рать меня хочет. Я это вижу и велю конюхам: "Тащите, говорю, скорее с
него, мерзавца, узду долой". Те ушам не верят, что я им такое даю прика-
зание, и глаза выпучили. Я говорю: "Что же вы стоите! или не слышите?
Что я вам приказываю - вы то сейчас исполнять должны!" А они отвечают:
"Что ты, Иван Северьяныч (меня в миру Иван Северьяныч, господин Флягин,
звали): как, говорят, это можно, что ты велишь узду снять?" Я на них
сердиться начал, потому что наблюдаю и чувствую в ногах, как конь от
ярости бесится, и его хорошенько подавил в коленях, а им кричу: "Сни-
май!" Они было еще слово; но тут уже и я совсем рассвирепел да как заск-
риплю зубами - они сейчас в одно мгновение узду сдернули, да сами, кто
куда видит, бросились бежать, а я ему в ту же минуту сейчас первое, чего
он не ожидал, трах горшок об лоб: горшок разбил, а тесто ему и потекло и
в глаза и в ноздри. Он испужался, думает: "Что это такое?" А я скорее
схватил с головы картуз в левую руку и прямо им коню еще больше на глаза
теста натираю, а нагайкой его по боку щелк... Он Рк да вперед, а и его
картузом по глазам тру, чтобы ему совсем зрение в глазах замутить, а на-
гайкой еще по другому боку... Да и пошел, да и пошел его парить. Не даю
ему ни продохнуть, ни проглянуть, все ему своим картузом по морде тесто
размазываю, слеплю, зубным скрежетом в трепет привожу, пугаю, а по бокам
с обеих сторон нагайкой деру, чтобы понимал, что это не шутка... Он это
понял и не стал на одном месте упорствовать, а ударился меня носить. Но-
сил он меня, сердечный, носил, а я его порол да порол, так что чем он
усерднее носится, тем и я для него еще ревностнее плетью стараюсь, и,
наконец, оба мы от этой работы стали уставать: у меня плечо ломит и рука
не поднимается, да и он, смотрю, уже перестал коситься и язык изо рта
вон посунул. Ну, тут я вижу, что он пардону просит, поскорее с него со-
шел, протер ему глаза, взял за вихор и говорю: "Стой, собачье мясо,
песья снедь!" да как дерну его книзу - он на колени передо мною и пал, и
с той поры такой скромник сделался, что лучше требовать не надо: и са-
диться давался и ездил, но только скоро издох.
- Издох однако?
- Издох-с; гордая очень тварь был, поведением смирился, но характера
своего, видно, не мог преодолеть. А господин Рарей меня тогда, об этом
прослышав, к себе в службу приглашал.
- Что же, вы служили у него?
- Нет-с.
- Отчего же?
- Да как вам сказать! Первое дело, что я ведь был конэсер и больше к
этой части привык - для выбора, а не для отъездки, а ему нужно было
только для одного бешеного усмирительства, а второе, что это с его сто-
роны, как я полагаю, была одна коварная хитрость.
- Какая же?
- Хотел у меня секрет взять.
- А вы бы ему продали?
- Да, я бы продал.
- Так за чем же дело стало?
- Так... он сам меня, должно быть, испугался.
- Расскажите, сделайте милость, что это еще за история?
- Никакой-с особенной истории не было, а только он говорит: "Открой
мне, братец, твой секрет - я тебе большие деньги дамп к себе в конэсеры
возьму". Но как я никогда не мог никого обманывать, то и отвечаю: "Какой
же секрет? - это глупость". А он все с аглицкой, ученой точки берет, и
не поверил, говорит: "Ну, если ты не хочешь так, в своем виде, открыть,
то давай с тобою вместе ром пить". После этого мы пили вдвоем с ним
очень много рому, до того, что он раскраснелся и говорит, как умел: "Ну,
теперь, мол, открывай, что ты с конем делал?" А я отвечаю: "Вот что..."
- да глянул на него как можно пострашнее и зубами заскрипел, а как горш-
ка с тестом на ту пору при себе не имел, то взял да для примеру стаканом
на него размахнул, а он вдруг, это видя, как нырнет - и спустился под
стол, да потом как шаркнет к двери, да и был таков, и негде его стало и
искать. Так с тех пор мы с ним уже и не видались.
- Поэтому вы к нему и не поступили?
- Поэтому-с. Да и как же поступить, когда он с тех пор даже встретить
меня опасался? А я бы очень к нему тогда хотел, потому что он мне, пока
мы с ним на роме на этом состязались, очень понравился, но, верно, свое-
го пути не обежишь, и надо было другому призванию следовать.
- А вы что же почитаете своим призванием?
- А не знаю, право, как вам сказать... Я ведь много что происходил,
мне довелось быть-с и на конях, и под конями, и в плену был, и воевал, и
сам людей бил, и меня увечили, так что, может быть, не всякий бы вынес.
- А когда же вы в монастырь пошли?
- Это недавно-с, всего несколько лет после всей прошедшей моей жизни.
- И тоже призвание к этому почувствовали?
- М... н...н...не знаю, как это объяснить... впрочем, надо полагать,
что имел-с.
- Почему же вы это так... как будто не наверное говорите?
- Да потому, что как же наверное сказать, когда я всей моей обширной
протекшей жизненности даже обнять не могу?
- Это отчего?
- Оттого-с, что я многое даже не своею волею делал.
- А чьею же?
- По родительскому обещанию.
- И что же такое с вами происходило по родительскому обещанию?
- Всю жизнь свою я погибал, и никак не мог погибнуть.
- Будто так?
- Именно так-с.
- Расскажите же нам, пожалуйста, вашу жизнь.
- Отчего же, что вспомню, то, извольте, могу рассказать, но только я
иначе не могу-с, как с самого первоначала.
- Сделайте одолжение. Это тем интереснее будет.
- Ну уж не знаю-с, будет ли это сколько-нибудь интересно, а извольте
слушать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Бывший конэсер Иван Северьяныч, господин Флягин, начал свою повесть
так:
- Я родился в крепостном звании и происхожу из дворовых людей графа
К.* из Орловской губернии. Теперь эти имения при молодых господах расп-
лылись, но при старом графе были очень значительные. В селе Г., где сам
граф изволил жить, был огромный, великий домина, флигеля для приезду,
театр, особая кегельная галерея, псарня, живые медведи на столбу сидели,
сады, свои певчие концерты пели, свои актеры всякие сцены представляли;
были свои ткацкие, и всякие свои мастерства содержались; но более всего
обращалось внимания на конный завод. Ко всякому делу были приставлены
особые люди, но конюшенная часть была еще в особом внимании и все равно
как в военной службе от солдата в прежние времена кантонист происходил,
чтобы сражаться, так и у нас от кучера шел кучеренок, чтобы ездить, от
конюха - конюшонок, чтобы за лошадьми ходить, а от кормового мужика -
кормовик, чтобы с гумна на ворки* корм возить. Мой родитель был кучер
Северьян, и хотя приходился он не из самых первых кучеров, потому что у
нас их было большое множество, но, однако, он шестериком правил, и в
царский проезд один раз в седьмом номере был, и старинною синею ассигна-
циею жалован*. От родительницы своей я в самом юном сиротстве остался и
ее не помню, потому как я был у нее молитвенный сын, значит, она, долго
детей не имея, меня себе у бога все выпрашивала и как выпросила, так
сейчас же, меня породивши, и умерла, оттого что я произошел на свет с
необыкновенною большою головою, так что меня поэтому и звали не Иван
Флягин, а просто Голован. Живучи при отце на кучерском дворе, всю жизнь
свою я проводил на конюшне, и тут я постиг тайну познания в животном и,
можно сказать, возлюбил коня, потому что маленьким еще на четвереньках я
у лошадей промеж ног полозил, и они меня не увечили, а подрос, так и
совсем с ними опознался. Завод у нас был отдельно, конюшни - отдельно, и
мы, конюшенные люди, до завода не касались, а получали оттуда готовых
воспитомков и обучали их. У нас у всякого кучера с форейтором* были шес-
терики, и все разных сортов: вятки, казанки, калмыки, битюцкие*, донские
- все это были из приводных коней, которые по ярмаркам покупались а то,
разумеется, больше было своих, заводских, но про этих говорить не стоит,
потому что заводские кони смирные и ни сильного характера, ни фантазии
веселой не имеют, а вот эти дикари, это ужасные были звери. Покупает их,
бывало, граф прямо целыми косяками как есть весь табун, дешево, рублей
по восьми, по десяти за голову, ну и как скоро мы их домой пригоним,
сейчас начинаем их школить. Ужасно противляются. Половина даже, бывало,
подохнет, а воспитанию не поддаются: стоят на дворе - всР дивятся и даже
от стен шарахаются, а все только на небо, как птицы, глазами косят. Даже
инда жалость, глядя на иного, возьмет, потому что видишь, что вот так бы
он, кажется, сердечный, и улетел, да крылышек у него нет... И овса или
воды из корыта ни за что попервоначалу ни пить, ни есть не станет, и так
все сохнет, сохнет, пока изведется совсем и околеет. Иногда этой траты
бывает более как на половину того, что купим, а особенно из киргизских.
Ужасно они степную волю любят. Ну зато которые оборкаются и останутся
жить, из тех тоже немалое число, учивши, покалечить придется, потому что
на их дикость одно средство - строгость, но зато уже которые все это
воспитание и науку вынесут, так из этих такая отборность выходит, что
никогда с ними никакой заводской лошади не сравниться по ездовой добро-
детели.
Родитель мой, Северьян Иваныч, правил киргизским шестериком, а когда
я подрос, так меня к нему в этот же шестерик форейтором посадили. Лошади
были жестокие, не то что нынешние какие-нибудь кавалерийские, что для
офицеров берут. Мы этих офицерских кофишенками* звали, потому что на них
нет никакого удовольствия ехать, так как на них офицеры даже могут си-
деть, а те были просто зверь, аспид и василиск, все вместе: морды эти
одни чего стоили, или оскал, либо ножищи, или гривье... ну то есть,
просто сказать, ужасть! Устали они никогда не знали; не только что во-
семьдесят, а даже и сто и сто пятнадцать верст из деревни до Орла или
назад домой таким же манером, это им, бывало, без отдыха нипочем сде-
лать. Как разнесутся, так только гляди, чтобы мимо не пролетели. А мне в
ту пору, как я на форейторскую подседельную сел, было еще всего одиннад-
цать лет, и голос у меня был настоящий такой, как по тогдашнему приличию
для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до
того продолжительный, что я мог это "дддиди-и-и-ттт-ы-о-о" завести и
полчаса этак звенеть; но в теле своем силами я еще не могуч был, так что
дальние пути не мог свободно верхом переносить, и меня еще приседлывали
к лошади, то есть к седлу и к подпругам, ко всему ремнями умотают и сде-
лают так, что упасть нельзя. Расколотит насмерть, и даже не один раз
сомлеешь и чувства потеряешь, а все в своей позиции верхом едешь, и
опять, наскучив мотаться, в себя придешь. Должность нелегкая; за дорогу,
бывало, несколько раз такие перемены происходят, то слабеешь, то испра-
вишься, а дома от седла совсем уже как неживого отрешат, положат и ста-
нут давать хрен нюхать; ну а потом привык, и все это нипочем сделалось;
еще, бывало, едешь, да все норовишь какого-нибудь встречного мужика кну-
том по рубахе вытянуть. Это форейторское озорство уже известно. Вот этак
мы раз и едем с графом в гости. Погода летняя, прекрасная, и граф сидят
с собакою в открытой коляске, батюшка четверней правит, а я впереди за-
дуваю, а дорога тут с большака свертывает, и идет особый поворот верст
на пятнадцать к монастырю, который называется П... пустынь*. Дорожку эту
монахи справили, чтобы заманчивее к ним ездить было: преестественно, там
на казенной дороге нечисть и ракиты, одни корявые прутья торчат; а у мо-
нахов к пустыне дорожка в чистоте, разметена вся, и подчищена, и по кра-
ям саженными березами обросла, и от тех берез такая зелень и дух, а
вдаль полевой вид обширный... Словом сказать - столь хорошо, что вот так
бы при всем этом и вскрикнул, а кричать, разумеется, без пути нельзя,
так я держусь, скачу; но только вдруг на третьей или четвертой версте,
не доезжая монастыря, стало этак клонить под взволочек, и вдруг я зави-
дел тут впереди себя малую точку... что-то ползет по дороге, как ежик. Я
обрадовался этому случаю и изо всей силы затянул
"дддд-и-и-и-т-т-т-ы-о-о", и с версту все это звучал, и до того разгорел-
ся, что как стали мы нагонять парный воз, на кого я кричал-то, я и стал
в стременах подниматься и вижу, что человек лежит на сене на возу, и как
его, верно, приятно на свежем поветрии солнышком пригрело, то он, ничего
не опасаяся, крепко-прекрепко спит, так сладко вверх спиною раскинулся и
даже руки врозь разложил, точно воз обнимает. Я вижу, что уже он не
свернет, взял в сторону, да, поравнявшись с ним, стоя на стременах,
впервые тогда заскрипел зубами да как полосну его во всю мочь вдоль спи-
ны кнутом. Его лошади как подхватят с возом под гору, а он сразу как
взметнется, старенький этакой, вот в таком, как я ноне, в послушничьем
колпачке, и лицо какое-то такое жалкое, как у старой бабы, да весь пере-
пуганный, и слезы текут, и ну виться на сене, словно пескарь на сковоро-
де, да вдруг не разобрал, верно, спросонья, где край, да кувырк с воза
под колесо и в пыли-то и пополз... в вожжи ногами замотался... Мне, и
отцу моему, да и самому графу сначала это смешно показалось, как он ку-
выркнулся, а тут вижу я, что лошади внизу, у моста, зацепили колесом за
надолбу и стали, а он не поднимается и не ворочается... Ближе подъехали,
я гляжу, он весь серый, в пыли, и на лице даже носа не значится, а
только трещина, и из нее кровь... Граф велели остановиться, сошли, пос-
мотрели и говорят: "Убит". Погрозились мне дома за это выпороть и велели
скорей в монастырь ехать. Оттуда людей послали на мост, а граф там с
игуменом переговорили, и по осени от нас туда в дары целый обоз пошел с
овсом, и с мукою, и с сушеными карасями, а меня отец кнутом в монастыре
за сараем по штанам продрал, но настояще пороть не стали, потому что
мне, по моей должности, сейчас опять верхом надо было садиться. Тем это
дело и кончилось, но в эту же самую ночь приходит ко мне в видении этот
монах, которого я засек, и опять, как баба, плачет. Я говорю:
"Чего тебе от меня надо? пошел прочь!"
А он отвечает:
"Ты, - говорит, - меня без покаяния жизни решил".
"Ну, мало чего нет, - отвечаю. - Что же мне теперь с тобой делать?
Ведь я это не нарочно. Да и чем, - говорю, - тебе теперь худо? Умер ты,
и все кончено".
"Кончено-то, - говорит, - это действительно так, и я тебе очень за
это благодарен, а теперь я пришел от твоей родной матери сказать тебе,
что знаешь ли ты, что ты у нее меленый сын?"
"Как же, - говорю, - слышал я про это, бабушка Федосья мне про это не
раз сказывала".
"А знаешь ли, - говорит, - ты еще и то, что ты сын обещанный?"
"Как это так?"
"А так, - говорит, - что ты богу обещан".
"Кто же меня ему обещал?"
"Мать твоя".
"Ну так пускай же, - говорю, - она сама придет мне про это скажет, а
то ты, может быть, это выдумал".
"Нет, я, - говорит, - не выдумывал, а ей прийти нельзя".
"Почему?"
"Так, - говорит, - потому, что у нас здесь не то, что у вас на земле:
здешние не все говорят и не все ходят, а кто чем одарен, тот то и дела-
ет. А если ты хочешь, - говорит, - так я тебе дам знамение в удостовере-
ние". "Хочу, - отвечают - только какое же знамение?" "А вот, - говорит,
- тебе знамение, что будешь ты много раз погибать и ни разу не погиб-
нешь, пока придет твоя настоящая погибель, и ты тогда вспомнишь материно
обещание за тебя и пойдешь в чернецы". "Чудесно, - отвечаю, - согласен и
ожидаю". Он и скрылся, а я проснулся и про все это позабыл и не чаю то-
го, что все эти погибели сейчас по ряду и начнутся. Но только через не-
которое время поехали мы с графом и с графинею в Воронеж, - к новоявлен-
ным мощам* маленькую графиньку косолапую на исцеление туда везли, - и
остановились в Елецком уезде, в селе Крутом* лошадей кормить, я и опять
под колодой уснул, и вижу - опять идет тот монашек, которого я решил, и
говорит:
"Слушай, Голованька, мне тебя жаль, просись скорей у господ в монас-
тырь - они тебя пустят".
Я отвечаю:
"Это с какой стати?"
А он говорит:
"Ну, гляди, сколько ты иначе зла претерпишь".
Думаю, ладно; надо тебе что-нибудь каркать, когда я тебя убил, и с
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг