"Хлеб выдается только тем, кто говорит по-русски". Третий:
"Участники войны с Горбачевым и Ельциным обслуживаются вне очереди". И,
наконец, четвертый: "Воды нет, но разрешается есть и пить грязный снег".
Судя по тому, что и это было написано на моем родном языке, плакат
предназначался для вполне определенной части населения. Для остальной,
может быть, вода и была.
Бабушка не дала мне времени для размышления. Мы вошли в какой-то
грязный подъезд и почти тотчас же оказались в зале с блеклыми стенами, где
присели за обыкновенный компьютерный экран, после чего она нажала на синюю
кнопку на панельке.
На экране немедленно замелькали разнообразные изображения лиц, и мне
показалось, что среди них я заметил знакомые. Рука моя, лежавшая на
перильце большого мехового кресла, видимо, незаметно для меня самого
дрогнула, поэтому изображение на экране изменилось, фотографии побежали
медленнее и, наконец, остановились. На меня с экрана монитора взглянули
родные лица моего отца, моего деда, который на моих глазах умирал в
блокадном Ленинграде, моей мамочки (и лицо было такое, какое я видел у нее
сегодня утром), русского поэта Гумилёва. Как я ни был удивлен, но все-таки
сообразил, что именно эту его фотографию я не видел раньше, хотя как будто
бы знаю все.
- Все эти люди, - сказала бабушка, тоже живут здесь, среди нас, на них
пала миссия: принести сюда то доброе из прошлого, что они выстрадали, и
тем самым повернуть развитие этого никчемного общества.
- И можно с ними встретиться?
- Конечно, но ведь они далеко не подготовлены к такой встрече, другое
дело в прошлом: там они относились к тебе, как к чужому, никогда не
видели, а здесь слишком много энергии у них может уйти на адаптацию. К
тому же под каждой фотографией надпись, кто этот человек, где он теперь,
чем занят, когда появится в этом мире. Ты можешь быть спокоен, я тебя не
обманываю.
- Но в таком случае, почему под фотографией моей мамочки, а твоей
дочери Верочки ничего не написано и сама фотография находится отчего-то в
розовой рамке?
Бабушка нажала еще какую-то кнопку, после чего появилась надпись под
маминой фотографией.
- Она еще не родилась, - сказала бабушка, и сказала это так просто, как
будто она сама - ее мама - вовсе не удивлена этим обстоятельством.
И, видя мое теперь уже яростное недоумение, добавила:
- Ну здесь вовсе не обязательно, чтобы сохранялись такие же родственные
связи, которые нам уже известны из прошлой жизни. Она ведь может родиться
и в цветке. А может, и просто из ничего. Но Верочка родится в церкви, -
добавила она, - вот видишь, через несколько минут и ты должен там быть. Ты
когда был последний раз в церкви?
Она улыбнулась, и я понял, что вовсе не надо напоминать ей, что это
было очень давно, в день ее отпевания.
- А что делает мой отец?
- Пишет книги о путешествиях, чтобы люди знали, что такое мир и что он
не ограничивается ни пространством, ни временем.
- А Гумилёв?
- О, этого мужчину знают многие. Конечно, он пишет стихи:
Мой славный край, ты божья кровь и плоть,
Ты бесконечный признак атавизма.
И воссоздал раскованный господь
В тебе огонь Марксизма-Ленинизма.
- А мамочкин папа, твой муж?
- Он был русским офицером, так им и остался, он мог бы есть грязный
снег и получать все, что захочет. Но он не изменил Вере...
Блёклые стены в этот момент стали жухнуть и осыпаться, и тотчас же мы с
бабушкой оказались возле церкви, потом своды ее словно бы обняли нас и
приняли, и почти сразу раздался крик ребенка.
С икон глядели на меня мои предки, бабушка стояла рядом и чуть-чуть
волновалась. Появилось ощущение, что я вышел из своего тела.
Вдруг церковь осветило сияние. Я почувствовал легкое прикосновение и
принял в руки дрожащий и живой сверток.
Это был ребенок.
Он был волшебный. Это его огромные глаза излучали свечение.
Он смотрел на меня и улыбался.
Я пронес его по церкви, и мне было так непостижимо хорошо и спокойно,
что отныне я уже был готов ко всему.
Вера! закричал на всю Вселенную неземной голос.
Бабушка стала таять, и я едва успел с ней проститься, прикоснувшись
губами к ее рукам.
С ощущением того, что у меня на руках мамочка, я оказался в своем
собственном теле и невероятная сила понесла меня через годы.
Я обнаружил себя во дворце Докасационной Справедливости, так называлось
это обшарпанное здание суда.
На месте прокурора сидел и насупленно молчал мой второй "я".
На месте адвоката я узнал себя и на скамье подсудимых тоже.
Судьи, выпархивающие сверху из-под купола, дабы продемонстрировать
первичность судебной власти, были в трех лицах: одна и та же дама в
мужском костюме.
Я вспомнил про двойников и убедился, что это шутка. Действительно,
мнение суда должно быть единым и таким образом достичь единомыслия проще
всего. Кстати, неплохо было бы ввести такое правило и в парламенте.
Вошли присяжные и немного меня повеселили. Их было десять:
пять из них были в маске Сталина, другие пять - Ленина.
"Но позвольте, - хотел я возразить, - присяжных должно быть нечетное
число".
И вошел одиннадцатый. Он был в маске президента.
Вместо того чтобы на вопрос суда о моей виновности они отвечали бы по
очереди, виновен я или невиновен, они рассевшись кто и где попало, стали,
перебивая друг друга, задавать вопросы мне.
Я запомнил некоторые из них.
"Какой день вы считаете днем рождения новой эры?"
"Считаете ли вы заваливание памятника Дзержинскому сигналом к
продолжению беззакония?"
"Как вы относитесь к тому, чтобы в России установить второй
государственный язык - русский?"
"Считаете ли вы правомерным утверждать, что насилие - не лучший путь к
счастью?"
"Могли бы вы точно указать гигиенические прокладки какой фирмы вы
предпочли будучи женщиной?"
"Продолжаете ли вы утверждать, что Таганцевского заговора как такового
не было? А был ли заговор в Беловежской пуще?"
"Могли бы вы ради общего блага предать свой народ? А застраховать
имущество от отсутствия пожара?"
"Достоин ли Президент того, чтобы сидеть на скамье подсудимых?"
"Что бы вы делали, если бы во сне увидели, что все члены правительства
арестованы?"
"Могли бы вы взять на себя управление государством?"
"Можно ли считать Сталина и Берию лицами кавказской национальности?"
"Можно ли устроить изгнание верующих из храма?"
Ни на один вопрос мне ответить не дали. Присяжные шуршали бумагами, и я
заметил, что у них у всех руки по локти в крови.
Только у меня-прокурора, у меня-адвоката и у меня-под судимого руки
были почему-то в кетчупе.
Про следователя НКВД Плотникова, убитого мною, меня не спросили ничего.
Об этом вообще не было в суде речи.
Суд удалился на совещание, а я сидел на скамье подсудимых, как и многие
другие, целую жизнь, в ожидании приговора, прекрасно осознавая, что
будущее, мне показанное, это антигосударственная структура.
Я взял лист бумаги и спокойно, как будто сидел дома за письменным
столом, начал новый роман:
"Космическая война продолжалась уже двадцать девять секунд и, чтобы
предотвратить побоище, Внегалактический Совет принял решение остановить
время. А президентские структуры в это время, желая показать свое
полновластие, спрессовали пространство, Вселенная превратилась в пылинку,
которую нечаянно съела пролетавшая мимо муха..."
Суд забыл вернуться в зал заседаний для оглашения приговора...
ЧАСТЬ V.
ВРЕМЯ ДЛЯ ЭПИЛОГА
Глава 13
Мы с мамочкой летели куда-то на самолете. Лениво переговаривались, о
чем-то спорили. Но мамины аргументы в отношении меня, как правило,
черпались ею из моих же книг, поэтому разговор был веселым.
Она мне ставила в пример моих героев.
Посредине дороги, шедшей меж облаков, появилась стюардесса и развязно
заявила, что воды она больше не даст, кончилась, а вместо этого
потребовала, чтобы мы пристегнули ремни, потому что наш самолет намерен
совершить незапланированную посадку. Ее спросили, где именно, но она не
помнила, пошла куда-то и узнала, что в Минводах.
Мама услышала это название, и улыбнулась.
Еще бы, множество воспоминаний тотчас же явились к ней. Ведь она
неподалеку родилась и жила.
- Я прочитала твой "Бином Всевышнего", - строго сказала она, приглашая
меня оторваться от иллюминатора, в котором показалось Ставрополье.
Я принужденно повернулся к ней: говорить о своих книгах во время
вынужденных посадок я не очень люблю.
- Как же ты мог в своей повести, - набросилась она на меня, как будто
мы сидели с ней в баре, - коль уж ты присвоил себе право путешествовать во
времени, не остановить смерть Верочки, которая погибла тогда, в 1881-м?
Ведь это ты там сидел на креслах в доме моих предков и курил сигарету. Я
узнала тебя. Кстати, почему ты воспользовался тем, что меня еще нет в
природе, и опять закурил? Ай-яй-яй, как нехорошо.
- Есть закон времени, - ответил я, - не обращая внимания на
справедливый упрек по поводу курения, - если бы я вмешался в историю
чьей-то жизни или смерти, то не смог бы вернуться обратно.
Есть, кроме того, закон жанра...
Но мамочка мои оправдания слушать не пожелела, а тут как раз самолет
покатился по бетонной дорожке, потом остановился, и мы решили погулять,
благо было в запасе часа четыре с небольшим.
Конечно, мы поехали в Пятигорск. Поехали на такси за шестьдесят
долларов...
- Солнечный удар, - сказал профессор, - это солнечный удар.
Антонина Ивановна, приготовьте на всякий случай нашатырный спирт и
шприц. Впрочем, сейчас она и без этого обязательно придет в себя.
Не волнуйтесь, молодой человек, - обратился он уже к сыну пациентки, -
все будет хорошо. Подождите, пожалуйста, в коридоре, а еще лучше пойдите
погуляйте. Ей нужен покой и отдых.
Закончив приводить даму в чувство и убедившись, что ей много лучше,
профессор прошел в свой кабинет и плотно прикрыл за собой дверь. Но,
вернувшись в процедурную еще раз, он вновь застал там молодого человека.
И, не предложив ему второй раз уйти, вышел сам, чтобы записать историю
болезни...
Нет, слушать косноязычного экскурсовода было все-таки невозможно, хотя
лекция и была информативно насыщенной. Лектор непрерывно заменял одни
звуки другими. И тогда экскурсанты стали поодиночке выскальзывать на улицу
из здания краеведческого музея.
Путь у них был один - к полуразрушенной мечети.
Я терпеть не могу подобных лекций, поэтому и выскочил первым и понесся
вверх по тропинке, но потом возвратился, чтобы помочь подняться маме. Мне
было приятно вести ее под локоть.
Послышался окрик экскурсовода, догнавшего разбредшуюся группу:
"Гдаждане-товадищи, пди подходе к мечети будьте, подадуйста, остодожны,
там есть опасные места! "
Мечеть и в самом деле казалась опасным местом. Развалившиеся,
осыпающиеся шурфы, проваленный земляной пол, пробитый купол...
Мама, она сказала мне, видела эту мечеть когда-то в детстве. Тогда она
казалась страшной, а сегодня ее подготавливали к реставрации.
Вдруг я увидел, что мама побледнела. Она остановилась, прислонившись к
моему плечу. Экскурсанты, поднимавшиеся сзади, стали обходить нас с двух
сторон. Делали они это с комментариями: дескать, молодежь нынче не та
пошла, не может на холм подняться, чтобы не запыхаться. На слово
"молодежь", обращенное к ней, мама улыбнулась.
Ей стало получше, и мы быстро нагнали группу.
Экскурсанты уже сгрудились вокруг своего гида. Зашумел ветер, и внутрь
ограды, где стояла мечеть, полетели какие-то семена с крылышками.
Я взял под руку маму и прислушался. Мама, я это тотчас же понял, лекцию
о татарской мечети не слушала, зато наблюдала за малень-"
кой девочкой, которая пришла сюда с родителями. Она играла сама с
собой, ловила непослушную, не дающуюся ей никак бабочку, потом поймала,
осторожно посадила на цветок. Бабочка тотчас же и улетела.
Потом девочка зажмурилась и понюхала цветок. Такие цветы во множестве
росли у полуобвалившейся изгороди.
- Совсем как тогда, в моем детстве, - прошептала мама, - только тогда
не было экскурсий, а вот девочка была, и ею была я.
Так бывает иногда, когда взрослый человек вдруг видит ребенка и
каким-то непонятным чувством знает, что он был точно таким же.
- Мне было тогда всего шесть лет, - продолжала мама, она рассмеялась, -
я тогда искала своего папу и убежала к нему в Ленинград, а здесь, в
мечети, был очень старый человек, старик-сторож, хотя какой сторож на
развалинах. Когда я вот так же играла, нюхала цветы и ловила бабочку, он
подошел ко мне и что-то сказал.
- Что же он сказал, ты помнишь?
- Он сказал мне такое, что я запомнила на всю жизнь.
- Что же? - повторил я настойчиво, чуточку ей подыгрывая.
Мама посмотрела на меня серьезно.
- Старик сказал мне тогда, что он мой сын.
Это было слишком даже для такого хладнокровного писателя, как я. Мой
нарочитый пафос как рукой сняло:
- Чей сын? Твой?
- В том-то и дело, что мой; смешно, правда же?
Я промолчал, потом сказал:
- Да, очень смешно... Так он же сумасшедший, этот твой старик... -
начал было я заполнять паузу, но запнулся: из развалин мечети выходил в
этот момент косматый старик с черной седой бородой.
У мамы задрожала рука.
- Ха, - сказал я, чтобы что-то сказать.
Мама не проронила ни слова, а старик подошел с ограде, присел на
корточки и стал разгребать наваленные кирпичи. Я наблюдал за ним: перед
стариком курилась розовато-желтая пыль, он вытаскивал кирпичи, целые
складывал обратно, битые - отдельно; минуту поработал, потом ушел, оставив
облачка пыли, которая раздражала экскурсантов. Они отпрянули от изгороди и
окончательно перестали слушать экскурсовода. Я сперва не мог понять,
отчего это мама не желает выходить со двора, замусоренного и запыленного,
потом сообразил - ей безумно хотелось еще раз взглянуть на старика и
что-то вспомнить.
Она умела вызывать детство.
Шумел ветер, свободно врываясь в разбитую ограду мечети. Листья с
шуршанием ложились на каменные своды старинной постройки. Во дворе ограды,
наконец, снова показался старик с большой кожаной сумкой, тащил ее перед
собой обеими руками и бросил на землю около груды кирпичей. Опять
поднялись клубы пыли. Но экскурсантов давно уже не было во дворе мечети,
там стояли только я, мама и маленькая девочка, родители которой видно,
забыли про крошку.
- А что, действительно, этот старик похож на того, который напугал тебя
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг