Но вообще статья никак не складывалась, потому что вместо информации,
которую и так все про Гумилева знают, я хотел написать об аристократизме
духа этого поэта, ибо аристократизм духа - это то, что спасло Россию и то,
что сделало ее ведущей державой мира.
Конечно, вы можете со мной спорить и говорить, что Америка тоже
какая-то там страна мира, но Америка - это страна, не тренированная на
аристократизме, и потому, если сегодня она как хороший рысак бежит вровень
с Россией, то, спустя некоторое время, она отстанет, потом}' что сейчас
уже видно, - Америке с Россией не тягаться.
К тому же Америка ведет бесконечные войны, а последняя война, в которую
ввязалась Россия, - это была вот та самая, в восемнадцатом, которая
закончилась полной победой разума.
Звонок телефона заставил меня отвлечься от мыслей, чему я несказанно
был рад, потому что статья по-прежнему не писалась.
Звонила Людмила Петровна, звонила из Карлсбада, сообщила о своем
здоровье, полюбопытствовала, как я справляюсь с хозяйством, а с хозяйством
я справляюсь великолепно, потому что, когда ее нет, то меня опекает моя
бывшая няня - и она уже вырастила и моих детей, ее имя Роза, она
появляется раз в неделю и помогает убирать мне квартиру, и ходит в маркеты
и шопы за продуктами, и мамочка, которая бывает здесь довольно часто, да к
тому же и я бываю у нее.
С радостью узнав, что все в порядке у детей моих, у Павлика и у
Верочки, я с удовольствием закончил с ней разговор, поцеловав ее и наказав
не отказывать себе и детям ни в чем и не жалеть средств, которые так же
бренны, как и все остальное, я положил трубку.
После этого я вновь принялся рассуждать над чистым, все еще девственно
белым листом бумаги.
Другой телефонный звонок сделал я сам. Я набрал номер матушки своей и,
произнеся всегда одни и те же ласковые слова, узнал что также все в
порядке и у неё, и передал привет ее супругу, с которым она состоит в
браке недавно и об этом браке следует сказать больше.
Матушка написала мне стихотворенье:
Сыночек, у Тебя перенимая
Явленья мудрости и доброты,
Я до сих пор еще не понимаю
И всё боюсь: ужели это Ты?
Такой Ты чистый и такой сердечный,
Что я, мой сын, склоняюсь пред тобой,
Покорена навеки безупречной
Духовной и тончайшей красотой.
Но не стану отвлекаться, а продолжу свои занятия. Я стал думать о своем
отце, которого нет на свете уже пять лет и, зная, что матушка любит этого
итальянца, я благословил ее на этот странный брак.
Постепенно я стал возвращаться к работе, но по-прежнему не писалось, и
тогда я собрал с книжных полок все, что может мне пригодиться для статьи,
и задумался над стопками и фолиантами книг, которые теперь легли на мой
письменный стол. Это были книги воспоминаний окружения Гумилёва.
Я не могу сказать, что все эти люди были мне интересны и приятны.
Его первая жена, Ахматова, поэт, но совершенно чужой мне по духу.
Закончилась она в двадцать первом году, это, по-моему, последний год,
когда ей удавались хорошие стихи, а потом как будто сам сатана стер с нее
талант, но она продолжала существовать как экстравагантная дама литературы
начала века и просуществовала до шестьдесят четвертого лишь физически,
питаясь славой двадцатых.
Я не успел с ней встретиться, хотя дом наш был литературным, ибо мой
батюшка так же, как многие наши пращуры, грешил сочинительством, но должен
сказать так же, что не раз и не два посещала меня шальная мысль,
свидетельствующая что трансформатором стихов для Ахматовой был все-таки
Гумилёв, и когда его не оказалось рядом с ней, она забросила это, в
общем-то дамское для нее занятие.
Надо, конечно, отдать должное Ахматовой: путешествуя по Волге со своей
подружкой Одоевцевой, которая в начале века тоже состояла в поэтическом
семинаре Гумилёва, чем несказанно гордилась, они обе написали в
соавторстве довольно сносную и патриотическую поэму о России. Но поскольку
им обеим не хватало присущего только ему божьего дара, то поэма не
состоялась во времени и сегодня никому не нужна, а может привлечь своей
новизной и ритмами лишь чиновников из управленческих ведомств волжских
городов, потому что в ней зарифмованы их имена.
На этом, если мне не изменяет память. Божий дар поэтический этих двух
окололитературных дам заканчивается.
Все, что я сейчас говорю, вы можете воспринимать как фрондерство, но
мне трудно спорить с самим собой, тем паче, что один из спорящих всегда
сильнее другого, и, как правило, истинно сильный позволяет себя положить
на лопатки слабому, если он, конечно, действительно силен.
Мой отец дружил с Ахматовой, и уже за одно это я не позволю себе
произнести никакой хулы в адрес этой весьма своеобразной дамы.
Что касается Одоевцевой, то, убоявшись большевизма, она в свое время
уверенно подалась в эмиграцию, потом столь же уверенно возвратилась в
Россию, потом ей показалось жительство в Париже более интересным, и в
итоге она вошла в историю русской литературы как
Одоевцева-путешественница, так и не выбравшая для себя того цельного, что
дает право называться русским поэтом.
Батюшку моего вы, может быть, знаете по книгам, им написанным, но я
позволю себе не говорить о них, а скажу немножко о его труде, посвященном
творчеству Гумилёва, который Гумилёв читал, и, конечно, деланно
раздражался и даже гневался на батюшку за то, что тот взялся описывать его
жизнь. Но сердцу не прикажешь, отец сделал это искренне, к тому же
Гумилёва убедить было просто, что не только его строки, но и его жизнь
может быть интересна для потомков. Гумилёв ворчал от доброты, и я не знаю
более нравственного человека, чем он.
Все, что я пытаюсь написать, я диктую сперва на диктофон, потому что
набрать на компьютере текст весьма несложно, но мне хочется войти в особые
ритмы, чтобы сделать сегодняшнюю статью действительно приближенной к той
памяти поэта, которую он заслуживает.
И вот теперь, когда я наконец немножко разболтался, настроился на
определенную волну, ввел себя в ту тональность, в которой я могу написать
в жанре мной нелюбимом, я быстренько достал свой старенький компьютер, и
через три часа на дискете уже была статья, которую я вставил в прорезь
стайера, а через десять минут ее уже на экране монитора читал редактор. В
ночном компьютерном номере она появится.
Через полчаса после того, как редактор позвонил и сообщил, что статья
принята, я отправился закусить в ресторан, находившейся неподалеку, и
прекрасно там отобедал. Но поскольку я не любитель длительных выходов из
дому, то тотчас же и вернулся домой. А войдя, направил стопы к своему
письменному столу, где ожидал меня мой роман, над которым надо было
всерьез работать.
На столе моем сидела и смотрела на меня весело милая кукла, которую я
когда-то подарил своей матушке.
Глава 2
Когда роман был еще не романом, а только крохотной искоркой сознания, я
бесконечно думал о том, как трогательно-приятно лишь слегка касаться
исторических фактов, подобно тому, как почти невидимо касается струн
смычок виртуоза, а больше сочинять, отдаваясь наитию.
Передо мной на столе стоял портрет моего батюшки. Я следил за
выражением его глаз и радовался, когда мне казалось, что эти глаза
спокойны. Иногда они манили меня ощущением легкой улыбки, и тогда я писал
уверенно. И когда в них проскальзывала ирония, я безжалостно вымарывал
страницы.
"В конце восемнадцатого века, - писал я, - в одном из поместий земли
Белой России, которой владел князь Лукин, произошло совсем незначительное
событие. Хотя, с другой стороны оно было и очень важным, и не потому, что
повлияло как-то на ход истории, а потому, что дало начало новому роду.
Князь Лукин соблазнил очаровательную итальянку, гувернантку своих детей, и
она родила сына. Ребенок этот нареченный Аристархом, был князем некоторое
время скрываем, поэтому воспитывался не в господском доме, а в
крестьянской семье, где получил, во исполнение рока, названных братьев:
Василия, Петра и Селивана.
Ребятишки вместе озоровали, вместе росли и крепли, а потом наступило
такое время, когда князь разрешил своему незаконнорожденному сыну жить в
барской усадьбе.
Ребенок быстро обогнал в развитии крестьянских детей, был образован,
владел двумя языками, изучал арифметику и грамматику, по при этом одно
было необычно: тосковал по крестьянским играм, и князь раз, и другой, и
третий, обратившись к медикам, принужден был согласиться с ними и отпускал
ребенка на волю.
Итальянка, его мама, замуж не вышла, прожила до тридцати лет в поместье
князя и по достижении возраста, за которым для женщин в восемнадцатом веке
была только старость, засобиралась па родину.
Быть может, ее жизнь не сильно бы и взволновала сочинителя, если бы не
произошло тут некоторое событие, которое существенно повлияло на грядущую
жизнь всего рода. Дело в том, что старший названный брат Аристарха,
крестьянский парень Селиван, неожиданно в эту иностранку влюбился.
Ему было семнадцать, ей уже тридцать, но по целым дням они уединялись и
кончилось это тем, чем должно было кончиться: Селиван заговорил на
непонятном итальянском языке, и вместе с этим языком в его сознание
вливались мысли о неведомой стране, куда он больше жизни хотел теперь
уехать вместе со своей дорогой его сердцу возлюбленной.
Ему казалось, что его итальянка - фея из сказки и, как всякой фее,
Селиван хотел угодить по-сказочному, ибо галантность, свойственная
мужчинам его столетия, была ему недоступна. Он был крестьянок им сыном и
никто не учил его ни правилам хорошего тона, ни умению скрывать свои
чувства.
И вот однажды, глядя в горящие глаза своей избранницы, он вымолил ее
соблаговоление - назначить ему испытание, которое столь необходимо
получить от возлюбленной - каждому мужчине, особенно в юном возрасте, и
она сперва не понимала, но однажды, рассмеявшись, повелела ему пойти ночью
в лес п найти там черный лесной тюльпан, цветок, о котором в поместье
Лукина рассказывали таинственные и даже страшные вещи. Верила ли она в
существование такого цветка, Бог ее знает, но влюбленный Селиван
отправился за этим цветком.
Она провожала его.
А когда он ушел, затосковала.
И впервые в тот миг ей показалось, что дорогой ее сердцу мальчишка
вовсе и не мальчишка уже. Поэтому и проплакала всю ночь, а утром, когда он
появился с цветком, увидела перед собой совершенно другого человека. Перед
ней стоял взрослый мужчина, и она стала его тайной женой.
О своих приключениях в ночном лесу он, как и подобает настоящему
мужчине не рассказывал, сказал только, что помогал ему не бояться и искать
тюльпан большой деревянный крест, который он и показал возлюбленной. Он
рассмотрела массивный деревянный крест черного дерева и ничего не сказала.
Жизнь в поместье продолжала течь так, как ей положено было это делать,
Аристарх вырос, получил вольную, и по завещанию ему была отписана часть
поместья, которая являла собой въезд в село.
В словаре живого великорусского языка Даля есть старинное, давно
умершее слово. Когда дорога перед самым селом вдруг раздваивается и одна
се часть обходит его, а другая проходит сквозь, то домики, которые
расположены в луке, называются как раз этим словом - "лукиница".
От этого слова и пошел род, являющий собой интерес для моего
повествования.
Аристарх Лукин, получив часть отцовского наследства, тем самым еще не
получил право на дворянство. До него было еще целое поколение. У него
родился сын Владимир, который прожил благообразную, благочинную жизнь,
стал писателем, издателем журнала "Северный Меркурий" и переводчиком
французских пьес, к которым неравнодушна была сама императрица.
К концу дней своих "за литературную деятельность и на благо России"
Аристарх Владимирович получил дворянство и часть земель на границе
Белоруссии и Литвы. Позже он ходатайствовал о праве на восстановление
титула.
К этому времени уже давно жил на свете Николай Аристархович - сын
писателя. Но по литературной стезе не пошел, хотя занимался весьма
достойным мужчины делом - служил государю, участвовал в русско-японской и
русско-турецкой войнах, дослужился до полковника и как полковник уже
получил право передавать дворянство по наследству, за службу государю был
пожалован графом, выйдя в отставку.
- У меня нет никаких сомнений в том, - писал я упоенно, - что самое
интересное дерево - это дерево рода, так называемое генеалогическое, на
ветвях которого можно прочитать все собственные недостатки и достоинства,
образ мыслей и даже внешние черты.
История и судьба так причудливо путает карты, что если только на свете
существовал бы прибор, который мог беспрепятственно рассказать нам все о
нашем прошлом, мы увидели бы удивительные и занимательные вещи, которые
сегодня лишь передаются (да и то редко)
из поколения в поколение от деда-прадеда к внукам.
И не без помощи того прибора мы бы увидели сложную и полную приключений
жизнь Селивана, который со своей обожаемой, нетрадиционной, ибо много
старше себя женой, чудом, с бесчисленными приключениями удрал, будучи
крепостным крестьянином, с ней вместе в Италию; мы бы узнали о его семье,
о том, как он закончил жизнь свою, так и считаясь в Италии иностранцем и
прячась от властей (единственным его имуществом был большой деревянный
крест); мы бы узнали о его сыне, который участвовал в итальянских походах,
увидели бы его внука, который примкнул к гарибальдийцам и тем утверждал
свободу и независимость Средиземноморья; мы бы узнали и о правнуках - двух
братьях, которые перед самым началом двадцатого столетия уже носили имя
Лагорио.
Об этих братьях следует узнать подробней. Старший - был сильным и
жестоким человеком и именовался - как это ни странно звучит в наше время -
морским пиратом, имел корабль, совершал на нем набеги на торговые суда,
идущие из Барселоны в Неаполь. Он не щадил никого и, казалось, заложил
душу дьяволу. Кончил свою жизнь в бою.
Младший брат в противоположность пирату был бледным и грустным юношей,
которому претило зарабатывать деньги столь диким способом, как это делал
его старший. Он был поэтической натурой, унаследовавшей духовность от
волшебного итальянского воздуха и, может быть, от Бога, который никогда не
оставлял своим вниманием Италию.
Он стал живописцем.
В один прекрасный момент, когда жить с братом ему стало невыносимо, ибо
брат все чаще напоминал, насколько младший от него зависим, художник,
которому было тогда двадцать четыре года и у которого только что умерла
жена, оставив ему в наследство крошечную дочь, с этой дочерью, нанявшись
на пароход, шедший в далекую Барбарию, оказался через месяц плавания в
Санкт-Петербурге, где ему повезло больше, чем на родине.
Отныне история рода Лагорио - это часть истории России, которую этот
художник, прожив в ней почти шестьдесят лет, прославил своими полотнами.
Поселился Лагорио с дочерью на юге России, часто совершал наезды в
столицу, а когда ей исполнилось семнадцать лет, он отправил ее учиться в
Санкт-Петербург в Институт благородных девиц. Он отправил ее одну. Но не
судьба была ей стать слушательницей.
В первый же вечер, появившись на набережной величественной Невы,
молодая Евгения Лагорио обнаружила себя такой одинокой и такой несчастной,
что ей захотелось сделать то, что делали героини многих, читаемых ею
романов, а именно - влюбиться.
По-видимому, нет на белом свете женщин, которые были бы равнодушны к
русским офицерам, но этот безусловно красивый и молодой человек, сидящий
на скамье возле фонтана на площади недалеко от Адмиралтейства, показался
ей в этой удивительный России просто невероятным. Она была поражена, ибо
никогда не слышала даже, чтобы офицер в присутствии прохожих, сидя на
скамейке, спал.
Молодая Евгения Лагорио не представляла себе, что этот офицер попросту,
по-русски пьян. Это не могло уложиться в ее хорошенькой головке. Однако же
любопытство взяло верх, она присела на краешек той же скамьи и стала
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг