земли. Сначала это приносило пользу людям, и илбэча считали добрым
чудотворцем. Но потом наступила великая засуха, и его стали
проклинать. Тогда илбэч задавил бессмертного Ёроол-Гуя и обрушил
стену, огораживающую мир. Людям пришлось уйти с Горы сюда. Здесь
непросто жить, многим это не понравилось. Куда как проще сидеть на
Горе и ждать дармового хлеба. Ведь большинство людей жило на сухом и
видело далайн раз в год, на праздник мягмара. Эти люди и придумали об
илбэче тьму небылиц. Но на самом деле с той минуты, как упала стена
Тэнгэра, в мире больше не происходило никаких чудес. Ни злых, ни
добрых. И это хорошо.
- Тётка Йолай рассказывает всё по-другому, - перебил Ёортон. - Её
послушать, так она не только с илбэчем зналась, но и Тэнгэру помогала
далайн копать.
- Сказки! - фыркнула бабушка. - У Йолай язык липкий, вот к нему
чужие слова и пристают. Ей дюжины лет не было, когда стена упала, что
она может помнить? Вот и рассказывает, что ни попадя.
- А ты что рассказываешь?.. - крикнул Ёортон. - Все знают: илбэч -
злой дух! Я тебе не верю.
- Не верь, - тихо произнесла бабушка. - А что мне рассказывал -
забудь. Так лучше всего.
Легко было не верить услышанному, когда ярко светило осеннее
солнце, и тёплый ветер шелестел начинающими желтеть кустами. В такие
минуты чужие воспоминания кажутся сном или слишком хорошо рассказанной
легендой. Но потом маленький прямоугольный мир снова сгустился вокруг,
и от него было нельзя отвернуться. Но на этот раз Ёортон знал, что
тесные квадраты суши и есть те самые оройхоны, на каких прежде жили
люди, а влажное зеркало посреди мира - бездонный далайн. Могучая стена
окружала мир, положив предел всякому движению, а на небе не
проглядывали ни солнце, ни звёзды, там клубились вечные облака, из
которых никогда не шёл дождь.
Как и прежде загадочное зеркало манило к себе, просило заглянуть в
густую отравленную глубину. Ёортон знал, что это нельзя, что чем
скорее он забудет не бывшее с ним прошлое, тем лучше, но всё же
подошёл и, наклонившись над мутной влагой, глянул в глубину.
Он ждал, что увидит там себя, пусть не такого, к какому привык, а
искажённого волшебным зеркалом, но всё же себя. Вместо этого в глаза
ему глянула бездонная жуть. У неё было множество жадных хищных рук, и
прорва голодных ртов, и дюжины глаз, которые смотрели в самую душу и
звали к себе.
* * *
Река брала начало далеко на севере, долго петляла в мокрых лесах,
то и дело теряясь среди болот, но каждый раз отыскивалась и катила
дальше, всё более полноводная. Она принимала в себя воду тёмных лесных
речек, бурунами вздувалась на перекатах и, успокоенная, ходко шла
через степи к южному морю. Над ней летали птицы, в неё смотрелись
деревья, из неё пили звери. Всё было привычно, как испокон веку
заведено. Нетронуто, дико, пустынно.
И лишь в одном месте, где северные леса сменялись светлыми,
лиственными, перемежающимися широкими полянами, берег незнакомо
оживал. Издревна неподалёку от реки стояла гора - странно высокая для
здешних равнинных мест, и неправдоподобно крутая. И главное, склоны
этой горы были идеально ровными и сходились под прямыми углами, что
можно наблюдать лишь в мире малых предметов, каковы суть кристаллы.
Бессчётные годы белая вершина стояла над рекой, но однажды самую
её верхушку словно срезало ножом, и сверху на прибрежные поляны
полезли люди. Их селения и сейчас жались к обезглавленной скале, на
которую люди старались, но не могли вновь подняться.
Люди принесли с собой хлеб и маленькие корявые деревца полыхающие
по весне алым облаком цветов, а осенью усыпанные мягкими жёлтыми
плодами. Прежде внизу не росло ни хлебной травы, ни плодоносных
туйванов. Люди огородили речные затоны, превратили ручьи в цепочки
прудов и поселили там сытых бовэров, ленивых и добродушных. Таких
зверей тоже раньше не было, да и не могло быть - исконные обитатели
приречья живо расправились бы с этими беспомощными глыбами мяса.
Люди строили свои посёлки вверх и вниз по течению, но только на
правом берегу. Широкий поток был для них непреодолимым препятствием, и
незнакомые с копьём звери левобережья безбоязненно выходили на водопой
под жадными взглядами охотников. Только зимой немногие смельчаки
решались перейти по льду на тот берег, остальные встречались с
глубокой водой только после смерти, когда их с заунывным пением
приносили на берег, укладывали на погребальный плот и отправляли в
последний путь к многозаботливому Ёроол-Гую.
Медленно уплывали вниз погребальные плоты - бедные, связанные из
четырёх брёвен, и богатые, уносящие некогда облечённых властью людей.
Правителю Ээтгону теперь часто представлялась эта картина: гладкие
шесты отталкивают от берега огромный плот, на каком дюжину людей можно
разместить, но на этом плоте лежит единственный человек - он сам.
Мёртвые глаза открыты, но не видят ни неба, ни реки, ни богатого
убранства. Плот покрыт мягкими шкурами, устелен тканью, расшитой
крупным жемчугом, запасённым ещё когда люди жили на Горе и не знали,
как огромен мир. Снежно искрится дорогая кость, какой уже не добыть с
тех пор как пересохла ядовитая влага далайна, ласкают глаз розовым
перламутром хрипучие раковины. Несметные сокровища уложат верные слуги
на погребальный плот. Зачем?
Никогда за свою долгую жизнь правитель Ээтгон не увлекался
сокровищами. Сначала, потому что был беден, но горд, затем, когда стал
среди сильных мира, - то узнал и цену власти, которая заключается
вовсе не в кусках редкой кости. Кость стоит не больше чем кость, а это
всего лишь кусок мёртвого тела. Стоит ли придавать ему особое
значение?
Совсем иной разговор, когда речь идёт о деле твоей жизни.
Правитель Ээтгон был великим государем. Он пестовал свою страну
пять дюжин лет, ещё с тех времён, когда люди жили на Горе. Он сберёг
государство, когда рухнули стены, и началась новая жизнь. Ведь страна,
это вовсе не земля, от которой кормится народ. Страна - это люди и
закон, скрепивший людей вместе. Закон - в первую очередь. Землю можно
сменить, земля может родиться новая, на его памяти так бывало не раз.
Люди тоже меняются, хотя и не так быстро. Умирают старики, рождаются
дети. Но закон должен быть вечен. Он рождается и умирает вместе со
страной.
Правитель Ээтгон создал своё государство сам. Конечно, был ещё
илбэч: единородный брат Ээтгона, враг, соперник. Чудотворец илбэч, это
он воздвиг острова-оройхоны на том месте, где прежде плескался
бездонный, смердящий ядом далайн. Но что такое оройхон? Всего лишь
кусок пористого камня. Ээтгон сумел объединить сбежавшихся на новые
земли бродяг и дать отпор алчным соседям. Он создал страну.
Илбэч пришёл и поставил новые оройхоны, расширив границы между
государствами до неслыханных размеров.
Ээтгон создал небывалую прежде армию и отстоял страну.
Илбэч поставил ещё оройхоны, сдавив ядовитый далайн и схватив за
горло обитавшего там многорукого бога. Казалось, грозный Ёроол-Гуй
стерпел оскорбление, но вскоре на мир, в котором почти не осталось
влаги, обрушились засуха и голод. Стали умирать люди и рушиться
сильные государства. Илбэчу не было до этого дела, он продолжал
застраивать далайн, словно не замечая, что благословения людей
сменились проклятиями.
Ээтгон создавал запасы, распределял хлеб и воду, спасал людей.
Илбэч убил бессмертного Ёроол-Гуя, засЫпал бездонный далайн и
обрушил стены мира. То, что люди прежде считали вселенной, оказалось
лишь крошечным клочком мироздания, верхушкой неприступной горы. Людьми
овладела паника; мнилось, наступил конец света.
Ээтгон заткнул рот болтунам и устрашил паникёров. Он восстановил
порядок и, объединив вместе своих и чужих, спустил народ с Горы,
открыв новые земли и новую жизнь.
Илбэч бродил беспомощный и потерянный. Его волшебная сила
оказалась беспомощна внизу, и он ничего не мог сделать.
Ээтгон не дал людям разбежаться словно стаду испуганных животных.
Он восстановил земледелие, насадил сады и оградил чужое добро от
грабителей. Он собирал налоги осенью и выдавал хлеб во время весенних
голодовок. Он сберёг государство.
Илбэч умер.
Ээтгон продолжал царить, а это непросто там, где нет стен, и люди
могут свободно разойтись в разные стороны.
Так спрашивается: кто по-настоящему создал этот мир, кто победил в
давнем, много лет длящемся споре? Любому ясно, что верх одержал
правитель Ээтгон. Вот только почему так тяжело на душе, и всё чаще
приходят мысли о том, что всё было зря, а перед глазами качается
роскошный погребальный плот, и гладкие шесты отталкивают его от
берега, от людей, от жизни?..
Впервые такие мысли овладели Ээтгоном три года назад, когда гонцы
принесли страшное известие: умер одонт Моэртал. С этим человеком
судьба связала Ээтгона ещё крепче, нежели с ненавистным братом.
Мальчишкой Ээтгон бродяжничал во владениях Моэртала, который уже тогда
был одонтом, управлявшим одной из провинций царственного вана. Ээтгон
вырос и стал бандитом. Он ходил по землям Моэртала, грабил его добро,
отбивался от его цэрэгов. В ту пору не было для Ээтгона имени
ненавистней чем Моэртал. По всему судя, одонт рассчитывался с изгоями
тем же мелким жемчугом, но когда начался поход изгоев на запад, отряды
одонта расступились, выпустив запертые в ловушке шайки бандитов. Таков
был первый урок государственности, полученный Ээтгоном.
Ээтгон воевал, работал, пробивался наверх, отпихивая дураков и
соперников. Моэртал оставался одонтом. Он тоже воевал, управлял
подданными и пресекал дворцовые интриги, но внешне в его жизни ничто
не менялось. Ээтгон стал правителем, Моэртал остался одонтом. Но когда
пришло время, именно Моэртал оказался главным соперником Ээтгона. Во
время голода, когда разрушались другие, более могучие страны, Моэртал
сохранил в своей провинции порядок. Он отверг соблазн свергнуть
старого вана и короноваться самому, очевидно, уже тогда Моэртал
понимал, в чём сокрыто истинное величие. Он так и остался одонтом,
даже когда пала стена и вместе с ней - одряхлевшая держава вана.
Моэртал спускал людей в восточного склона Горы и основал там свои
селения, очень похожие на деревни изгоев. Так в новом мире появилось
два государства. Нельзя сказать, что Моэртал с Ээтгоном любили друг
друга, но за три дюжины лет они сумели ни разу не начать войны, а это
тоже немало значит.
Ээтгон, бросив все срочные и неспешные дела, примчался на похороны
давнего недруга. Стоял в первом ряду, как самый почётный гость,
держался прямо и ничем не выдал своих чувств, но впервые богатый
доспех из кости чёрного уулгуя показался ему тяжёл.
Выли плакальщицы, хрипло рыдали раковины, народ как умел изображал
скорбь, покаянно били себя в грудь безутешные родственники, которых у
покойника насчитывалось более чем достаточно, но по-настоящему горевал
один Ээтгон. Стоял молча, лишь застарелый шрам на щеке наливался
чёрной синевой. Не о Моэртале горевал - о себе. Видел, что со смертью
старого одонта начинается новая эра, которая в скором времени отбросит
за ненадобностью и правителя Ээтгона.
Претенденты на престол лебезили перед грозным правителем
сопредельного государства, не без оснований полагая, что слово Ээтгона
веско прозвучит и здесь, в чужой стране. И конечно, Ээтгон не упустил
выгод, обещанных смертью соседнего государя, сделал всё, чтобы связать
волю новых властей, но всё же домой вернулся словно больной и с тех
пор уже не находил покоя ни в отдыхе, ни в делах. Вспоминал мёртвое
лицо Моэртала, с которым сродниться успел, хотя виделся за всю жизнь
раза четыре. Моэртал лежал недовольный и словно обиженный, и только
правитель Ээтгон знал, чем недоволен усопший. Моэрталу тягостно было
слышать сторожкий шепоток, скрытую торговлю, ссоры вокруг его плота.
Родственники грызлись из-за наследства, каждый думал о себе и никто о
государстве. Куча родственников была у Моэртала, многие дюжины детей
от бессчётных жён - и ни одного родного человека. Некому отдать
страну.
Тогда и понял правитель Ээтгон, что его ждёт то же самое. Дела
государства не оставили времени для личных дел, и теперь некому это
государство передать. Вокруг слуги, помощники, исполнители, но нет ни
равного, ни родного человека. Одонт Моэртал имел слишком много
братьев, жён, сыновей - среди них было трудно, почти невозможно
выбрать кого-то одного, тем более, что придворные интриги давно убили
человеческие чувства среди тех, кто звался роднёй престарелого
монарха. У Ээтгона всё обстояло по-другому - он был одинок. Нет,
конечно, за долгие годы у него перебывало немало женщин, особенно с
тех пор, как молодой изгой с боем прорвался в новую страну и занял
место в совете. Но это были всего лишь женщины, а не родные люди. Они
появлялись и уходили бесследно. Возможно, у кого-то из них были дети
от него - это были их дети.
Теперь постаревшему Ээтгону не были нужны женщины, ему был нужен
сын или внук, родной человек, которого он мог бы вырастить, выучить и
отдать в его руки дело своей жизни: страну, государство, власть.
Но среди дюжин безымянных женщин была одна, которой он до сих пор
не мог забыть, хотя полагал, что не испытывает к ней ничего, кроме
холодного презрения. Сам он тогда был до неприличия молод и бродил по
опасным прибрежным оройхонам. Всё его состояние заключалось в гордости
и режущем хлысте - страшном оружии изгоев. А она, хоть и считалась
бесприданницей, но всё же жила на сухом и чуть не всякий день могла
есть хлеб. И всё же, хотя изгой и семья вещи попросту несовместимые,
молодой Ээтгон воображал в ту пору что-то подобное. Они тайно
встречались, когда Яавдай ходила на мокрый оройхон собирать водянистую
чавгу, росшую в грязи. Божественная чавга, что представляется нынешним
детям чем-то вроде лесного мёда или зрелых плодов тувана, в ту пору
была главной пищей бродяг и немалым подспорьем земледельцам. Ээтгон до
сих пор помнит её гнилостный привкус.
А потом Яавдай вышла замуж. Молодой цэрэг, совсем ещё мальчишка,
успевший, однако, выслужить кремнёвый наконечник к копью, был завидной
партией для девушки из бедной семьи. Немудрено, что она согласилась на
предложение неожиданного жениха. Ведь никто не мог знать, что бродяга
Ээтгон станет сильнейшим правителем мира, а красавец-цэрэг окажется
колдуном-илбэчем, чья воля меняет мир и рушит царства, но собственную
жизнь не может улучшить и на волос. Проклятие Ёроол-Гуя висело над
илбэчем, и в скором времени его ожидала судьба самого ничтожного из
оборванцев, месящих грязь на мокрых оройхонах.
Но всему этому ещё предстояло быть, а пока среди грязи бродил
Ээтгон, вымещавший злобу на безвинных стеблях хохиура, которыми сплошь
заросли мокрые острова.
Прошёл месяц, и Яавдай сама пришла к нему. Она пыталась что-то
объяснять - Ээтгон не слушал. Неродившаяся любовь умерла навсегда. Он
спал с Яавдай, когда мужа не было дома, а такое случалось часто -
одонт Моэртал вёл много войн, и цэрэгам редко приходилось ночевать под
крышей. Но это была всего лишь месть удачливому сопернику, Ээтгона
радовала мысль, что он, пропахший нойтом изгой, спит с женой гордого
цэрэга, который в это самое время рыщет по прибрежным болотам в
поисках мятежных изгоев. Ээтгон считал, что к самой Яавдай он не
испытывает никаких чувств, хотя, если бы женщина бросила своего цэрэга
и ушла к нему, всё могло бы сложиться по-другому.
Яавдай пришла к нему насовсем, когда её муж впал в немилость и
дезертировал из войск царственного вана. Такая жена была не нужна
Ээтгону, он прогнал её, хотя Яавдай призналась, что у них скоро будет
ребёнок. В ту пору будущий правитель был очень горд и не очень умён. К
тому же, он уже знал, что ненавистный цэрэг - его единородный брат.
У Яавдай тоже достало гордости уйти и остаться одной. Она не
вернулась к своему цэрэгу и даже не пыталась найти новую семью, она
пошла в сушильщики, занявшись смертельным ремеслом, проклятым
зловредным Ёроол-Гуем. Когда Ээтгон в следующий раз встретил её, это
уже была не черноглазая красавица, а вконец изработавшееся,
искалеченное гремучим порошком существо, живущее только, чтобы не дать
погибнуть маленькой дочери.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг