Его, встретив, поприветствовала и поцеловала милая пожилая женщина.
Обняла жена и две дочери, славные крошки. Сам он нагнулся, чтобы погладить
собаку.
"Но это не враг", - подумал я, однако заметил, что мимо его дома люди,
проходя, убыстряют шаг, хотя никто их к этому не обязывал.
Час или больше ждал я, пока следователь обедал, потом он удалился, а
мне пришло в голову сыграть с ним злую шутку.
И когда моя мамочка около шести пошла в НКВД покупать себе свидание с
мамой, я постучал в калитку следователя и, играя в галантность, пригласил
всю его семью к нему на службу прямо сейчас.
Женщины запричитали, потому что, как видно, впервые получили такое
приглашение. Жена Плотникова побелела и сжала губы. Мать что-то
проворчала, но я был настойчив.
А потом, выйдя за калитку, тот час же и сам перенесся в кабинет
следователя.
Я удобно устроился у него в кресле ровно на секунду позже того времени,
в котором проходили описываемые события, и таким образом лишил
присутствующих в комнате возможности видеть меня, потому что я еще для них
не наступил, но зато я сам мог быть свидетелем многих событий, которые
потом буду иметь право в своей жизни использовать, как опыт.
И тут я поймал себя на том, что крайне не выдержан, ибо волнение мое
достигло такой степени, что я еле мог усидеть в своем кресле и забавляться
лишь тем, что принялся размахивать невидимыми кулаками перед носом
Плотникова, совершенно забыв, что он их не только не видит, но и не
чувствует. И тут раздался тихонький стук в дверь, она приоткрылась, и моя
четырнадцатилетняя мамочка с огромными больными, видимо, от голода и
сияющими, как всегда, глазами заглянула внутрь.
Глаза ее остановились на маленьком столике, на котором лежала
невиданная по тем, да и по теперешним временам закуска, стояла початая
бутылка коньяка.
"Зайди", - заявил следователь, и она тихо прошла внутрь кабинета. Она
шла к креслу, в котором сидел я, и я еле успел вскочить с него, чтобы дать
ей место. Хоть это было и ни к чему.
На мою беду, я слегка отпустил крест и на мгновение стал видимым. Время
Плотникова и моё пересеклись в пространстве.
Плотников, который к этому моменту уже успел хлебнуть коньяка и пытался
расстегнуть штаны, даже не очень удивился, увидев в своем кабинете
постороннего, но зато я не терял времени даром: я погрузил свой кулак ему
в зубы таким образом, что зубы его рассыпались по всей комнате, а кулак у
меня болел даже по возвращении в девяностые годы.
Как ни был пьян Плотников, но у него хватило сообразительности понять,
что не четырнадцатилетняя девочка нанесла ему этот удар. Он схватился за
собственную морду и в этот самый момент с него упали теперь уже не
придерживаемые руками штаны, а тут еще отворилась дверь и вошла вся его
семья, приглашенная мною сегодня днем к нему на службу.
Верочка, воспользовавшись моментом, выскользнула вон из двери.
Что было дальше со следователем, меня, признаться, не интересовало. Я
только убедился в том, что с мамочкой моей все в порядке. И вскоре я
исчез, так никогда и не узнав, что газета с информацией о том, что бабушка
приговорена к расстрелу, - это следствие моего визита.
...Не вправе мы переписывать прошлое, каким бы оно ни было.
Важным событием был конец войны. Ликование было большое - вдруг будет
амнистия. Но, увы, она нас не коснулась.
В магаданских лагерях часто делали какую-то перестройку, переводили из
зоны в зону, по какому принципу - непонятно. Так, осенью мужчин из
мужского лагеря переводили в зону кожзавода, а часть женщин из женского
лагеря - в бывшую мужскую зону, в том числе и меня. Вызвала меня начальник
лагеря, оказавшаяся пожилой женщиной, обращением своим не похожая на
лагерного работника, и предложила мне заведовать складом в лагере: я
должна была что-то принимать, что-то отпускать.
Я стала вроде начальником, на нарах нас теперь было двое, а не
шестнадцать. Моя соседка по нарам - молодая женщина, чистенькая, бледная,
типа официантки; мы с ней обе курили, а курить нечего. Я ей говорю, хоть
бы ты стрельнула где-нибудь. Она сказала: "Попробую" - и ушла.
Прошло минут сорок. Она возвращается, бросает мне на нары пачку папирос
и говорит: "Закуривай", а сама достает из-под нар тазик и подмывается. Я
ее спрашиваю: "Где это ты умудрилась?" Она говорит, что это для нее очень
просто и что она еще принесла 25 рублей, потом посмотрела в узенькую щель
в окне (окна у нас были в этом бараке забиты) и говорит: "Посмотри".
Смотрю идет надзиратель. "Вот он, - говорит, - всю дорогу со стоячим
ходит."
Это было не однажды.
Однажды - тревога - обокрали склад. Теперь сдавать нечего.
Меня перевели в женский лагерь.
И оставалось мне такой жизни три тысячи шестьсот сорок два дня.
...А потом в могилу, если не произойдет чуда.
Но чудеса происходили здесь часто. То каких-то мерзавцев-надзирателей
находили убитыми, то вдруг откуда-то вино появлялось, то как будто
всеобщий гипноз - целый лагерь Лениных и Сталиных виделся.
И не мне одной. И однажды я даже видела среди них Берию и Плотникова.
А еще несколько раз мне являлся мой муж Костя. Он меня утешал и
говорил, что все будет хорошо. Но что-то в нем все равно было не от Кости.
Он говорил, что прилетел из будущего. И что там, в будущем, будет все
хорошо. Только все будет дорого, и будет много революций.
И что будущий отец народов будет из наших, из ставропольских.
Эти видения были утешением.
Глава 11
Маленький самолетик с красными звездами на крыльях, совсем такой же
ручной, как в повестях у Гайдара, кувыркался в синем воздухе.
И было очень приятно на него смотреть, и было настроение почти не
тревожным, если бы вдруг вдали что-то не ухнуло, не разорвалось.
Только невероятное усилие воли отпихнуло меня от привычного восприятия
того, что так не бывает. Действительно, как это могло такое быть, чтобы
самолетик с красными звездами на крыльях бомбил своих?
В какой книге это можно прочитать?
Ещё одна бомба звонко разорвалась вдали. Осел и стал заваливаться дом.
Ощущение было такое, что все это кино, и хорошее кино, после которого,
бывает, вдруг неловко нахлынут чувства и не сразу ясно, как взять себя в
руки и что говорить после сеанса.
Но тут было не кино. Тут надо было по-настоящему взять себя в руки,
прийти в себя, чтобы понять, что надо хотя бы не понарошке испугаться,
ведь в противном случае чувство самосохранения оказалось бы совершенно
усыплённым и могло сыграть со мною злую шутку.
Эти мысли меня немного позабавили: хорошо бы иметь сейчас минутку,
чтобы поэкспериментировать, а что будет, если я погибну так задолго до
своего дня рождения? Появлюсь ли я на свет еще раз или это и есть как раз
парадокс времени, решаемый столь несложно?
Еще одна бомба упала на поселок, прежде чем я сообразил, что нахожусь
возле самого домика моей мамы, бабушки и прабабушки и их сейчас снова
будут бомбить, и что сейчас будет новый заход самолетика, который уже
снижается, почувствовав прилив сил, и, войдя во вкус безопасной игры,
разнесет еще один дом, может быть, даже и этот.
Немцев видно не было. Они давно ушли. Неужели ошибка командования?
А все, что было живого, попряталось кто куда с улицы, лишь какаято,
видно, приезжая, женщина торопилась исчезнуть в чьем-то дворе.
- Вы не родственник им будете? - спросила она, указывая на дом моих
предков так запросто, как будто бы нет никакой войны, а меня она уже
где-то видела, но тогда вопрос свой задать позабыла, - личность мне ваша
знакома.
- Тетя Люся приехала! - вдруг закричала моя четырнадцатилетняя мамочка,
выбегая навстречу даме, с которой я только что разговаривал и приумолк,
обдумывая, как бы это ей объяснить получше, что я им еще ого-го какой
родственник.
Но в этот момент рокот самолетика и новый свист бомбы заставили нас
принять инстинктивное и притом естественное решение.
Мы все трое завалились в ближайшую канаву и уже через минуту,
оглушенные и грязные от комьев земли, стали вставать из теперь уже не
канавы, а даже какого-то возвышения.
Я до сих пор горжусь тем, что в этой куче родных мне тел я лежал сверху.
Верочка и тетя Люся меня как будто бы не замечали, а может быть, не
замечали на самом деле. Я знал, что тетя Люся приехала сообщить моей
мамочке, что только что в Ленинграде умер от голода ее любимый папа.
Я не хотел этого слушать и тот час же оказался в том самом доме, куда
мамочка моя в шестилетнем возрасте добралась одна из Пятигорска. Я был
тогда с ней.
С тридцать четвертого, когда я позвонил в квартиру тети Люси, а сейчас
сорок третий, прошло в лучшем случае полчаса, так что не узнать этот дом я
не мог.
И все-таки я его не узнал. Потому что половина его была разрушена.
Вскарабкаться по обледенелым развалинам было невозможно. Но я не стал
прибегать к помощи техники, хотя мог бы очутиться по своему желанию где
угодно. Я собрал какие-то доски и полез по ним наверх.
Сорвался, ободрал в кровь руки, порвал рукав своей тужурки.
- Я знал, что увижу тебя, - услышал я почти тотчас же глухой голос
изможденного человека. - И хорошо, что ты был с ней там, на Кавказе, во
время бомбежки.
Я молчал.
- Береги ее, будь ей отцом и сыном. А мы еще увидимся, потому что то,
что считается смертью, на самом деле смена пластинки.
Он неловко улыбнулся.
- А ты похож на меня, - сказал он уже с видимым усилием. - Приятно.
Женя меня хоть вспоминает?
Константин Иванович притих.
Я счастлив, что оставил дочь на этой земле, - сказал он уже совсем
тихо, - Веру.
Это были его последние слова.
Не помню, каким образом я оказался на морозной блокадной ленинградской
улице.
Мне очень хотелось дойти до канала Грибоедова, увидеть там своего отца,
но тут ко мне подскочил какой-то солдатик с винтовкой и я исчез, твердо
зная, что моему отцу, который еще и не знаком с моей мамочкой, ничего пока
не угрожает и что я его увижу очень скоро, может быть, через полчаса, в
поезде Сталинабад - Ленинград, где он будет стесняться сделать мамочке
предложение выйти за него замуж.
В Магадане есть театр имени Горького, артисты там были из заключенных,
они давали концерты и в этом театре для в/н, и в клубе лагеря.
Гредасова, начальница "Маглага", любила артистов и концерты и всячески
поощряла подобные мероприятия. Так же относилась к артистам и начальник
женского лагеря Калинина.
В революционные праздники в городском театре всегда был концерт, на
который собиралась вся магаданская знать во главе с Никитовым и
Гредасовой. Аплодировать заключенным не полагалось, но Гредасова не
выдержала и зааплодировала артисту Козину. Никитов гнев свой не сдержал и
заорал на весь клуб: "Вон со сцены, педераст!"
Козин упал в обморок.
Эту легенду пересказывали часто.
Меня перевели в Женоли работать на авторемонтном заводе. Там работали
сто женщин и тысяча мужчин. Главным бухгалтером был Собесский, директором
- Попов. Попов поехал в отпуск, заменял его Корлихтеров. Корлихтеров был
другом Никитова хотя и заключенным, работал где-то на прииске. Однажды
Никитов узнал о том, что его старый друг осужден, и освободил его без
суда, сам привез в Магадан.
Вот какими правами пользовался "наместник" Магаданского края:
хочу - расстреляю, хочу - помилую.
С авторемонтного завода осенью меня этапировали в Берлаг - береговые
лагеря, которые мы называли лагеря Берия. Спецлагерь находился на
четвертом километре. Началась процедура оформления:
баня - помылись, голые выходим в холодную, длинную, узкую комнату,
стоит длинный стол, за столом сидят шесть чекистов лицом к нам.
Мимо них мы должны были пройти. Они осматривали нас голеньких и
записывали приметы. Потом прибыл фотограф, нам повесили на шею фанеру, на
которой написан номер, фотографировали в фас и в профиль, сняли отпечатки
пальцев. В общем, "прописали" для Берлага.
Через несколько дней нам выдали стандартные белые тряпочки с номерами.
Я получила номер HI-248. Судя по всему, первые две цифры зашифровали, так
как "Н" в алфавите по счету буква тринадцатая, а когда-то мой номер был
131248, возможно, я и ошибаюсь.
Предупредили, что теперь, когда нужно обращаться к надзирателю или
лагерному работнику, нужно сказать: "Разрешите обратиться" - и при
получении разрешения продолжать: "Я номер HI-248, судимая по статье 58-1 а
на 10 лет и 5 поражения...", - а дальше уже называть фамилию. Ну чем хуже
немецких концлагарей? По-моему, не хуже, а даже получше уже по одному
тому, что то у фашистов, а это в социалистическом государстве.
Не знаю, осудите ли вы меня за то, что я так беспардонно вмешивался в
свою собственную историю. Помогал бабушке, маме, являясь им в образах
странных, но не чужих.
Мой второй временной "я" меня бы, конечно, осудил, отчего это я не
хватил кирпичом по голове Ленина и Сталина или кого-то еще, но у меня на
это есть оправдание - я делал именно свою историю. А вот другие - все
другие должны делать свою. И вовсе не обязательно таким же способом, как
я. Есть множество других.
Очень хотелось мне отправиться и в двадцать первый год, чтобы спасти
Гумилёва от расстрела, и в тысяча восемьсот тридцать седьмой, чтобы
постреляться на газовых пистолетах с Дантесом, но, увы. Не мог я себя к
этому принудить.
...Да к тому же по натуре я созерцатель.
Отказать себе в удовольствии проехаться в тысяча девятьсот сорок
восьмом с моими будущими родителями в поезде, который привез их в
конце-концов под венец, я, поверьте, не мог. И поскольку в единственном
спальном вагоне - двухместном, старинном, с умывальной комнатой - было (а
до отхода поезда оставалось пять минут) всего одно свободное купе, я стоял
возле него, предвкушая увидеть нечто удивительное. Но все было до ужаса
просто.
Я написал "до ужаса", потому что, надеюсь, вы меня поймете и оцените
волнение, с которым предстояло наблюдать встречу родителей.
Сперва, конечно, появилась мама. Она была такая красивая и в таком
платье, что я, признаться, и сам немного смутился, ведь ей было в то время
двадцать, а мне по-прежнему за сорок.
Мамочку провожали два каких-то военных. Она вошла в купе с охапкой
цветов и уселась на диванчике с видом хозяйки.
Поезд тронулся.
Заглядевшись на мамочку, я совершенно забыл про своего папочку.
Мама мельком взглянула на меня, в ее взоре, быть может, и промелькнуло
какое-то воспоминание о будущем, но она тотчас же отвлеклась от него,
заодно и от меня, и стала смотреть в окно, в котором фигурки военных
становились все меньше.
Дверь купе закрылась, а я остался в проходе, где, поставив ногу на
приступочку, взялся руками за поручень, протянутый вдоль окна, от которого
он тотчас же оторвался, приладив его обратно, я стал смотреть на убегающий
Сталинабад.
У меня нет задачи описывать Таджикистан того времени, это лучше и яснее
уже сделал мой папа в своих книгах, но я очень удивился, увидя, что весь
перрон завален дынями и арбузами.
- Позвольте, - возле меня возник какой-то невысокий, довольно крепкий
человек с очень уставшим лицом, со странным для меня и моей эпохи
чемоданом и старомодным фотоаппаратом.
- Пожалуйста, - я посторонился.
Человек сделал мимо меня всего один шаг, после чего переложил чемодан
из правой руки в левую и открыл дверь охраняемого мною купе.
- Простите, - сказал он почти тотчас же, увидев юную даму, и глазки его
засияли, как два лазурита.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг