своего окошка, оставленной им, по-видимому, специально, сообщал нам, что
отныне мы на правильном пути.
Никто с ним не спорил, и только я со свойственным мне скептицизмом
приоткрыл было дверцу машины.
Я оторопел.
Мы не двигались. Мы стояли на месте, а иллюзию движения создавало
обыкновенное раскачивание машины в грязи. Я захлопнул дверцу, отчего наш
странный водитель вздрогнул, словно испугавшись, и вдруг закашлялся и,
закатив глаза, затих.
Наступило довольно долгое молчание, такое бывает в минуту, когда
рождается милиционер. И когда я уже стал подумывать о том, что оно никогда
не кончится, вдруг раздался приятный баритон, бодро произнесший:
- Всем выходить из машины и мыть окна, мы на пороге цели.
И когда мы вышли, то увидели, что мир вдруг изменился. Дождь стал
слабее, мы - возле дороги, а из нескольких остановившихся цветных машинок
к нам спешат люди, по-видимому предполагая, что нам нужна помощь.
В мгновенье ока наш лимузин был вымыт и вытолкан на большую трассу.
Но здесь, на трассе, с нашим новым водителем, хозяином приятного
баритона, севшем за руль, произошла странная метаморфоза.
- Нет, - сказал он, обращаясь к владельцам симпатичных машинок, - мы не
можем следовать за вами. Мы должны вернуться и проделать весь наш
судьбоносный путь заново.
Водители симпатичных машинок пошептались между собой и, забравшись в
свои современные средства передвижения, тотчас же исчезли, а наш
скрежещущий лимузин с покойником на крыше, не нужным теперь потому, что
уже перестал дождь, поплелся по роскошной дороге в обратную сторону, явно
создавая помехи движению.
Ни сигнализирование фарами встречных машин, ни клаксоны их не смогли
поколебать уверенности нашего водителя в том, что выбранный им путь верен.
Встречные машинки шарахались, и я тут кстати вспомнил одного
"иностранного" писателя: "...Гремит и становится ветром разорванный в
куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле и, косясь,
постораниваются и дают ей дорогу..."
Наконец нам такая езда надоела. И мы предложили нашему водителю
остановиться.
И когда он это сделал, все мы высказали настоятельное желание ехать в
обратную сторону, туда же, куда мчатся остальные, а наш водитель
неожиданно заявил:
- Главное начать, - сказал он, делая ударение на первый слог.
После чего вышел из лимузина, тотчас же проголосовал первой же
несущейся мимо голубой машинке и, помахав нам на прощание, укатил в ту
самую сторону, куда желали ехать и мы.
Мы ничего не понимали.
Некоторое время думали, что делать.
И пока думали, за рулем лимузина оказалось сразу два водителя.
Но оба они имели противоположные мнения, и если один поворачивал руль
влево, другой поворачивал его в исходное положение или тянул вправо, если
один включал скорость, другой немедленно выключал ее. Если один до отказа
нажимал газ, то другой исступленно давил на тормоз.
Мы не двигались.
И тогда один из водителей вышел из машины и, подобрав лежащую тут же на
обочине железную балку, начал изо всей силы дубасить машину, как будто
именно машина виновата в том, что мы так часто ошибались в выбранном пути,
а не водители, управляющие ею с самого начала движения.
Второй водитель был более конструктивен.
Отогнав того, первого, колошматившего лимузин, он стал аккуратно
откручивать у нашей машины фары, крылья, бампер, колеса, и, когда от нее
остались только рама с одним колесом и крыша с покойником, он сложил в
кучу весь этот железный лом и проголосовал пробегающим мимо цветным
машинам.
Вторая, третья, десятая никак не отреагировали, а двадцать пятая была с
большим прицепом, водитель ее понял нашего с полуслова и, побросав то, что
осталось от лимузина, в прицеп, взял на абордаж раму с одним колесом,
крышей, покойником и сиденьями и тронулся несколько быстрее, чем мы
предполагали.
Мы едва успели занять свои места, как одноколесная наша колымага уже
набрала приличную скорость.
Теперь, когда уже невозможно из нее выпрыгнуть, когда нас носит из
стороны в сторону, я, вцепившись в позвякивающее сиденье, думаю о том,
что, если все-таки Господь захочет, чтобы мы куда-то доехал и, мне
придется оттуда добираться до моего уютного дома долго, и еще об одном
думаю, что, когда я вышел из дома, надо было не противиться, а
повиноваться славному инстинкту, призванному уравновешивать потребности
тела с духом.
Повиноваться, когда он тихо вещал (разъедая суетность приметы) о том,
что надо вернуться.
ДОМ
Игорю Волошину.
1.
"Я ехал на перекладных, но, помнится, не из Тифлиса", хотя рука сама
написала это слово. Я даже не помню откуда. Потому что столько было разных
мест, населенных пунктов, рек, мостов и деревень, что я попросту
запамятовал, где взял напрокат этот старенький четырехцилиндровый
автомобиль.
Я устал за рулем. А тут на пути - городишко.
И не какой-то большой город, а так себе, и обрадовало меня в нем лишь
то, что сразу же при въезде я увидел рекламу гостиницы, где мог выспаться.
При ней находилась контора, в которой я мог избавиться от своей временной
машины. Остановился против старинных дверей, уплатил в ближайшем уличном
автомате за то, что машина будет припаркована здесь сколько-то времени,
покидал все незамысловатое свое барахло в огромную красную сумку на молнии,
стоявшую на заднем сиденье; достал ее из машины, закинул за плечо; еще раз
проверил, не забыл ли чего в этом своем временном транспортном средстве,
оставил ключи в замке зажигания, хлопнул дверцами; и, повернувшись к
гостиничной двери, пнул ее ногой. Она мягко подалась. Я очутился в
небольшом вестибюле, где ко мне тотчас же подошел портье, протянул ключ от
номера, взял мою сумку и пошел вперед, показывая дорогу. После двух минут
хождения по массивным старинным лестницам я очутился наконец в крошечном
номере, вполне приемлемом для одинокого путника, и, рассчитываясь с портье,
дал ему понять, что лишние монеты предназначаются за услугу: у меня не было
сил, а портье должен был позвонить, чтобы мою машину забрали. Номер
кредитной карточки я написал пальцем на грязном капоте, и если мальчишки не
подшутят надо мной, то вопрос о машине не потревожит меня те два дня, что я
намерен здесь высыпаться.
Я заснул и проспал, наверное, часов пять, потому что, когда я
проснулся, уже было темно. Я подошел к окну и увидел, что гостиница, в
которой остановился, стоит на площади, под окнами уже не было машины, ее,
вероятно, убрали, а вся площадь была точно такой же, как миллионы подобных
площадей, виденных мною в разных городах и странах.
Может быть, она была центральной, но никакого памятника на ней не
стояло, вся она была очень уютной и обрамлялась премиленькими
двухчетырехэтажными домами, разноцветность которых и разностильность не
скрывала и темнота. Около каждого дома гнездились фонари, имеющие, как
известно, обыкновение все показывать нам в немного ненастоящем или
таинственном виде.
Скучно было стоять у окна. Я уж совсем было собрался отойти от него,
чтобы включить свет, разложить свое барахло, переодеться, кое-что бросить
прачке. Но, бросив еще раз взгляд на площадь, я почему-то от окна не
отошел, что-то показалось мне на площади дисгармоничным, что-то такое, что
заставило задуматься. Очень скоро я увидел, что весь диссонанс на площади
порождается одним странным в этот вечер домом. Я говорю в этот вечер,
потому что, быть может, в другое время суток он не произвел бы на меня
такого впечатления. Но здесь, на фоне залитой рекламными огнями площади,
он выделялся своей неприступностью, величиной. И хотя он был столь же
стар, как и все остальные его собратья, он был значительно выше и мрачнее
их. Ни одно окно в нем не светилось. На фоне лунного неба черный
неосвещенный провал казался великаном.
"Что мне за дело, - подумал я, - я голоден". И снова что-то удержало
меня у окна. Это что-то часто встречается в нашей жизни, когда мы видим
какое-то уродство или аномалию. Неудобно как-то смотреть на изувеченного
или убогого, но нет-нетда и оглянешься, сам от себя скрывая слабость и
соблазн любопытства. И вдруг я понял, что еще мне показалось странным. Все
дома на площади были соединены друг с другом и стояли тесно, как солдаты в
строю. А с двух сторон этого дома, обводя его черную плоскость, светились
лунные дорожки. Может быть, за ним был пустырь.
Я не любитель таинственных забав и уже лет двадцать не замечал за собой
склонности к мистификации, тем более самомистификации. Поэтому принудил
себя совершить все то, что должен был совершить уже полчаса назад. Я
включил свет, умылся, оделся в приличное, не дорожное платье и спустился на
первый этаж, где, как я уже успел заметить, была небольшая харчевня, вполне
годившаяся мне, чтобы утолить голод и все то, что обычно утоляют в таких
харчевнях. На стене ее висела карта города. Пока кельнер наливал мне пива,
я посмотрел на достопримечательности. Стандартный набор, как всегда и
везде. И так как никакой особой причины посещать этот город у меня не было,
я заскучал. Что ж, отосплюсь, может быть завтра поброжу, ну а послезавтра
наверняка снова возьму напрокат машину и поеду дальше.
Я сел в темный угол харчевни, как раз напротив окна. Площадь из этого
окна казалась значительно больше. Огни на ней слились и образовали целое
неоновое море, переливающееся в звучащее. И тут я вздрогнул, потому что
черный страшный дом на конце его, казалось, стоит рядом - немой, огромный,
манящий, оттененный лунным контуром: явление, которое я до сих пор
объяснить себе не могу.
- Дом продается? - спросил я подошедшего кельнера, небрежно кивнув на
темное окно.
Мне совершенно не нужен был ответ. Более того, я даже был уверен, что он
меня не поймет: какой-то дом, какой-то приезжий о нем спрашивает. К тому же
я не был уверен, что знаю чужой язык достаточно хорошо, чтобы вести
подобного рода беседы.
Официант разложил приборы на столе, картонные треугольнички, поставил
на них пиво, какую-то снедь. А когда я уж и сам забыл про свой вопрос, он,
прямо посмотрев мне в глаза, сказал:
- Мистер, вы всерьез интересуетесь этим домом?
Отказываться было глупо. Пришлось согласиться, но, конечно, с тем
условием, что рассказ о нем не займет более четверти часа, то есть
максимум трети того времени, что я намерен проторчать в этой харчевне. Я
поднял тяжелую ледяную кружку пива.
Официант меж тем отошел, хотя, признаться, я решил, что именно он будет
повествователем. Немного разочарованный, я доел мне причитающееся и в
ожидании обещанного заказал еще пива, уже сытый и немного удовлетворенный,
лениво стал смотреть на крошечный зальчик. У стойки бара стоял человек и
кивал входящим, видимо, завсегдатаям этого кабачка. Столики быстро
заполнились людьми. Какая-то девица взяла в руки трубу, раздались звуки,
очень похожие на дельфиний голос, и мне стало ясно, что если даже
кто-нибудь и надумает мне что-нибудь рассказать про дом или не про дом, я
уже все равно ничего не услышу.
В это время дверь харчевни впустила еще одного посетителя. Это был
бородатый человек с испитым лицом в изрядно поношенных штанах и рубахе
навыпуск, подпоясанной веревкой. Он был столь необычен в таком европейском
кабачке, что невольно вызвал у меня ассоциацию какого-то скоморошества. Но
для завершения опереточности образа на нем должна была быть шапка Ивана
Сусанина и лапти. Однако вместо шапки на нем была мотоциклетная кепка с
большим козырьком, а на ногах роскошные итальянские штиблеты.
Приглядевшись, я заметил, что руки у старика были не стариковские, а
холеные нестарые руки английского бухгалтера с двумя или тремя перстнями
на пальцах. Причем левая рука была в перчатке, и перстни были надеты
поверх нее. Другая перчатка, вкусно пахнущая кожей и, наверное, лайковая,
торчала, засунутая за веревку, подпоясывавшую рубаху. Обеими реками он
держал пустую, видно, вскрытую не по правилам - ножом, чтобы больше было
отверстие, - банку из-под пива и стал с этой банкой обходить столики.
- Кто сколько может, господа хорошие, - говорил он на хорошо известном
мне языке.
Я смотрел на эту сцену и пил свое пиво. В старике не было ничего ни от
убогого, ни от нищего. Старик, да и не старик вовсе, а переодевшийся в
старика лентяй, может быть даже когда-то мой соотечественник, был здесь,
конечно, не впервые, потому что, судя по всему, сидящие за столиками его
знали великолепно. Знали, что он придет в определенное время, и совали ему
монеты, ни о чем не спрашивая и не глядя, через плечо, а то и просто
бросали на пол и старик их подбирал. И в этом не находил для себя ничего
унизительного. Именно последнее и дало мне возможность подумать, что
старик этот на работе и выполняет чью-то волю, играет роль. А ведь хорошо
сыграть любую роль вовсе не унизительно.
Ко мне он подошел как к старому знакомому, в ожидании подачки. И я,
пользуясь тем, что, как мне показалось, хорошо понял старика, спросил его
на том же языке, на котором он просил монеты:
- Зачем тебе монеты, старче?
- Ты че, свой, что ли? - спросил меня старик, и глаза его перестали
смеяться.
Я не знал, что на это ответить, потому что не знал, что есть "свой" в
его представлении. Означало ли это, что я из той же компании, может быть
из профсоюза тех же нищих-комедиантов. А может быть, то, что я с ним
говорю на одном языке, его немного смутило. Я не знал, что ответить.
Выручила девица с трубой. Она так постаралась, что разговаривать стало
из-за шума невозможно. Я сделал вид, что я ответил что-то одними губами,
на это старик сказал: "А". Я ему заявил, что ничего не слышу.
- Так тогда давай монету, - сказал старик.
Проходивший мимо кельнер, чуть заметно подмигнул, показывая на
попрошайку.
- Вот он вам расскажет про этот дом, - сказал официант на языке,
видимо, старику непонятном. - Он сам оттуда. Мы все в этом отеле слышали
эту историю уже сто раз, а вам как путешественнику это может быть
интересно. Только пить ему много не давайте, - проговорил он, проносясь со
своим подносом мимо меня.
Я вовсе не собираюсь давать ему пить, да, признаться, эта история меня
не очень уже и волновала. Вообще, можно было сделать просто - бросить
монету в банку, расплатиться с кельнером и уйти досыпать. Но мысль о том,
что завтра и наверняка на этой площади буду придумывать сам историю этого
дома, меня остановила. Я подвинул старику свой недопитый бокал пива,
заказал себе другой и сказал:
- Дедуль, ты на побирушку-то особо не похожий. Чего ты этак? Продал бы
перстенек, купил бы все это кафе, и жил бы припеваючи.
- Да ить не мой перстенек, хозяйский, обчественный. Мы его по очереди
надеваем, когда сюда ходим на заработок.
- Может, без него лучше бы подавали!
- Мы ить этим делом занимаемся недавно. Это хозяин придумал. Раньше у
нас всего было в достатке.
Признаться, я ничего уже не понимал. Какой хозяин? Почему, чтобы
просить милостыню, надо надевать перстни? Почему этот человек играл
крестьянина середины прошлого века, или, скорее, наше представление о
крестьянине прошлого века.
- Аида со мной, - сказал старик вдруг.
- Считаешь, у меня получится?
- Да не, когда больше знать будешь, просто больше дашь.
- Резонно, - ответил я, усмехнулся, и, положив денежную бумажку под
пивной треугольник, вместе со стариком удалился. И пока мы выходили из
харчевни, огибая столики, причем старик громко сморкался, утираясь
рукавом, на нас смотрели все, а девица даже отняла трубу от накрашенного
лица. Но мне показалось, что музыка при этом не исчезла, а дельфиньи звуки
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг