьему Ленину. Этот Ленин
был похож на дохлого кролика: обвислая жиденькая кожица, худые длинные вялые
ноги... После первого прикосновения скальпеля тело содрогнулось и
улыбнулось, что академиком в принципе не исключалось, но в данном конкретном
случае насторожило. Он занес скальпель над животом Каликина еще раз, но
застыл, как статуя, потому что тело открыло глаза и заорало. Каликин прикрыл
достоинство, потому что любой мужчина, открывший глаза после сильного пития
и увидевший над собой хирурга в белой маске и белой шапочке, прежде всего
решит, что это жена решила наказать его по-своему, по-дамски, и оттяпать у
алкоголика все его хозяйство. Так вот, прикрыв достоинство, Каликин выполз
из-под хирурга, так и стоявшего еще в позе Дон Кихота с копьем, и подвывая
себе под нос, пополз в сторону одежды. Не будь дурак, он заграбастал себе
все, что осталось от двух первых анатомированных, и быстро оделся.
- Ты че, мужик, охренел?! - с трезвым укором в голосе спросил Каликин,
искренне заинтересованный в ответе.
- Ты живой или Ленин? - спросил его в свою очередь Барсик, стоявший все
еще в той же позе, как позже выяснилось, временно закостеневший от шока.
- Я - Ленин? Да я тебе... - пригрозил Каликин, неожиданно вспомнив, что
он демократ.
- А это кто? - спросил Барсик, показывая глазами на первого Ленина.
- Это? - Каликин ухмыльнулся и подошел поближе, натягивая кепку, - а
во, ухо видал? Вот он - мое ухо и есть. А вы Гоголя не понимали? Говорили,
так не бывает. Провидец!
Академик Барсик, наконец, стал понимать, что произошло и почему первый
труп не дернулся, умирая во сне: клонированная субстанция не чувствует боли.
Через пять минут в комнату постучали голосом Зюганичева:
- Поторапливайтесь, любезнейший, у нас еще горячее и особый пункт
программы, а уже темнеет.
- Секундочку, - крикнул Барсик голосом переодевающейся девушки, - не
заходите! Что делать-то? - обратился он к Каликину, - как я второго
покойника объясню.
- Я спасу вас, - сказал Каликин, и вдруг его лицо осенила счастливая
идея, - я спасу Россию!..
В полумраке апрельского вечера от Мавзолея отъехали две машины. Одна -
большой черный кадиллак - с гробом вождя мирового пролетариата Владимира
Уй-йянова (Ленина) рванул вниз, под гору, резко свернул на набережную,
просвистел через Яузские ворота, миновал Таганку и Абельмановку и очутился у
старообрядческого кладбища в Калитниках. Второго вынесли в простыне два
дюжих охранника и сунули в багажник лимузина, который все еще поджидал
Барсика. А тот, обнимаясь в лаборатории с Каликиным, благодарил его за
спасение от уголовного наказания: кто же будет преследовать врача за то, что
он случайно зарезал живого Каликина, но оставил в целости и сохранности
дорогостоящую биологическую копию?.. Та идея, так кстати озарившая ленинскую
голову Каликина, и заключалась в том, чтобы выдать клонированное тело за
натуральное, паспортизированное, а себя любимого сделать Президентом России,
подсунув Зюганичеву в виде доморощенной биокопии.
- Хорошо, что не перепутал, я бы тебе сонную артерию перекусил, -
сказал Зюганичев, услышав покаянное признание академика, и по-детски
улыбнулся.
Сделав свое дело, Барсик благодарно распил с Каликиным бутылку
"Амаретто" и повез домой отжившего свой короткий век агнца Долли. Так, про
себя, он стал называть клонированное тело Каликина. И хотя Барсик был
большим ученым, и мухи профессионального любопытства овладевали им и
пытались совратить его с пути истинного, он не стал заспиртовывать бывшего
кандидата в Президенты, а от греха подальше сжег его тело в песочнице
детского сада, что располагался неподалеку от его дома. Так и положено
поступать с нечистой силой. Барсик сидел рядом с песочницей и потягивал
"Беломорчик", а тело, облитое бензином, потихоньку подсыхало и рассыпалось,
пока прямо над песочницей не пошел столбовой ливень и не превратил угольки в
грязь. Через несколько минут песок был промыт до белизны, а вся грязь ушла
глубоко в землю. С одним, правда, не успевшим еще набедокурить Лениным, было
покончено. Небеса просияли, как иногда это случается в предзакатную пору,
когда вкруг нескольких бурых туч вдруг возникает голубое обрамление и
оказывается видно небо, все такое же ясное, лазоревое, как и днем.
Каликин остался в лаборатории один с ящиком "Советского шампанского" в
ожидании возвращения званых гостей с променажа вдоль опустошенной
кремлевской стены.
Глава 5
ПРАВА, КАЦ и Я
Затеяв писать предисловие к этой рукописи, я обнаружил, что таких
предисловий была уже написана гора, можно вспомнить сразу несколько, но я
хочу привести в пример одно булгаковское, к "Театральному роману". Там
автор, который нашел рукопись романа, объясняет читателям, что он к нему не
имеет никакого отношения и что рукопись его попросил издать товарищ,
который, к тому же, умер.
Не знаю, кто как, а я абсолютно верю автору, а взамен прошу и ко мне
отнестись так же благосклонно.
Действительно, рукопись, которую вы держите в руках и которая уже стала
книгой, попала ко мне случайно. Написана она была человеком, который мне не
был знаком, хотя как будто бы однажды и привиделся мне. Он живет за
границей, а там все плохо, и я обещал издать его книгу на родине, то есть в
России, поскольку это была его единственная просьба.
Ему сейчас очень грустно и тяжко. А грустно ему потому, что живет он с
женщиной, которую любит, и живет в Швейцарии. У него есть деньги, и все
вокруг него хорошо. Так вот, оказывается, когда все вокруг хорошо, это и
есть плохо.
Давайте его пожалеем и выполним его волю: издадим эту книгу.
Теперь еще следующее: я сколько ни пытался установить подлинность имен,
которые в этом произведении появляются, не сумел этого сделать.
И еще насчет "этой страны"...
А если когда-нибудь в этой стране
Поставить задумают памятник мне...
А. Ахматова
Кладбище было черным. Не потому, что черный цвет - цвет траура, а
потому, что большая его часть была застроена склепами, огромными крестами и
плитами из черного гранита. В основном похоронены в этой стороне кладбища
были целые старообрядческие кланы, все купеческие фамилии. Они и церковь
помогали строить, и кладбище это содержать. Теперь же все здесь заросло
лианами, спускавшимися с корявых ветвей, паутиной и забвением. Джунгли!
Процессия была небольшая. Гроб несли медленно, пробираясь сквозь ивовые
ветви, вьюны и еще черт знает что, как сквозь тростниковые заросли. Узкую
тропинку уже еле было видно, откуда-то со стороны завода "Серп и молот", где
пятый год простаивало три четверти мощностей, повеяло холодом. Зюганичев шел
за гробом, опустив голову, вспоминая меню второй половины вечера.
- Так, - вздохнул он начальственно, - где тут яму-то вырыли, Анатолий
Иванович?
Из-за спины Зюганичева, как вспухший призрак Суслова, показался
отставной козы барабанщик стихуйщик Пролежнев. (Это его литературный
псевдоним, настоящая его фамилия - Экземпляров.)
- Дальше, - промычал он.
Они шли еще долго, пока совсем не стемнело. Обернувшись на вереницу
соратников, Зюганичев увидел только горящие во тьме воротнички белых
рубашек, словно глаза призраков. В кладбищенском мраке по-кошачьи проорал
филин. Кто-то встрепенулся в ветвях, оббил об них перья и перепрыгнул на
другое дерево.
- Может факелы зажечь? - спросил Пролежнев.
Устроили факельное шествие. Пришлось помучиться с деревьями: факелы все
время цеплялись за ветки и стебли, пару раз сухие стволы лиан, вспыхнув как
бикфордовы шнуры, понесли огонь вверх, к кронам. От ночного холода и жара
огня вокруг шествия образовался туман. Если бы кто-то мог видеть процессию с
ветвей, кроме жирных летучих мышей, тот увидел бы, что территория кладбища
давно закончилась и яма, зияющая на лысой горе и приготовленная для гроба,
вырыта на склоне одного из вулканов, которые повырастали в Москве за этот
год, как шампиньоны.
- Забивай, - буркнул Зюганичев рабочим, смахнув скупую слезу со щеки, -
помните, товарищ Ленин, я вас любил.
- Чего же боле? - успокаивающе приобнял его Пролежнев.
- Што?! - насупился Зюганичев, ему всегда слышалась в голосе Пролежнева
издевка. Даже то, что лицо Пролежнева выдавало в том давно умершего
человека, тоже казалось издевкой. Ему вообще все его окружение казалось
сбежавшим с шабаша мертвецов, да и в своем лице он находил мертвечинку, и
это раздражало его.
- Ветчинки бы сейчас, - зевнул Пролежнев, - опускать, что ли?
Зюганичев еще раз подошел к гробу. Постучал в крышку. Никто не ответил.
- Молчание - знак согласия, - резюмировал он. - Опускайте.
Гроб положили на веревки и медленно стали опускать в яму. Дна ее не
было видно. Неожиданно гроб всей своей подошвой плюхнулся на поверхность
воды, рабочие растерялись и выпустили из рук веревки. Провожающие сгрудились
над могилой.
- Да наклони ты факел-то! - раздраженно приказал Зюганичев какому-то
пожилому человеку с орденскими планками на двух полочках пиджака. - Фу, вонь
какая! С завода что ли?
Гроб, действительно, плавал, как башмак в колодце. Случайно с факела
полилась разгоряченная жидкость и небольшой огарочек полетел вниз. Тут же
вода, а точнее бензин, который наполнял могилу, взорвался и столб огня
вылетел из могилы на двадцать метров вверх. Вдруг земля заскрипела,
зашевелилась и разошлась по швам. Заработали жернова вулкана, разбуженного
взрывом, и сквозь трещины в земле, словно кровь, засочилась красная лава.
Зюганичев, не помня себя, ринулся напрямик, через пустырь, куда глаза
глядят. Земля под его ногами была похожа на корку кипящего болота, она
ходила ходуном и скрипела, как пружинная кровать под телами грешников в
комнате Карамзина, где была написана "История государства Российского...", в
той самой комнате, из которой большевики в свое время устроили для своих
палату санатория.
Он выбежал на Владимирку, ту самую, по которой гнали в Сибирь сначала
тысячи людей, одурманенных коммунистическим пониманием свободы, а потом
миллионы людей, живших при этой "свободе", тогда этот тракт уже назывался
"шоссе Энтузиастов".
За его спиной раздавались крики людей и звуки прожорливой земли,
ворочающей своими челюстями...
Как ни странно, в самой Москве еще было светло. "Уж не пришел ли в
столицу феномен белых ночей?" - подумал Зюганичев, тормозя одинокий,
позвякивающий, как стаканы на подносе, освещенный изнутри трамвай.
- До Красной площади, именем революции, - сказал Зюганичев и положил
перед вагоновожатым стодолларовую бумажку.
Вагоновожатый выдал Зюганичеву тысячу проездных талонов на все наземные
виды городского транспорта, кроме автолайна, и Зюганичев обрадовался, что
транспорт теперь в руках коммунистов.
К восьми часам погорелец добрался до Мавзолея. Там уже начинался
кордебалет. Из-за голубых елок взвивались в небо разноцветные пушистые
феерверки, Зюганичев был ранен в самое сердце. На трибуне Мавзолея лежали
дюжины четыре стройных дамских ножек, стоял визг и гам. Под тентом бегали
официанты, демократы играли в "Биржу", а возле дверей Мавзолея прохаживался
насупленный Президельцин. Увидев Зюганичева, Президельцин довольно
улыбнулся.
- Ну, что, колобок ты мой недопеченый, пока ты на революционном трамвае
сюда громыхал, там, понимаешь, "Серп и молот" выгорел на три четверти. Вот
тебе решение Верховного суда о взыскании убытков с компартии на сумму
годового бюджета на двухтысячный год.
- Так это провокация? - возмутился Зюганичев и отошел назад на полтора
шага. - Я буду жаловаться в ЮНЕСКО и ГРИНПИС...
- А вы поплачьте, товарищ, - крикнул ему из толпы, ожидающей объедков,
некий Отрыжков, старый комбрат Зюганичева.
В тот момент, когда разъяренный Зюганичев ворвался в комнату, где ждал
его команды близнец-брат партии, потому что Ленин и партия -
близнецы-братья, Каликин допивал уже пятую бутылку "Шампанского", закусывая
одним только пивом и занюхивая ленинской кепкой.
Президельцин вошел в банкетный зал. Взгляд его упал на стол, где все
эти годы лежал мертвый человек. Президельцин сел на свое место, все шумно
сели следом, но кто-то подал знак, издавна означавший "тихо, Чапаев думать
будет", и гул голосов затих, все устремили глаза в глубину себя.
Президельцин вытянул перед собой руки и взгрустнул. "Лежал себе и лежал
старик, никого не трогал, - подумал он, - и что меня дернуло разрешить
Лужникову здесь торговые бутики открыть. Все-таки память юности, ностальгия,
понимаешь... Другие, так те в парках траву мяли, а мы, как в Москву, так к
Ленину, сверять сердцебиение. Да я здесь и покойника-то впервые в своей
жизни толком увидел, интересно..."
Глава 6
ШУМЕЙ И ШАХРАЙКО
Эта глава самая приятная, потому что в ней в ретроспективном изложении
я сочинил себе даму, которую люблю по сей день. Встретил я ее в городе
Варезе на севере Италии в провинции Ломбардия, где должен был состояться
большой всемирный съезд шпионов-нелегалов, и куда я приехал из Парижа без
документов, к тому же забыв отметить визу.
Но все разрешилось благополучно: пограничные чиновники Франции и Италии
были и сонными и глупыми, короче говоря, я вышел на перрон варезского
полустанка.
И вот теперь, излагая суть происшествия, я нахожусь в неловкой
ситуации, ибо не могу умолчать о том, что в настоящий момент как раз лежу в
постели с моей роскошной возлюбленной, а вы принуждены ждать, пока я
продолжу мой в высшей степени правдивый рассказ.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг