Я отвечаю:
- На что вам это расспрашивать?
- А чтобы лучше знать, к какой ты должности годен.
Я рассказал все, отчего я сбежал, а он вдруг кинулся меня целовать и
говорит:
- Такого мне и надо, такого мне и надо! Ты, - говорит, - верно, если
голубят жалел, так ты можешь мое дитя выходить: я тебя в няньки беру.
Я ужаснулся.
- Как, - говорю, - в няньки? я к этому обстоятельству совсем не сро-
ден.
- Нет, это пустяки, - говорит, - пустяки: я вижу, что ты можешь быть
нянькой; а то мне беда, потому что у меня жена с ремонтером отсюда с
тоски сбежала и оставила мне грудную дочку, а мне ее кормить некогда и
нечем, так ты ее мне выкормишь, а я тебе по два целковых в месяц стану
жалованья платить.
- Помилуйте, - отвечаю, - тут не о двух целковых, а как я в этой
должности справлюсь?
- Пустяки, - говорит, - ведь ты русский человек? Русский человек со
всем справится.
- Да, что же, мол, хоть я и русский, но ведь я мужчина, и чего нужно,
чтобы грудное дитя воспитывать, тем не одарен.
- А я, - говорит, - на этот счет тебе в помощь у жида козу куплю: ты
ее дои и тем молочком мою дочку воспитывай.
Я задумался и говорю:
- Конечно, мол, с козою отчего дитя не воспитать, но только все бы, -
говорю, - кажется, вам женщину к этой должности лучше иметь.
- Нет, ты мне про женщин, пожалуйста, - отвечает, - не говори: из-за
них-то тут все истории и поднимаются, да и брать их неоткуда, а ты если
мое дитя нянчить не согласишься, так я сейчас казаков позову и велю тебя
связать да в полицию, а оттуда по пересылке отправят. Выбирай теперь,
что тебе лучше: опять у своего графа в саду на дорожке камни щелкать или
мое дитя воспитывать?
Я подумал: нет, уже назад не пойду, и согласился остаться в няньках.
В тот же день мы купили у жида белую козу с козленочком. Козленочка я
заколол, и мы его с моим барином в лапше съели, а козочку я подоил и ее
молочком начал дитя поить. Дитя было маленькое и такое поганое, жалкое:
все пищит. Барин мой, отец его, из полячков был чиновник и никогда,
прохвостик, дома не сидел, а все бегал по своим товарищам в карты иг-
рать, а я один с этой моей воспитомкой, с девчурочкой, и страшно я стал
к ней привыкать, потому что скука для меня была тут несносная, и я от
нечего делать все с ней упражнялся. То положу дитя в корытце да хоро-
шенько ее вымою, а если где на кожечке сыпка зацветет, я ее сейчас муч-
кой подсыплю; или головенку ей расчесываю, или на коленях качаю ее, ли-
бо, если дома очень соскучусь, суну ее за пазуху да пойду на лиман белье
полоскать, - и коза-то, и та к нам привыкла, бывало за нами тоже гулять
идет. Так я дожил до нового лета, и дитя мое подросло и стало дыбки сто-
ять, но замечаю я, что у нее что-то ножки колесом идут. Я было на это
барину показал, но он ничего на то не уважил и сказал только:
- Я, - говорит, - тут чем причинен? снеси ее лекарю, покажи: пусть
посмотрит.
Я понес, а лекарь говорит:
- Это аглицкая болезнь, надо ее в песок сажать.
Я так и начал исполнять: выбрал на бережку лимана такое местечко, где
песок есть, и как погожий теплый лень, я заберу и козу и девочку и туда
с ними удаляюсь. Разгребу руками теплый песочек и закопаю туда девочку
по пояс и дам ей палочек играть и камушков, а коза наша вокруг нас хо-
дит, травку щиплет, а я сижу, сижу, руками ноги обхвативши, и засну, и
сплю.
По целым дням таким манером мы втроем одни проводили, и это мне лучше
всего было от скуки, потому что скука, опять повторю, была ужасная, и
особенно мне тут весною, как я стал девочку в песок закапывать да над
лиманом спать, пошли разные бестолковые сны. Как усну, а лиман рокочет,
а со степи теплый ветер на меня несет, так точно с ним будто что-то плы-
вет на меня чародейное, и нападает страшное мечтание: вижу какие-то сте-
пи, коней, и все меня будто кто-то зовет и куда-то манит: слышу, даже
имя кричит: "Иван! Иван! иди, брат Иван!" Встрепенешься, инда вздрогнешь
и плюнешь: тьфу, пропасти на вас нет, чего вы меня вскликались! огля-
нешься кругом: тоска; коза уже отойдет далеко, бродит, травку щипет, да
дитя закопано в песке сидит, а больше ничего... Ух, как скучно! пустынь,
солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять
в душу лезет и кричит: "Иван! пойдем, брат Иван!" Даже выругаешься, ска-
жешь: "Да покажись же ты, лихо тебя возьми, кто ты такой, что меня так
зовешь?" И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и
оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо на меня, думаю:
тпру, куда ты, благое, еще вымочишь! Ан вдруг вижу: это надо мною стоит
тот монах с бабьим лицом, которого я давно, форейтором бывши, кнутом за-
сек. Я говорю: "Тпружи! пошел прочь!" А он этак ласково звенит: "Пойдем,
Иван, брат, пойдем! тебе еще много надо терпеть, а потом достигнешь". Я
его во сне выругал и говорю: "Куда я с тобой пойду и чего еще достигать
буду". А он вдруг опять облаком сделался и сквозь себя показал мне и сам
не знаю что: степь, люди такие дикие, сарацины*, как вот бывают при
сказках в Еруслане и в Бове Королевиче; в больших шапках лохматых и с
стрелами, на страшных диких конях. И с этим, что вижу, послышались мне и
гогот, и ржанье, и дикий смех, а потом вдруг вихорь... взмело песок ту-
чею, и нет ничего, только где-то тонко колокол тихо звонит, и весь как
алою зарею облитый большой белый монастырь по вершине показывается, а по
стенам крылатые ангелы с золотыми копьями ходят, а вокруг море, и как
который ангел по щиту копьем ударит, так сейчас вокруг всего монастыря
море всколышется и заплещет, а из бездны страшные голоса вопиют: "Свят!"
"Ну, - думаю, - опять это мне про монашество пошло!" и с досадою
проснулся и в удивлении вижу, что над моею барышнею кто-то стоит на пес-
ку на коленях, самою нежного вида, и река-рекой разливается-плачет.
Я долго на это смотрел, потому что все думал: не длится ли мне это
видение, но потом вижу, что оно не исчезает, я и встал и подхожу: вижу -
дама девочку мою из песку выкопала, и схватила ее на руки, и целует, и
плачет.
Я спрашиваю ее:
- Что надо?
А она ко мне и бросилась и жмет дитя к груди, а сама шепчет:
- Это мое дитя, это дочь моя, это дочь моя?
Я говорю:
- Ну так что же в этом такое?
- Отдай, - говорит, - мне ее.
- С чего же ты это, - говорю, - взяла, что я ее тебе отдам?
- Разве тебе, - плачет, - ее не жаль? видишь, как она ко мне жмется.
- Жаться, мол, она глупый ребенок - она тоже и ко мне жмется, а от-
дать я ее не отдам.
- Почему?
- Потому, мол, что она мне на соблюдение поверена - вон и коза с нами
ходит, а я дитя должен отцу приносить.
Она, эта барынька, начала плакать и руки ломать.
- Ну, хорошо, - говорит, - ну, не хочешь дитя мне отдать, так по
крайней мере не сказывай, - говорит, - моему мужу, а твоему господину,
что ты меня видел, и приходи завтра опять сюда на это самое место с ре-
бенком, чтобы я его еще поласкать могла.
- Это, мол, другое дело, - это я обещаю и исполню.
И точно, я ничего про нее своему барину не сказал, а наутро взял козу
и ребенка и пошел опять к лиману, а барыня уже ждет. Все в ямочке сиде-
ла, а как нас завидела, выскочила, и бегит, и плачет, и смеется, и в
обеих ручках дитю игрушечки сует и даже на козу на нашу колокольчик на
красной суконке повесила, а мне трубку, и кисет с табаком, и расческу.
- Кури, - говорит, - пожалуйста, эту трубочку, а я буду дитя нянчить.
И таким манером пошли у нас тут над лиманом свидания: барыня все с
дитем, а я сплю, а порой она мне начнет рассказывать, что она того...
замуж в своем месте за моего барина насильно была выдана... злою мачехою
и того... этого мужа своего она не того... говорит, никак не могла полю-
бить. А того... этого... другого-то, ремонтера-то... что ли... этого лю-
бит и жалуется, что против воли, говорит, своей я ему... предана. Потому
муж мой, как сам, говорит, знаешь, неаккуратной жизни, а этот с этими...
ну, как их?.. с усиками, что ли, прах его знает, и очень чисто, говорит,
он завсегда одевается, и меня жалеет, но только же опять я, говорит, со
всем с этим все-таки не могу быть счастлива, потому что мне и этого дитя
жаль. А теперь мы, говорит, с ним сюда приехали и стоим здесь на кварти-
ре у одного у его товарища, но я живу под большим опасением, чтобы мой
муж не узнал, и мы скоро уедем, и я опять о дите страдать буду.
- Ну что же, мол, делать: если ты, презрев закон и религию, свой об-
ряд изменила, то должна и пострадать.
А она начнет плакать, и от одного дня раз от разу больше и жалостнее
стала плакать, и мне жалобами докучает, и вдруг ни с того ни с сего ста-
ла все мне деньги сулить. И наконец пришла последний раз прощаться и го-
ворит:
- Послушай, Иван (она уже имя мое знала), послушай, - говорит, - что
я тебе скажу: нынче, - говорит, - он сам сюда к нам придет.
Я спрашиваю:
- Кто это такой?
Она отвечает:
- Ремонтер.
Я говорю:
- Ну так что ж мне за причина?
А она повествует, что будто он сею ночью страсть как много денег в
карты выиграл и сказал, что хочет ей в удовольствие мне тысячу рублей
дать за то, чтобы я, то есть, ей ее дочку отдал.
- Ну, уж вот этого, - говорю, - никогда не будет.
- Отчего же, Иван? отчего же? - пристает. - Неужто тебе меня и ее не
жаль, что мы в разлуке?
- Ну, мол, жаль или не жаль, а только я себя не продавал ни за
большие деньги, ни за малые, и не продам, а потому все ремонтеровы тыся-
чи пусть при нем остаются, а твоя дочка при мне.
Она плакать, а я говорю:
- Ты лучше не плачь, потому что мне все равно.
Она говорит:
- Ты бессердечный, ты каменный.
А я отвечаю:
- Совсем, мол, я не каменный, а такой же как все, костяной да
жильный, а я человек должностной и верный: взялся хранить дитя, и берегу
его.
Она убеждает, что ведь, посуди, говорит, и самому же дитяти у меня
лучше будет!
- Опять-таки, - отвечаю, - это не мое дело.
- Неужто же, - вскрикивает она, - неужто же мне опять с дитем моим
должна расставаться?
- А что же, - говорю, - если ты, презрев закон и религию...
Но только не договорил я этого, что хотел сказать, как вижу, к нам по
степи легкий улан идет. Тогда полковые еще как должно ходили, с форсом,
в настоящей военной форме, не то что как нынешние, вроде писарей. Идет
этот улан-ремонтер, такой осанистый, руки в боки, а шинель широко нао-
пашку несет... силы в нем, может быть, и нисколько нет, а форсисто...
Гляжу на этого гостя и думаю: "Вот бы мне отлично с ним со скуки поиг-
рать". И решил, что чуть если он ко мне какое слово заговорит, я ему
непременно как ни можно хуже согрублю, и авось, мол, мы с ним здесь, бог
даст, в свое удовольствие подеремся, Это, восторгаюсь, будет чудесно, и
того, что мне в это время говорит и со слезами моя барынька лепечет, уже
не слушаю, а только играть хочу.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Только, решивши себе этакую потеху добыть, я думаю как бы мне лучше
этого офицера раздразнить, чтобы он на меня нападать стал? и взял я сел,
вынул из кармана гребень и зачал им себя будто в голове чесать; а офицер
подходит и прямо к той своей барыньке.
Она ему - та-та-та, та-та: все, значит, о том, что я ей дитя не даю.
А он ее по головке гладит и говорит:
- Ничего это, душенька, ничего: я против него сейчас средство найду.
Деньги, - говорит, - раскинем, у него глаза разбежатся; а если и это
средство не подействует, так мы просто отнимем у него ребенка, - и с
этим самым словом подходит ко мне и подает мне пучок ассигнаций, а сам
говорит:
- Вот, - говорит, - тут ровно тысяча рублей, - отдай нам дитя, а
деньги бери и ступай, куда хочешь.
А я нарочно невежничаю, не скоро ему отвечаю: прежде встал потихонеч-
ку; потом гребень на поясок повесил, откашлянулся и тогда молвил:
- Нет, - говорю, - это твое средство, ваше благородие, не подейству-
ет, - а сам взял, вырвал у него из рук бумажки, поплевал на них да и
бросил, говорю;
- Тубо, - пиль, апорт, подними!
Он огорчился, весь покраснел, да на меня; но мне, сами можете видеть
мою комплекцыю, - что же мне с форменным офицером долго справляться: я
его так слегка пихнул, он и готов: полетел и шпоры вверх задрал, а сабля
на сторону отогнулася . Я сейчас топнул, на эту саблю его ногой наступил
и говорю:
- Вот тебе, - говорю, - и храбрость твою под ногой придавлю.
Но он хоть силой плох, но отважный был офицерик: видит, что сабельки
ему у меня уже не отнять, так распоясал ее, да с кулачонками ко мне бор-
зо кидается... Разумеется, и эдак он от меня ничего, кроме телесного
огорчения, для себя не получил, но понравилось мне, как он характером
своим был горд и благороден: я не беру его денег, и он их тоже не стал
подбирать.
Как перестали мы драться, я кричу:
- Возьми же, ваше сиятельство, свои деньги подбери, на прогоны годит-
ся!
Что же вы думаете: ведь не поднял, а прямо бежит и за дитя хватается;
но, разумеется, он берет дитя за руку, а я сейчас же хвать за другую и
говорю:
- Ну, тяни его: на чию половину больше оторвется.
Он кричит:
- Подлец, подлец, изверг! - и с этим в лицо мне плюнул и ребенка бро-
сил, а уже только эту барыньку увлекает, а она в отчаянии прежалобно во-
пит и, насильно влекома, за ним хотя следует, но глаза и руки сюда ко
мне и к дите простирает... и вот вижу я и чувствую, как она, точно жи-
вая, пополам рвется, половина к нему, половина к дитяти... А в эту самую
минуту от города, вдруг вижу, бегит мой барин, у которого я служу, и уже
в руках пистолет, и он все стреляет из того пистолета да кричит:
- Держи их, Иван! Держи!
"Ну как же, - думаю себе, - так я тебе и стану их держать? Пускай лю-
бятся!" - да догнал барыньку с уланом, даю им дитя и говорю:
- Нате вам этого пострела! только уже теперь и меня, - говорю, - уво-
зите, а то он меня правосудию сдаст, потому что я по беззаконному пас-
порту.
Она говорит:
- Уедем, голубчик Иван, уедем, будем с нами жить.
Так мы и ускакали и девчурку, мою воспитомку, с собой увезли, а тому
моему барину коза, да деньги, да мой паспорт остались.
Всю дорогу я с этими своими еловыми господами все на козлах на таран-
тасе, до самой Пензы едучи, сидел и думал: хорошо ли же это я сделал,
что я офицера бил? ведь он присягу принимал, и на войне с саблею оте-
чество защищает, и сам государь ему, по его чину, может быть, "вы" гово-
рит, а я, дурак, его так обидел!.. А потом это передумаю, начну другое
думать: куда теперь меня еще судьба определит; а в Пензе тогда была яр-
марка, и улан мне говорит:
- Послушай, Иван, ты ведь, я думаю, знаешь, что мне тебя при себе
держать нельзя.
Я говорю:
- Почему же?
- А потому, - отвечает, - что я человек служащий, а у тебя никакого
паспорта нет.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг