- Нет, у меня был, - говорю, - паспорт, только фальшивый.
- Ну вот видишь, - отвечает, - а теперь у тебя и такого нет. На же
вот тебе двести рублей денег на дорогу и ступай с богом, куда хочешь.
А мне, признаюсь, ужасть как неохота была никуда от них идти, потому
что я то дитя любил; но делать нечего, говорю:
- Ну, прощайте, - говорю, - покорно вас благодарю на вашем награжде-
нии, но только еще вот что.
- Что, - спрашивает, - такое?
- А то, - отвечаю, - что я перед вами виноват, что дрался с вами и
грубил.
Он рассмеялся и говорит:
- Ну что это, бог с тобой, ты добрый мужик.
- Нет-с, это, - отвечаю, - мало ли что добрый, это так нельзя, потому
что это у меня может на совести остаться: вы защитник отечества, и вам,
может быть, сам государь "вы" говорил.
- Это, - отвечает, - правда: нам, когда чин дают, в бумаге пишут:
"Жалуем вас и повелеваем вас почитать и уважать".
- Ну, позвольте же, - говорю, - я этого никак дальше снесть не мо-
гу...
- А что же, - говорит, - теперь с этим делать. Что ты меня сильнее и
поколотил меня, того назад не вынешь.
- Вынуть, - говорю, - нельзя, а по крайности для облегчения моей со-
вести, как вам угодно, а извольте сколько-нибудь раз меня сами ударить,
- и взял обе щеки перед ним надул.
- Да за что же? - говорит, - за что же я тебя стану бить?
- Да так, - отвечаю, - для моей совести, чтобы я не без наказания
своего государя офицера оскорбил.
Он засмеялся, а я опять надул щеки как можно полнее и опять стою.
Он спрашивает:
- Чего же ты это надуваешься, зачем гримасничаешь?
А я говорю:
- Это я по-солдатски, по артикулу приготовился: извольте, - говорю, -
меня с обеих сторон ударить, - и опять щеки надул; а он вдруг, вместо
того чтобы меня бить, сорвался с места и ну целовать меня и говорит:
- Полно, Христа ради, Иван, полно: ни за что на свете я тебя ни разу
не ударю, а только уходи поскорее, пока Машеньки с дочкой дома нет, а то
они по тебе очень плакать будут.
- А! это, мол, иное дело; зачем их огорчать? И хоть не хотелось мне
отходить, но делать нечего: так и ушел поскорей, не прощавшись, и вышел
за ворота, и стал, и думаю:
"Куда я теперь пойду?" И взаправду, сколько времени прошло с тех пор,
как я от господ бежал и бродяжу, а все я нигде места под собой не сог-
рею... "Шабаш, - думаю, - пойду в полицию и объявлюсь, но только, - ду-
маю, - опять теперь то нескладно, что у меня теперь деньги есть, а в по-
лиции их все отберут: дай же хоть что-нибудь из них потрачу, хоть чаю с
кренделями в трактире попью в свое удовольствие". И вот я пошел на яр-
марку в трактир, спросил чаю с кренделями и долго пил, а потом вижу,
дольше никак невозможно продолжать, и пошел походить. Выхожу за Суру за
реку на степь, где там стоят конские косяки, и при них же тут и татары в
кибитках. Все кибитки одинаковые, но одна пестрая-препестрая, а вокруг
нее много разных господ занимаются, ездовых коней пробуют. Разные - и
штатские, и военные, и помещики, которые приехали на ярмарку, все стоят,
трубки курят, а посереди их на пестрой кошме сидит тонкий, как жердь,
длинный степенный татарин в штучном халате и в золотой тюбетейке. Я ог-
лядаюсь и, видя одного человека, который при мне в трактире чай пил,
спрашиваю его: что это такой за важный татарин, что он один при всех си-
дит? А мне тот человек отвечает:
- Нешто ты, - говорит, - его не знаешь: это хан Джангар*.
- Что, мол, еще за хан Джангар?
А тот и говорит:
- Хан Джангар, - говорит, - первый степной коневод, его табуны ходят
от самой Волги до самого Урала во все Рынь-пески*, и сам он, этот хан
Джангар, в степи все равно что царь.
- Разве, - говорю, - эта степь не под нами?
- Нет, она, - отвечает, - под нами, но только нам ее никак достать
нельзя, потому что там до самого Каспия либо солончаки, либо одна трава
да птицы по поднебесью вьются, и чиновнику там совсем взять нечего, вот
по этой причине, - говорит, - хан Джангар там и царюет, и у него там, в
Рынь-песках, говорят, есть свои шихи, и ших-зады, и мало-зады, и мамы, и
азии, и дербыши, и уланы, и он их всех, как ему надо, наказывает, а они
тому рады повиноваться.
Я эти слова слушаю, а сам смотрю, что в то самое время один татарчо-
нок пригонил перед этого хана небольшую белую кобылку и что-то залопо-
тал; а тот встал, взял кнут на длинном кнутовище и стал прямо против ко-
былицыной головы и кнут ей ко лбу вытянул и стоит. Но ведь как, я вам
доложу, разбойник стоит? просто статуй великолепный, на которого на са-
мого заглядеться надо, и сейчас по нем видно, что он в коне все нутро
соглядает. А как я по этой части сам с детства был наблюдателен, то мне
видно, что и сама кобылица-то эта зрит в нем знатока, и сама вся навы-
тяжке перед ним держится: на-де, смотри на меня и любуйся! И таким мане-
ром он, этот степенный татарин, смотрел, смотрел на эту кобылицу и не
обходил ее, как делают наши офицеры, что по суетливости все вокруг коня
мычутся, а он все с одной точки взирал и вдруг кнут опустил, а сам перс-
ты у себя на руке молча поцеловал: дескать, антик! и опять на кошме,
склавши накрест ноги, сел, а кобылица сейчас ушми запряла, фыркнула и
заиграла.
Господа, которые тут стояли, и пошли на нее вперебой торговаться:
один дает сто рублей, а другой полтораста и так далее, все большую друг
против друга цену нагоняют. Кобылица была, точно, дивная, ростом не ве-
ликонька, в подобье арабской, но стройненькая, головка маленькая, глазок
полный, яблочком, ушки сторожкие; бочка самые звонкие, воздушные, спинка
как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносистые. Я как подобной
красоты был любитель, то никак глаз от этой кобылицы не отвлеку. А хан
Джангар видит, что на всех от нее зорость* пришла и господа на нее как
оглашенные цену наполняют, кивнул чумазому татарчонку, а тот как прыг на
нее, на лебедушку, да и ну ее гонить, - сидит, знаете, по-своему, по-та-
тарски, коленками ее ежит, а она под ним окрыляется и точно птица летит
и не всколыхнет, а как он ей к холочке принагнется да на нее гикнет, так
она так вместе с песком в один вихорь и воскурится. "Ах ты, змея! - ду-
маю себе, ах ты, стрепет степной, аспидский! где ты только могла такая
зародиться?" И чувствую, что рванулась моя душа к ней, к этой лошади,
родной страстию. Пригонил ее татартище назад, она пыхнула сразу в обе
ноздри, выдулась и всю усталь сбросила и больше ни дыхнет и ни сапнет.
Ах ты, - думаю, - милушка; ах ты, милушка!" Кажется, спроси бы у меня за
нее татарин не то что мою душу, а отца и мать родную, и тех бы не пожа-
лел, - но где было о том и думать, чтобы этакого летуна достать, когда
за нее между господами и ремонтерами невесть какая цена слагалась, но и
это еще было все ничего, как вдруг тут еще торг не был кончен, и никому
она не досталась, как видим, из-за Суры от Селиксы*, гонит на вороном
коне борзый всадник, а сам широкою шляпой машет и подлетел, соскочил,
коня бросил и прямо к той к белой кобылице и стал опять у нее в головах,
как и первый статуй, и говорит:
- Моя кобылица.
А хан отвечает:
- Как не твоя: господа мне за нее пятьсот монетов дают.
А тот всадник, татарчище этакий огромный и пузатый, морда загорела и
вся облупилась, словно кожа с нее сорвана, а глаза малые, точно щелки, и
орет сразу:
- Сто монетов больше всех даю!
Господа взъерепенились, еще больше сулят, а сухой хан Джангар сидит
да губы цмокает, а от Суры с другой стороны еще всадник-татарчище гонит
на гривастом коне, на игренем, и этот опять весь худой, желтый, в чем
кости держатся, а еще озорнее того, что первый приехал. Этот съерзнул с
коня и как гвоздь воткнулся перед белой кобылицей и говорит:
- Всем отвечаю: хочу, чтобы моя была кобылица!
Я и спрашиваю соседа: в чем тут у них дело зависит.
А он отвечает:
- Это, - говорит, - дело зависит от очень большого хана-Джангарова
понятия. Он, - говорит, - не один раз, а чуть не всякую ярмарку тут та-
кую штуку подводит, что прежде всех своих обыкновенных коней, коих при-
гонит сюда, распродаст, а потом в последний день, михорь его знает отку-
да, как из-за пазухи выймет такого коня, или двух, что конэсеры не знать
что делают; а он, хитрый татарин, глядит на это да тешится, и еще деньги
за то получает. Эту его привычку знавши, все уже так этого последыша от
него и ожидают, и вот оно так и теперь вышло: все думали, хан ноне уе-
дет, и он, точно, ночью уедет, а теперь ишь какую кобылицу вывел...
- Диво, - говорю, - какая лошадь!
- Подлинно диво, он ее, говорят, к ярмарке всереди косяка пригонил, и
так гнал, что ее за другими конями никому видеть нельзя было, и никто
про нее не знал, опричь этих татар, что приехали, да и тем отказал, что
кобылица у него не продажная, а заветная, да ночью ее от других отлучил
и под Мордовский ишим* в лес отогнал и там на поляне с особым пастухом
пас, а теперь вдруг ее выпустил и продавать стал, и ты погляди, что
из-за нее тут за чудеса будут и что он, собака, за нее возьмет, а если
хочешь, ударимся об заклад, кому она достанется?
- А что, мол, такое: из-за чего нам биться?
- А из-за того, - отвечает, - что тут страсть что сейчас почнется: и
все господа непременно спятятся, а лошадь который-нибудь вот из этих
двух азиатов возьмет.
- Что же они, - спрашиваю, - очень, что ли, богаты?
- И богатые, - отвечает, - и озорные охотники: они свои большие кося-
ки гоняют и хорошей, заветной лошади друг другу в жизнь не уступят. Их
все знают: этот брюхастый, что вся морда облуплена, это называется Бак-
шей Отучев, а худищий, что одни кости ходят, Чепкун Емгурчеев, - оба
злые охотники, и ты только смотри, что они за потеху сделают.
Я замолчал и смотрю: господа, которые за кобылицу торговались, уже
отступилися от нее и только глядят, а те два татарина друг дружку отпи-
хивают и все хана Джангара по рукам хлопают, а сами за кобылицу держатся
и все трясутся да кричат; один кричит:
- Я даю за нее, кроме монетов, еще пять голов (значить пять лошадей)
, - а другой вопит:
- Врет твоя мордам, я даю десять.
Бакшей Отучев кричит:
- Я даю пятнадцать голов.
А Чепкун Емгурчеев:
- Двадцать.
Бакшей:
- Двадцать пять.
А Чепкун:
- Тридцать.
А больше ни у того, ни у другого, видно, уже нет... Чепкун крикнул
тридцать, и Бакшей дает тоже только тридцать, а больше нет; но зато Чеп-
кун еще в придачу седло сулит, а Бакшей седло и халат, и Чепкун халат
скидает, больше опять друг друга им нечем одолевать. Чепкун крикнул:
"Слушай меня, хан Джангар: я домой приеду, я к тебе свою дочь пригоню",
- и Бакшей тоже дочь сулит, а больше опять друг друга нечем пересилить.
Тут вдруг вся татарва, кои тут это торговище зрели, заорали, загалдели
по-своему; их разнимают, чтобы до разорения друг друга не довели, тормо-
шат их, Чепкуна и Бакшея, в разные стороны, в бока их тычут, уговарива-
ют.
Я спрашиваю у соседа:
- Скажи, пожалуйста, что это такое у них теперь пошло?
- А вот видишь, - говорит, - этим князьям, которые их разнимают, им
Чепкуна с Бакшеем жалко, что они очень заторговались, так вот они их
разлучают, чтобы опомнились и как-нибудь друг дружке честью кобылицу ус-
тупили.
- Как же, - спрашиваю, - можно ли, чтобы они друг дружке ее уступили,
когда она обоим им так правится? Этого быть не может.
- Отчего же, - отвечает, - азиаты народ рассудительный и степенный:
они рассудят, что зачем напрасно имение терять, и хану Джангару дадут,
сколько он просит, а кому коня взять, с общего согласия наперепор пус-
тят.
Я любопытствую:
- Что же, мол, такое это значит: "наперепор".
А тот мне отвечает:
- Нечего спрашивать, смотри, это видеть надо, а оно сейчас начинает-
ся.
Смотрю я и вижу, что и Бакшей Отучев и Чепкун Емгурчеев оба будто
стишали и у тех своих татар-мировщиков вырываются и оба друг к другу
бросились, подбежали и по рукам бьют.
- Сгода! - дескать, поладили.
И тот то же самое отвечает:
- Сгода: поладили!
И оба враз с себя и халаты долой и бешметы и чевяки сбросили, ситце-
вые рубахи сняли, и в одних широких полосатых потищах остались, и плюх
один против другого, сели на землю, как курохтаны* степные, и сидят.
В первый раз мне этакое диво видеть доводилось, и я смотрю, что
дальше будет? А они друг дружке левые руки подали и крепко их держат,
ноги растопырили и ими друг дружке следами в следы уперлись и кричат:
"Подавай!"
Что такое они себе требуют "подавать", я не предвижу, но те, татар-
ва-то, из кучки отвечают:
- Сейчас, бачка, сейчас.
И вот вышел из этой кучки татарин старый, степенный такой, и держит в
руках две здоровые нагайки и сравнял их в руках и кажет всей публике и
Чепкуну с Бакшеем: "Глядите, - говорит, - обе штуки ровные".
- Ровные, - кричат татарва, - все мы видим, что благородно сделаны,
плети ровные! Пусть садятся и начинают.
А Бакшей и Чепкун так и рвутся, за нагайки хватаются.
Степенный татарин и говорит им: "подождите", и сам им эти нагайки по-
дал: одну Чепкуну, а другую Бакшею, да ладошками хлопает тихо, раз, два
и три... И только что он в третье хлопнул, как Бакшей стегнет изо всей
силы Чепкуна нагайкою через плечо по голой спине, а Чепкун таким самым
манером на ответ его. Да и пошли эдак один другого потчевать: в глаза
друг другу глядят, ноги в ноги следками упираются и левые руки крепко
жмут, а правыми с нагайками порются... Ух, как они знатно поролись! Один
хорошо черкнет, а другой еще лучше. Глаза-то у обоих даже выстолбенели,
и левые руки замерли, а ни тот, ни другой не сдается.
Я спрашиваю у моего знакомца:
- Что же это, мол, у них, стало быть, вроде как господа на дуэль, что
ли, выходят?
- Да, - отвечает, - тоже такой поединок, только это, - говорит, - не
насчет чести, а чтобы не расходоваться.
- И что же, - говорю, - они эдак могут друг друга долго сечь?
- А сколько им, - говорит, - похочется и сколько силы станет.
А те все хлещутся, а в народе за них спор пошел: одни говорят: "Чеп-
кун Бакшея перепорет", а другие спорят: "Бакшей Чепкуна перебьет", и ко-
му хочется, об заклад держат - те за Чепкуна, а те за Бакшея, кто на ко-
го больше надеется. Поглядят им с познанием в глаза и в зубы, и на спины
посмотрят, и по каким-то приметам понимают, кто надежнее, за того и дер-
жат. Человек, с которым я тут разговаривал, тоже из зрителей опытных был
и стал сначала за Бакшея держать, а потом говорит:
- Ах, квит, пропал мой двугривенный: Чепкун Бакшея собьет.
А я говорю:
- Почему то знать? Еще, мол, ничего не можно утвердить: оба еще ровно
сидят.
А тот мне отвечает:
- Сидят-то, - говорит, - они еще оба ровно, да не одна в них повадка.
- Что же, - говорю, - по моему мнению, Бакшей еще ярче стегает.
- А вот то, - отвечает, - и плохо. Нет, пропал за него мой двугривен-
ный: Чепкун его запорет.
"Что это, - думаю, - такое за диковина: как он непонятно, этот мой
знакомец, рассуждает? А ведь он же, размышляю, - должно быть, в этом де-
ле хорошо понимает практику, когда об заклад бьется!"
И стало мне, знаете, очень любопытно, и я и, этому знакомцу пристаю.
- Скажи, - говорю, - милый человек, отчего ты теперь за Бакшея опаса-
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг