Сергей Лукницкий.
Пособие по перевороту
---------------------------------------------------------------
Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 1997
Email: Louknitski@mtu-net.ru
---------------------------------------------------------------
крошечная повесть о работе над ненаписанной повестью
ПОСОБИЕ ПО ПЕРЕВОРОТУ,
намеренная быть предложена для НТВпередачи "Куклы",
изданная под патронажем покойного цензора Владимира Солодина
...Великие дела совершаются обыкновенным меньшинством. Оппозиция всегда
составляет славу страны.
Иисус был честь Израильского народа, и он его распял.
Э. Ренан
Немедленно уберите эпиграф. Причем здесь Ренан, причем здесь Израиль,
вы что хотите выглядеть интеллигентным для всех?
Тогда всем будет смешно,кроме вас.
Владимир Солодин
ПРЕДИСЛОВИЕ
я обещал вам Солодина
В годовщину смерти отца, в семьдесят четвертом, я отправился по заданию
"Знамени" в командировку. Можно сказать, послал меня - заместитель главного
редактора Катинов, да не просто послал, а чтобы я ему оттуда, куда он меня
послал, еще и привез убедительный очерк о комсомольской стройке
судостроительного завода "Океан" в городе Николаеве, словом, тогда еще не в
заграницу. Он же дал аванс: тысячу рублей,- по тем временам, для
двадцатилетнего парня сумму убийственную... Преисполненный профессионального
рвения, очерк я написал грандиозный. В редакции его прочитали и отправили,
как полагалось в то время, в Главлит. Некоторым молодым читателям это
понятие неведомо, они из-за того много в жизни потеряли. Людям постарше
смысл слова понятен, но и те вряд ли расшифруют само слово, явно
сложносокращенное.
Через неделю, подозрительно, искоса, но одновременно с почтением, с
которым смотрят на нарушителя общественного подремывания, поглядывая на
меня, добрые коллеги проинформировали, что очерк не выйдет по цензурным
соображениям, а мое лицо хочет видеть некто Солодин.
Ну, хочет так хочет.
Пришел в Китайский проезд, был приглашен в кабинет Цензора. Цензор
возглавлял Главлит. Я вдохновенно повторял про себя правозащитные
восклицания.
Об очерке речи не было. Говорили о моем отце, о Гумилеве, об Ахматовой,
то есть о том, что мы только дома с мамой обсуждали, да и то без посторонних
слушателей. И тональность, взятая Солодиным, была, к у меня дома, без налета
нарочитой полублатной "совковости", с такими же изящными, несовременными
оборотами речи. Впрочем, крепкое словцо было ему не чуждо.
- Два совета, - сказал Солодин, - перестаньте писать дерьмо, - он
кивнул на очерк, - лучше в стол пишите, но хорошо, а второй, - речей подобно
нашей теперешней не ведите ни с кем. Через двадцать лет меня вспомните,
когда все будет иначе. А Катинову я позвоню, чтобы деньги за эту
неопубликованную работу не высчитывал, вы свое дело сделали, но, если я
теперь дам вам карт-бланш, вам потом будет стыдно за эту высокоидейную
стряпню, к тому же есть и формальное основание ее не печатать: завод, к
которому вы хотите привлечь внимание, делает еще кое-что помимо теплоходов и
яхт.
Он встал, проводил меня до двери и дружески обнял. Я отметил изящность
его походки и потрясающе начищенные ботинки. С тех пор я знал, что в секторе
КГБ, именуемом с года моего рождения Главлитом, - имеется интеллигентный
генерал. После, некоторые коллеги, не способные принять словосочетание
"интеллигентный генерал", меня убеждали, что он интеллигентом прикидывался.
А я поразмыслил и рассмеялся: а разве я стал "совком" не прикидывался,
насовав в очерк породистых, как бычки в совхозе "Заветы Ильича", эпитетов о
комсомольском заводе, да еще денег за это хапнул. Хотя, благодаря Цензору,
не обидел никого и позорища избежал.
Потом имя Солодина на сколько-то лет для меня потерялось.
Мелькнуло разочек, когда я сам какое-то время занимал сходную с ним
должность по милицейской молодости, а потом вдруг многожды замелькало в
сводках военных действий в "горячих точках", рядом с именем Федотова, тогда
еще не Министра печати, и с именем уже Министра по делам национальностей -
Шахрая.
Вновь Цензор вошел в мою жизнь на постоянной основе, когда в
Конституционном суде рассматривалось "дело КПСС", где он выступил
обвинителем ее деяний в области печати и литературы.
...Звонит домой только что назначенный министром печати Федотов, просит
занять должность начальника управления. Я сомневаюсь. Я пишу книги. И их
издают. Правда, платят не очень, но ведь на должностях нынче деньги не
платят вовсе, к тому же дома у меня есть полная свобода достижения в любое
время холодильника и бара, чего не будет в присутствии. Так я Федотову и
объяснил.
- Но вашим первым заместителем будет Владимир Алексеевич Солодин, -
сказал Федотов, и причины пререканий как-то сами собой отошли за задний
план, и я тотчас же пообещал на работу выйти. Еще бы, мне, сыну биографа
Гумилева, человека, у которого все предки советского периода были
репрессированы "за это" самое, иметь в подчинении генерала из самого Пятого
главка!
На службе служить было неправдоподобно комфортно и легко.
Шестидесятидвухлетний, всегда в отутюженных брюках, красивый, сдержанный,
умный, абсолютный Солодин удивительно вписывался в команду, самому старшему
в которой - мне - было тридцать восемь. Солодина обожали все: мужчины за то,
что у него легко было учиться профессионализму, правильному завязыванию
галстука и умению вести беседу, а дамы за то, что им так редко теперь
приходилось видеть нераспущенных людей. Каждому он находил доброе слово. Его
шутки не ранили. А шутил он на четырех языках, в том числе на китайском.
Одно его качество казалось вообще непосюсторонним. Когда управление не
справлялось с заданием, он всегда находил повод идти на доклад к министру
сам. Когда управление выполняло задание, он отправлял меня.
- Ты молод, - говорил он, - тебя еще будут бить. А сейчас пусть бьют
меня. И, заметь, за дело. Поручение министра мы ведь провалили...
О смерти он говорил часто. И с юмором. Многое предвидел. Ворчал, что не
доживет до времени, когда Горбачева посадят в тюрьму.
Как-то я принес ему свою только что написанную повесть "Фруктовые часы"
и попросил его прочесть. Повесть была о француженке, с которой я бродил по
Парижу в бытность моих там учений. Мне хотелось, чтобы повесть прочел именно
Солодин, потому что мало у кого есть сегодня вкус. К тому же в повести много
эротики, а мне негоже скатываться до пошлости. И еще одно. Сам Солодин не
мог теперь запретить эротику, как, впрочем, и пошлость.
- Хорошая повесть, - сказал Солодин, - изящная, добрая, только убери
сцену любви под танком.
- Ага, - обрадовался я свободе слова, - будем спорить на тему: секс
чужд советскому человеку?
- Да нет, - спокойно ответил Солодин, - просто нужно соблюдать точность
и достоверность. А так - под танком - не бывает, хотя это экстравагантно.
- Как это не бывает, - запротестовал я, - когда это случилось со мной.
Это его не убедило.
- Возможно, - усмехнулся Солодин, недоверчиво тыча кулаком мне в живот,
уже нажитый за министерским столом. (Сам он всю жизнь прожил спортивным,
подтянутым и стройным.) - Но там, под танком, все равно мало места, если
речь идет о советском Т-34, - добавил он.
Я не принял поправку цензуры и шумно потребовал гласного
разбирательства "произвола со стороны недобитков от Главлита".
В пари, которое я заключил с Солодиным (ящик хорошего коньяку), приняло
участие все министерство. Лично Федотов разбивал наши сжатые в рукопожатии
руки.
В конце рабочего солнечного июньского дня с той стороны Парка Победы,
где выставлены на обозрение дулами как раз на въезжающих в столицу гостей
огромные и зеленые, как кузнечики, пушки, пулеметы и жукообразные танки, к
охраняемым милицией объектам подъехала вереница черных министерских "Волг" и
частного автотранспорта. В Парке высадился невиданный в этих краях лет
пятьдесят десант. А местная милиция передала по рации своим, домашним, чтобы
проверили, не транслируют ли по первому каналу ТВ "Лебединое озеро".
Мы подошли к ближайшему танку. Вокруг, как водится, стали собираться
любопытные. Милиция заняла ключевые позиции.
- Лезь, - ласково сказал Солодин.
- А вы разве не хотите попробоваться в роли героини?
Как потом рассказывал Федотов, через несколько минут из-под танка
раздался сдавленный голос Солодина: "Ну, ты теперь понял, что надо
вычеркнуть эту сцену?!"
Ящик коньяка, проигранный мной, пили всем управлением до конца дня.
Кто-то остался на сверхурочные...
А ночью произошла неприятность: жена одного из наших пустяковых
сотрудников, кстати, впоследствии оказавшегося страшной сволочью, фактически
"сдавшим" команду, позвонила мне и сообщила, что ее муж попал в
вытрезвитель. Я перезвонил Солодину.
- Приезжай срочно ко мне, - сказал Солодин,- поедем вместе.
Я приехал.
- Иди лови машину, желательно черную, - сказал он, - нам же надо
переиграть ментовку, а они видали всяких начальников.
- Я на казенной.
- Пусть ждет здесь. Если поедем на министерской, все завтра будут
обсуждать клубничку в твоем управлении.
Я поймал черную машину, и мы подъехали к вытрезвителю к самому
подъезду. Дежурный, увидев двух при параде, помчался, было, докладывать
обстановку. Солодин на ходу сунул две бумажки: одну поменьше шоферу, чтобы
ждал, другую побольше дежурному и вполголоса назвал фамилию нашего бедолаги.
Нас без лишних вопросов провели в двадцатиметровое вонючее помещение с
двухэтажными нарами, пол которого был залит нечистотами. Слышались стоны,
отхаркивания и рыгания.
- Ищите своего сами, - сказал дежурный.
Когда мы его, наконец, нашли, первые его слова были: "Владимир
Алексеевич, и вы тут?"
По дороге домой Солодин сказал мне: "А ведь вытрезвитель роднит". Он
имел право так шутить. Он был аристократом.
Солодин - исключительное явление российской действительности. Пример
того, как дворянин взялся служить "заглотчикам" не ради корысти - у него до
смерти была квартира - две комнатенки, не было собственной машины, дачи,
прислуги и регулярных Канар. Взялся (как выяснилось в среду, пятого июня, за
два дня до его смерти), чтобы раскачать и уничтожить власть, отнявшую у него
право бивать морду старым русским (коммунякам) и новым, строящим циничное и
хамское общество.
Вспоминать о Солодине стыдно. Не стыдно о нем не забывать.
Сегодня кого из писателей ни спроси, говорят о "великой с ним дружбе".
Не было этого. Было его одиночество при живых Чаковском, Стаднюке,
Карпове, Кожевникове - всех тех, кому он книги подправлял. Делал это не из
трусости и, уж конечно, не от уважения, а из-за глупого русского
пигмалионизма. Их книги он не пускал тоже (и это меня, юного, с литературным
начальством всегда роднило), только их он не пускал - так хочу думать - по
причине их несостоятельности и неграмотности. Ну, а раз совесть не позволяла
дать "добро", а "добро" ждали с легкой тенью покровительства на лице, сам и
подправлял (переписывал) этим "сильным" писателям их нетленные рукописи и
сигнальные экземпляры. Так уж повелось на Руси Великой.
Он многим помог в жизни, и его любили, чаще на словах. Писатели народ
такой... Ждали: может быть, красные придут, может быть, некрасные. И, когда
оказалось, что пока - некрасные, многие тоже свой родной красный цвет
поубавили, как будто так и было... Стали розовыми, ро-зо-вы-ми, ра-зо-вы-ми,
чтобы было удобно в случае чего сказать: виноват, запачкался, но ведь не
сильно же, не сильно! Попробуйте доказать: чего больше в розовом - белого
или красного. А Солодина записали на всякий случай в резерв. Он умер потому,
что был в резерве.
Мы с ним не дружили. Вовиком, Володей, ВАСом, шефом я его не называл.
Всегда он был для меня интеллигентом, великолепным чиновником, невероятно
образованным человеком, но оставался в памяти тем самым Солодиным -
цензором: когда я написал, а он запретил. На похоронах я сказал, что в
запрещении есть своя прелесть, в особенности тогда, когда это совершает
Тютчев... Или, если цензор в приятельствовании.
Я никогда ничего не вспоминаю, я открываю записи. В записных книжках у
меня еще много про Солодина: и про то, как он один, отогнав
идиотов-милиционеров с автоматами, с ледяным спокойствием, одной только
силой духа и слова остановил разъяренную, подстрекаемую, оплаченную толпу в
девяносто третьем, на площади перед мечетью, что возле проспекта Мира; и про
дни путча, когда была обстреляна его машина, а он вышел из нее и, пока с
перепугу поседевший, жрущий пригоршней валидол шофер, что называется, "сушил
портки", рассказал актуальный, как он выразился, анекдот, про русского,
еврея и чукчу, которых вели на расстрел; есть записи и про Краснопресненский
суд девяносто четвертого, где он свидетельствовал о русском фашизме, а
лепечущий, вызванный впервые в жизни свидетелем замгенпрокурора пытался
убедить присутствие, что уже и слово это - "фашизм" стало атавизмом. Он
напоминал даму, свидетельствующую, что в СССР секса нет.
Кое-что из этих записей пригодилось мне для моей повести "Пособие по
перевороту", которую мы обсудили с Солодиным накануне небытия. Он
посоветовал заменить подлинные имена вымышленными. Поскольку главному герою
подходило множество имен, мы решили так и остановиться на нейтральном -
Каликин.
Меня Солодин называл - вольтерьянцем, лиру свою он передал Виктору
Монахову, зампреду Палаты по информационным спорам, что при президенте, ему
же велел посвятить эту повесть, что я и делаю.
Начинающий писатель отличается от неначинающего тем, что обязательно
думает, что эпиграф бывает только в начале книги.
В.Солодин
Эпиграф, украденный из Гоголя, с тем только исключением, что Солодин не
был рыжим, как Рудый Панько, и был не хуторянином, а дворянином.
Это что за невидаль: Пособие по перевороту? Что за пособие? И швырнул в
свет какой-то Солодин. Кто такой Солодин? Слава Богу, еще мало украли
компьютеров в Госкомпечати и ноутбуков в Федеральной службе Ростелерадио.
Еще мало народу всякого рода и звания вымарало пальцы в картриджах. Дернула
же охота и Солодина - последнего цензора Государства Российского потащиться
вслед за другими. Право, флоппи-дисков развелось столько, что не придумаешь
скоро, куда бы только засунуть их...
Глава 1
САХАРНАЯ МИЛИЦИЯ
Д`Артаньян: Я буду защищать Вас
до последней капли крови, Инстанция...
Солодин, экс-цензор, даже экс-последний цензор России умирал. Умирал
весело и вкусно. Много ел и пил. Свою генеральскую пенсию тратил на хорошее
комфортное настроение. Купил жене видеодвойку.
Его мужественно-легкое, и отнюдь не фальшивое, ожидание смерти
заставляло не мучиться окружающих. Самым замечательным занятием было сидеть
у Солодина дома, в его небольшом кабинете, смаковать изысканное вино, нимало
не тяготясь предстоящей поездкой домой.
Кстати, в Италии в дождь водители ездят осторожнее, чем мы, привыкшие к
тому, что автоинспекторы - сахарные. Дело в том, что "гаишницы", а именно
эти представительницы прелестной части человечества служат там в дорожной
полиции... так вот в Италии, как дождь, оные дамы не только не бегут в
укрытие, а наоборот, снимают мундиры, оставаясь в темных купальниках, и
подставляют упругие смуглые тела небесным струям. Уже потому поедешь
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг