целый век у них и пропадать?
-А что же, - говорят, - все равно, сыне, где пропадать, а ты молись:
у бога много милости, может быть он тебя и избавит.
- Я, мол, молился, да уже сил моих нет и упование отложил.
- А ты, - говорят, - не отчаявайся, потому что это большой грех!
- Да я, - говорю, - не отчаяваюсь, а только... как же вы это так...
мне это очень обидно, что вы русские и земляки, и ничего пособить мне не
хотите.
- Нет, - отвечают, - ты, чадо, нас в это не мешай, мы во Христе, а во
Христе нет ни еллин, ни жид; наши земляки все послушенствующие. Нам все
равны, все равны.
- Все? - говорю.
- Да, - отвечают, - все, это наше научение от апостола Павла. Мы куда
приходим, не ссоримся... это нам не подобает. Ты раб и, что делать, тер-
пи, ибо и по апостолу Павлу, - говорят, - рабы должны повиноваться*. А
ты помни, что ты христианин, и потому о тебе нам уже хлопотать нечего,
твоей душе и без нас врата в рай уже отверзты, а эти во тьме будут, если
мы их не присоединим, так мы за них должны хлопотать.
И показывают мне книжку.
- Вот ведь, - говорят, - видишь, сколько здесь у нас человек в этом
реестре записано, - это все мы столько людей к нашей вере присоединили!
Я с ними больше и говорить не стал и не вплел их больше, как окромя
одного, и то случаем: пригонил отколь-то раз один мой сынишка и говорит:
- У нас на озере, тятька, человек лежит.
Я пошел посмотреть: вижу, на ногах с колен чулки содраны, а с рук по
локти перчатки сняты, татарва это искусно делают: обчертит да дернет,
так шкуру и снимет, - а голова этого человека в сторонке валяется, и на
лбу крест вырезан.
"Эх, - думаю, - не хотел ты за меня, земляк, похлопотать, и я тебя
осуждал, а ты вот сподобился и венец страдания приял. Прости меня теперь
ради Христа!"
И взял я его перекрестил, сложил его головку с туловищем, поклонился
до земли, и закопал, и "Святый боже" над ним пропел, - а куда другой его
товарищ делся, так и не знаю; но только тоже, верно, он тем же кончил,
что венец приял, потому что у нас после по орде у татарок очень много
образков пошло, тех самых, что с этими миссионерами были.
- А эти миссионеры даже и туда, в Рынь-пески, заходят?
- Как же-с, они ходят, но только все без пользы без всякой.
- Отчего же?
- Обращаться не знают как. Азията в веру приводить надо со страхом,
чтобы он трясся от перепуга, а они им бога смирного проповедывают. Это
попервоначалу никак не годится, потому что азият смирного бога без угро-
зы ни за что не уважит и проповедников побьет.
- А главное, надо полагать, идучи к азиатам, денег и драгоценностей
не надо при себе иметь.
- Не надо-с, а впрочем, все равно они не поверят, что кто-нибудь при-
шел да ничего при себе не принес; подумают, что где-нибудь в степи зако-
пал, и пытать станут, и запытают.
- Вот разбойники!
- Да-с; так было при мне с одним жидовином: старый жидовин невесть
откуда пришел и тоже о вере говорил. Человек хороший, и, видно, к вере
своей усердный, и весь в таких лохмотках, что вся плоть его видна, а
стал говорить про веру, так даже, кажется, никогда бы его не перестал
слушать. Я с ним попервоначалу было спорить зачал, что какая же, мол,
ваша вера, когда у вас святых нет, но он говорит: есть, и начал по тал-
муду читать, какие у них бывают святые... очень занятно, а тот талмуд,
говорит, написал раввин Иовоз бен Леви, который был такой ученый, что
грешные люди на него смотреть не могли; как взглянули, сейчас все умира-
ли, через что бог позвал его перед самого себя и говорит: "Эй ты, ученый
раввин, Иовоз бен Леви! то хорошо, что ты такой ученый, но только то не-
хорошо, что чрез тебя все мои жидки могут умирать. Не на то, говорит, я
их с Моисеем через степь перегнал и через море переправил. Пошел-ну ты
за это вон из своего отечества и живи там, где бы тебя никто не мог ви-
деть". А раввин Леви как пошел, то ударился до самого до того места, где
был рай, и зарыл себя там в песок по самую шею, и пребывал в песке три-
надцать лет, а хотя же и был засыпан по шею, но всякую субботу приготов-
лял себе агнца, который был печен огнем, с небеса нисходящим. И если ко-
мар или муха ему садилась на нос, чтобы пить его кровь, то они тоже сей-
час были пожираемы небесным огнем... Азиятам это очень понравилось про
ученого раввина, и они долго сего жидовина слушали, а потом приступили к
нему и стали его допрашивать: где он, идучи к ним, свои деньги закопал?
Жидовин, батюшки, как клялся, что денег у него нет, что его бог без все-
го послал, с одной мудростью, ну, однако, они ему не поверили, а сгребли
уголья, где костер горел, разостлали на горячую золу коневью шкуру, по-
ложили на нее и стали потряхивать. Говори им да говори: где деньги? А
как видят, что он весь почернел и голосу не подает:
"Стой, - говорят, - давай мы его по горло в песок закопаем: может
быть, ему от этого проходит".
И закопали, но, однако, жидовин так закопанный и помер, и голова его
долго потом из песку чернелась, но дети ее стали пужаться, так срубили
ее и в сухой колодец кинули.
- Вот тебе и проповедуй им!
- Да-с, очень трудно, но а деньги у этого жидовина все-таки ведь бы-
ли.
- Были??
- Были-с; его потом волки тревожить стали и шакалки и всего по кусоч-
кам из песку повытаскали и, наконец, добрались и до обуви. Тут сапожонки
растормошили, а из подметки семь монет выкатились. Нашли их потом.
- Ну, а как же вы-то от них вырвались?
- Чудом спасен.
- Кто же это чудо сделал, чтобы вас избавить?
- Талафа.
- Это кто же такой этот Талафа: тоже татарин?
- Нет-с; он другой породы, индийской, и даже не простой индеец, а их-
ний бог, на землю сходящий.
Упрошенный слушателями, Иван Северьяныч Флягин рассказал нижеследую-
щее об этом новом акте своей житейской драмокомедии.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
- После того как татары от наших мисанеров избавились, опять прошел
без мала год, и опять была зима, и мы перегнали косяки тюбеньковать на
сторону поюжнее, к Каспию, и тут вдруг одного дня перед вечером пригони-
ли к нам два человека, ежели только можно их за человеков считать. Кто
их знает, какие они и откуда и какого рода и звания. Даже языка у них
никакого настоящего не было, ни русского, ни татарского, а говорили сло-
во по-нашему, слово по-татарски, а то промеж себя невесть по-каковски.
Оба не старые, один черный, с большой бородой, в халате, будто и на та-
тарина похож, но только халат у него не пестрый, а весь красный, и на
башке острая персианская шапка, а другой рыжий, тоже в халате, но этакий
штуковатый: все ящички какие-то при себе имел, и сейчас чуть ему время
есть, что никто на него не смотрит, он с себя халат долой снимет и оста-
ется в одних штанцах и в курточке, а эти штанцы и курточка по-такому ши-
ты, как в России на заводах у каких-нибудь немцев бывает. И все он, бы-
вало, в этих ящичках что-то вертит да перебирает, а что такое у него там
содержалось? - лихо его ведает. Говорили, будто из Хивы* пришли коней
закупать и хотят там у себя дома с кем-то войну делать, а с кем - не
сказывают, но только все татарву против русских подущают. Слышу я, этот
рыжий, - говорить он много не умеет, а только выговорит вроде как
по-русски "нат-шальник" и плюнет; но денег с ними при себе не было, по-
тому что они, азияты, это знают, что если с деньгами в степь приехать,
то оттоль уже с головой на плечах не выедешь, а манули они наших татар,
чтобы им косяки коней на их реку, на Дарью, перегнать и там расчет сде-
лать. Татарва и туда и сюда мыслями рассеялись и не знают: согласиться
на это или нет? Думают, думают, словно золото копают, а, видно, чего-то
боятся.
А те их то честью уговаривали, а потом тоже и пугать начали.
"Гоните, - говорят, - а то вам худо может быть: у нас есть бог Тала-
фа, и он с нами свой огонь прислал, Не дай бог, как рассердится".
Татары того бога не знают и сомневаются, что он им сделать может в
степи зимою с своим огнем, - ничего. Но этот чернобородый, который из
Хивы приехал, в красном халате, говорит, что если, говорит, вы сомневае-
тесь, то Талафа вам сею же ночью свою силу покажет, только вы, говорит,
если что увидите или услышите, наружу не выскакивайте, а то он сожжет.
Разумеется, всем это среди скуки степной, зимней, ужасть как интересно,
и все мы хотя немножко этой ужасти боимся, а рады посмотреть: что такое
от этого индийского бога будет; чем он, каким чудом проявится?
Позабрались мы с женами и с детьми под ставки рано и ждем... Все тем-
но и тихо, как и во всякую ночь, только вдруг, так в первый сон, я слы-
шу, что будто в степи что-то как вьюга прошипело и хлопнуло, и сквозь
сон мне показалось, будто с небеси искры посыпались.
Схватился я, гляжу, и жены мои ворочаются, и ребята заплакали.
Я говорю:
"Цыть! заткните им глотки, чтобы сосали и не плакали".
Те зацмоктали, и стало опять тихо, а в темной степи вдруг опять вверх
огонь зашипел... зашипело и опять лопнуло...
"Ну, - думаю, - однако, видно, Талафа-то не шутка!"
А он мало спустя опять зашипел, да уже совсем на другой манер, - как
птица огненная, выпорхнул с хвостом, тоже с огненным, и огонь необыкно-
венно какой, как кровь красный, а лопнет, вдруг все желтое сделается и
потом синее станет.
По становищу, слышу, все как умерло. Не слыхать, этого, разумеется,
никому нельзя этакой пальбы, но все, значит, оробели и лежат под тулупа-
ми. Только слышно, что земля враз вздрогнет, затрясется и опять станет.
Это, можно разуметь, кони шарахаются и все в кучу теснятся, да слышно
раз было, как эти хивяки или индийцы куда-то пробегли, и сейчас опять по
степи огонь как пустится змеем... Кони как зынули на то, да и понес-
лись... Татарва и страх позабыли, все повыскакали, башками трясут, во-
пят: "Алла! Алла!" - да в погоню, а те, хивяки, пропали, и следа их нет,
только один ящик свой покинули по себе на память... Вот тут как все наши
батыри угнали за табуном, а в стану одни бабы да старики остались, я и
догляделся до этого ящика: что там такое? Вижу, в нем разные земли, и
снадобья, и бумажные трубки: я стал раз одну эту трубку близко к костру
рассматривать, а она как хлопнет, чуть мне огнем все глаза не выжгло, и
вверх полетела, а там... бббаххх, звездами рассыпало... "Эге, - думаю
себе, - да это, должно, не бог, а просто фейверок, как у нас в публичном
саду пускали", - да опять как из яругой трубки бабахну, а гляжу, татары,
кои тут старики остались, уже и повалились и ничком лежат кто где упал,
да только ногами дрыгают... Я было попервоначалу и сам испугался, но по-
том как увидал, что они этак дрыгают, вдруг совсем в иное расположение
пришел и, с тех пор как в полон попал, в первый раз как заскриплю зуба-
ми, да и ну на них вслух какие попало незнакомые слова произносить. Кри-
чу как можно громче:
"Парле-бьен-комса-шире-мир-ферфлюхтур-мин-адью-мусью!"
Да еще трубку с вертуном выпустил... Ну, тут уже они, увидав, как
вертун с огнем ходит, все как умерли... Огонь погас, а они все лежат, и
только нет-нет один голову поднимет, да и опять сейчас мордою вниз, а
сам только пальцем кивает, зовет меня к себе. Я подошел и говорю:
"Ну, что? признавайся, чего тебе, проклятому: смерти или живота?",
потому что вижу, что они уже страсть меня боятся.
"Прости, - говорят, - Иван, не дай смерти, а дай живота".
А в другом месте тоже и другие таким манером кивают и все прощенья и
живота просят.
Я вижу, что хорошо мое дело заиграло: верно уже я за все свои грехи
оттерпелся, и прошу:
"Мать пресвятая владычица, Николай Угодник, лебедики мои, голубчики,
помогите мне, благодетели!"
А сам татар строго спрашиваю:
"В чем и на какой конец я вас должен простить и животом жаловать?"
"Прости, - говорят, - что мы в твоего бога не верили".
"Ага, - думаю, - вон оно как я их пугнул", - да говорю: "Ну уж нет,
братцы, врете, этого я вам за противность релегии ни за что но прощу!"
Да сам опять зубами скрип да еще трубку распечатал.
Эта вышла с ракитою... Страшный огонь и треск.
Кричу я на татар:
"Что же: еще одна минута, и я вас всех погублю, если вы не хотите в
моего бога верить".
"Не губи, - отвечают, - мы все под вашего бога согласны подойти".
Я и перестал фейверки жечь и окрестил их в речечке.
- Тут же, в это самое время и окрестили?
- В эту же самую минуту-с. Да и что же тут было долго время препро-
вождать? Надо, чтобы они одуматься не могли. Помочил их по башкам води-
цей над прорубью, прочел "во имя отца и сына", и крестики, которые от
мисанеров остались, понадевал на шеи, и велел им того убитого мисанера
чтобы они за мученика почитали и за него молились, и могилку им показал.
- И они молились?
- Молились-с.
- Ведь они же никаких молитв христианских, чай, не знали, или вы их
выучили?
- Нет; учить мне их некогда было, потому что я видел, что мне в это
время бежать пора, а велел им: молитесь, мол, как до сего молились,
по-старому, но только Аллу называть не смейте, а вместо него Иисуса
Христа поминайте. Они так и приняли сие исповедание.
- Ну, а потом как же все-таки вы от этих новых христиан убежали с
своими искалеченными ногами и как вылечились?
- А потом я нашел в тех фейверках едкую землю; такая, что чуть ее к
телу приложишь, сейчас она страшно тело палит. Я ее и приложил и притво-
рился, будто я болен, а сам себе все, под кошмой лежа, этой едкостью
пятки растравливал и в две недели так растравил, что у меня вся как есть
плоть на ногах взгноилась и вся та щетина, которую мне татары десять лет
назад засыпали, с гноем вышла. Я как можно скорее обмогнулся, но виду в
том не подаю, а притворяюсь, что мне еще хуже стало, и наказал я бабам и
старикам, чтобы они все как можно усердней за меня молились, потому что,
мол, помираю. И положил я на них вроде епитимьи пост, и три дня я им за
юрты выходить не велел, а для большей еще острастки самый большой фей-
верк пустил и ушел...
- Но они вас не догнали?
- Нет; да и где им было догонять: я их так запостил и напугал, что
они небось радешеньки остались и три дня носу из юрт не казали, а после
хоть и выглянули, да уже искать им меня далеко было. Ноги-то у меня, как
я из них щетину спустил, подсохли, такие легкие стали, что как разбежал-
ся, всю степь перебежал.
- И все пешком?
- А то как же-с, там ведь не проезжая дорога, встретить некого, а
встретишь, так не обрадуешься, кого обретешь. Мне на четвертый день чу-
вашин показался, один пять лошадей гонит, говорит: "Садись верхом".
Я поопасался и не поехал.
- Чего же вы его боялись?
- Да так... он как-то мне неверен показался, а притом нельзя было и
разобрать, какой он религии, а без этого на степи страшно. А он, бестол-
ковый, кричит: "Садись, - кричит, - веселей, двое будем ехать".
Я говорю:
"А кто ты: может быть, у тебя бога нет?"
"Как, - говорит, - нет: это у татарина бока нет, он кобылу ест, а у
меня есть бок".
"Кто же, - говорю, - твой бог?"
"А у меня, - говорит, - все бок: и солнце бок, и месяц бок, и звезды
бок... все бок. Как у меня нет бок?"
"Все!.. гм... все, мол, у тебя бог, а Иисус Христос, - говорю, - ста-
ло быть, тебе не бог?"
"Нет, - говорит, - и он бок, и богородица бок, и Николач бок..."
"Какой, - говорю, - Николач?"
"А что один на зиму, один на лето живет".
Я его похвалил, что он русского Николая Чудотворца уважает.
"Всегда, - говорю, - его почитай, потому что он русский", - и уже
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг