Яковлевна разговорчивая была старушка из московских: страсть любила все
высказать и не захотела через это слушателя лишиться, а говорит:
- Не уходи, Иван Голованыч, а пойдем вот сюда в гардеробную за шкапу
сядем, она его сюда ни за что не поведет, а мы с тобою еще разговорцу
проведем.
Я и согласился, потому что, по разговорчивости Татьяны Яковлевны, на-
деялся от нее что-нибудь для Груши полезное сведать, и как от Евгеньи
Семеновны мне был лодиколонный пузыречек рому к чаю выслан, а я сам уже
тогда ничего не пил, то и думаю: подпущу-ка я ей, божьей старушке, в ча-
ек еще вот этого разговорцу из пузыречка, авось она, по благодати своей,
мне тогда что-нибудь и соврет, чего бы без того и не высказала.
Удалились мы из детской и сидим за шкапами, а эта шкапная комнатка
была узенькая, просто сказать - коридор, с дверью в конце, а та дверь
как раз в ту комнату выходила, где Евгенья Семеновна князя приняла, и
даже к тому к самому дивану, на котором они сели. Одним словом, только
меня от них разделила эта запертая дверь, с той стороны материей заве-
шенная, а то все равно будто я с ними в одной комнате сижу, так мне все
слышно.
Князь как вошел, и говорит:
- Здравствуй, старый друг! испытанный!
А она ему отвечает:
- Здравствуйте, князь! Чему я обязана?
А он ей:
- Об этом, - говорит, - после поговорим, а прежде дай поздороваться и
позволь в головку тебя поцеловать, - и мне слышно, как он ее в голову
чмокнул и спрашивает про дочь. Евгенья Семеновна отвечает, что она, мол,
дома.
- Здорова?
- Здорова, - говорит.
- И выросла небось?
Евгенья Семеновна рассмеялась и отвечает:
- Разумеется, - говорит, - выросла.
Князь спрашивает:
- Надеюсь, что ты мне ее покажешь?
- Отчего же, - отвечает, - с удовольствием, - и встала с места, вошла
в детскую и зовет эту самую няню, Татьяну Яковлевну, с которою я угоща-
юсь.
- Выведите, - говорит, - нянюшка, Людочку к князю.
Татьяна Яковлевна плюнула, поставила блюдце на стол и говорит:
- О, пусто бы вам совсем было, только что сядешь, в самый аппетит, с
человеком поговорить, непременно и тут отрывают и ничего в свое удо-
вольствие сделать не дадут! - и поскорее меня барыниными юбками, которые
на стене висели, закрыла и говорит: - Посиди, - а сама пошла с девочкой,
а я один за шкапами остался и вдруг слышу, князь девочку раз и два поце-
ловал и потетешкал на калеках и говорит:
- Хочешь, мой анфан*, в карете покататься?
Та ничего не отвечает; он говорит Евгенье Семеновне:
- Же ву при*, - говорит, - пожалуйста, пусть она с нянею в моей каре-
те поездит, покатается.
Та было ему что-то по-французскому, дескать, зачем и пуркуа, но он ей
тоже вроде того, что, дескать, "непременно надобно", и этак они раза три
словами перебросились, и потом Евгенья Семеновна нехотя говорит нянюшке:
- Оденьте ее и поезжайте.
Те и поехали, а эти двоичкой себе остались, да я у них под сокрытьем
на послухах, потому что мне из-за шкапов и выйти нельзя, да и сам себе я
думал: "Вот же когда мой час настал и я теперь настоящее исследую. Что у
кого против Груши есть в мыслях вредного?"
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Пустившись на этакое решение, чтобы подслушивать, я этим не удо-
вольнился, а захотел и глазком что можно увидеть и всего этого достиг:
стал тихонечко ногами на табуретку и сейчас вверху дверей в пазу щелочку
присмотрел и жадным оком приник к ней. Вижу, князь сидит на диване, а
барыня стоит у окна и, верно, смотрит, как ее дитя в карету сажают.
Карета отъехала, и она оборачивается и говорит:
- Ну, князь, я все сделала, как вы хотели: скажите же теперь, что у
вас за дело такое ко мне?
А он отвечает:
- Ну что там дело!.. дело не медведь, в лес не убежит, а ты прежде
подойди-ка сюда ко мне: сядем рядом, да поговорим ладом, по-старому,
по-бывалому.
Барыня стоит, руки назад, об окно опирается и молчит, а сама бровь
супит. Князь просит:
- Что же, - говорит, - ты: я прошу, - мне говорить с тобой надо.
Та послушалась, подходит, он сейчас, это видя, опять шутит:
- Ну, мол, посиди, посиди по-старому, - и обнять ее хотел, но она его
отодвинула и говорит:
- Дело, князь, говорите, дело: чем я могу вам служить?
- Что же это, - спрашивает князь, - стало быть, без разговора все на-
чистоту выкладать?
- Конечно, - говорит, - объясняйте прямо, в чем дело? мы ведь с вами
коротко знакомы, - церемониться нечего.
- Мне деньги нужны, - говорит князь.
Та молчит и смотрит.
- И не много денег, - молвил князь.
- А сколько?
- Теперь всего тысяч двадцать.
Та опять не отвечает, а князь и ну расписывать, - что: "Я, говорит,
суконную фабрику покупаю, но у меня денег ни гроша нет, а если куплю ее,
то я буду миллионер, я, говорит, все переделаю, все старое уничтожу и
выброшу, и начну яркие сукна делать да азиатам в Нижний продавать. Из
самой гадости, говорит, вытку, да ярко выкрашу, и все пойдет, и большие
деньги наживу, а теперь мне только двадцать тысяч на задаток за фабрику
нужно".
Евгенья Семеновна говорит:
- Где же их достать?
А князь отвечает:
- Я и сам не знаю, но надо достать, а потом расчет у меня самый вер-
ный: у меня есть человек - Иван Голован, из полковых конэсеров, очень не
умен, а золотой мужик - честный, и рачитель, и долго у азиатов в плену
был и все их вкусы отлично знает, а теперь у Макария стоит ярмарка, я
пошлю туда Голована заподрядиться и образцов взять, и задатки будут...
тогда... я, первое, сейчас эти двадцать тысяч отдам...
И он замолк, а барыня помолчала, воздохнула и начинает:
- Расчет, - говорит, - ваш, князь, верен.
- Не правда ли?
Верен, говорит, - верен; вы так сделаете: вы дадите за фабрику зада-
ток, вас после этого станут считать фабрикантом; в обществе заговорят,
что ваши дела поправились...
- Да.
- Да; и тогда...
- Голован наберет у Макария заказов и задатков, и я верну долг и раз-
богатею.
- Нет, позвольте, не перебивайте меня: вы прежде поднимете всем этим
на фуфу предводителя, и пока он будет почитать вас богачом, вы женитесь
на его дочери и тогда, взявши за ней ее приданое, в самом деле разбога-
теете.
- Ты так думаешь? - говорит князь.
А барыня отвечает:
- А вы разве иначе думаете?
- А ну, если ты, - говорит, - все понимаешь, так дай бог твоими уста-
ми да нам мед нить.
- Нам?
- Конечно, - говорит, - тогда всем нам будет хорошо: ты для меня те-
перь дом заложишь, а я дочери за двадцать тысяч десять тысяч процента
дам.
Барыня отвечает:
- Дом ваш: вы ей его подарили, вы и берите его, если он вам нужен.
Он было начал, что: "Нет, дескать, дом не мой; а ты ее мать, я у тебя
прошу... разумеется, только в таком случае, если ты мне веришь..."
А она отвечает:
- Ах, полноте, - говорит, - князь, то ли я вам, - говорит, - верила!
Я вам жизнь и честь свою доверяла.
- Ах да, - говорит, - ты про это... Ну, спасибо тебе, спасибо, прек-
расно... Так завтра, стало быть, можно прислать тебе подписать заклад-
ную?
- Присылайте, - говорит, - я подпишу.
- А тебе не страшно?
- Нет, - говорит, - я уже то потеряла, после чего мне нечего бояться.
- И не жаль? говори: не жаль? верно, еще ты любишь меня немножечко?
Что? или просто сожалеешь? а?
Она на эти слова только засмеялась и говорит:
- Полноте, князь, пустяки болтать. Не хотите ли вы, лучше я велю вам
моченой морошки с сахаром подать? У меня она нынче очень вкусная.
Он, должно быть, обиделся: не того, видно, совсем ожидал - встает и
улыбается.
- Нет - говорит, - кушай сама свою морошку, а мне теперь не до сла-
достей. Благодарю тебя и прощай, - и начинает ей руки целовать, а тем
временем как раз и карета назад возвратилась.
Евгенья Семеновна и подает ему на прощанье руку, а сама говорит:
- А как же вы с вашей черноокой цыганкой сделаетесь?
А он себя вдруг рукой по лбу и вскрикнул:
- Ах, и вправду! какая ты всегда умная! Хочешь верь, хочешь не верь,
а я всегда о твоем уме вспоминаю, и спасибо тебе, что ты мне теперь про
этот яхонт напомнила!
- А вы, - говорит, - будто про нее так и позабыли?
- Ей-богу, - говорит, - позабыл. И из ума вон, а ее, дуру, ведь
действительно надо устроить.
- Устраивайте, - отвечает Евгенья Семеновна, - только хорошенечко:
она ведь не русская прохладная кровь с парным молоком, она не успокоится
смирением и ничего не простит ради прошлого.
- Ничего, - отвечает, - как-нибудь успокоится.
- Она любит вас, князь? Говорят, даже очень любит?
- Страсть надоела; но слава богу, на мое счастье, они с Голованом
большие друзья.
- Что же вам из этого? - спрашивает Евгенья Семеновна.
- Ничего; дом им куплю и Ивана в купцы запишу, перевенчаются и станут
жить.
А Евгенья Семеновна покачала головою и, улыбнувшись, промолвила:
- Эх вы, князенька, князенька, бестолковый князенька: где ваша со-
весть?
А князь отвечает:
- Оставь, пожалуйста, мою совесть. Ей-богу, мне теперь не до нее: мне
когда бы можно было сегодня Ивана Голована сюда вытребовать.
Барыня ему и сказала, что Иван Голован, говорит, в городе и даже у
меня и приставши. Князь очень этому обрадовался и велел как можно скорее
меня к нему прислать, а сам сейчас от нее и уехал.
Вслед за этим пошло у нас все живою рукою, как в сказке. Надавал
князь мне доверенностей и свидетельств, что у него фабрика есть, и нау-
чил говорить, какие сукна вырабатывает, и услал меня прямо из города к
Макарью, так что я Груши и повидать не мог, а только все за нее на князя
обижался, что как он это мог сказать, чтобы ей моею женой быть? У Ма-
карья мне счастие так и повалило: набрал я от азиатов и заказов, и де-
нег, и образцов, и все деньги князю выслал, и сам приехал назад и своего
места узнать не могу... Просто все как будто каким-нибудь волшебством
здесь переменилось: все подновлено, словно изба, к празднику убранная, а
флигеля, где Груша жила, и следа нет: срыт, и на его месте новая пост-
ройка поставлена. Я так и ахнул и кинулся: где же Груша? а про нее никто
и не ведает; и люди-то в прислуге все новые, наемные и прегордые, так
что и доступу мне прежнего к князю нет. Допреж сего у нас с ним все было
по-военному, в простоте, а теперь стало все на политике, и что мне надо
князю сказать, то не иначе как через камердинера.
Я этого так терпеть не люблю, что ни одной бы минуты здесь не остался
и сейчас бы ушел, но только мне очень было жаль Грушу, и никак я не могу
узнать: где же это она делась? Кого из старых людей ни вопрошу - все
молчат: видно, что строго заказано. Насилу у одной дворовой старушки до-
бился, что Грушенька еще недавно тут была и всего, говорит, ден десять
как с князем в коляске куда-то отъехала и с тех пор назад не вернулась.
Я к кучерам, кои возили их: стал спрашивать, и те ничего не говорят.
Сказали только, что князь будто своих лошадей на станции сменил и назад
отослал, а сам с Грушею куда-то на наемных поехал. Куда ни метнусь, нет
никакого следа, да и полно: погубил он ее, что ли, злодей, ножом, или
пистолетом застрелил и где-нибудь в лесу во рву бросил да сухою листвою
призасыпал, или в воде утопил... От страстного человека ведь все это
легко может статься; а она ему помеха была, чтобы жениться, потому что
ведь Евгенья Семеновна правду говорила: Груша любила его, злодея, всею
страстной своею любовью цыганскою, каторжной и ей было то не снесть и не
покориться, как Евгенья Семеновна сделала, русская христианка, которая
жизнь свою перед ним как лампаду истеплила. В этой цыганское пламище-то,
я думаю, дымным костром вспыхнуло, как он ей насчет свадьбы сказал, и
она тут небось неведомо что зачертила, вот он ее и покончил.
Так я все чем больше эту думу в голове содержу, тем больше уверяюсь,
что иначе это быть не могло, и не могу смотреть ни на какие сборы к его
венчанью с предводительскою дочкою. А как свадьбы день пришел и всем лю-
дям раздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое
платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чу-
ланчике покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до са-
мого вечера, все думал: не попаду ли где на ее тело убитое? Вечер при-
шел, я и вышел, сел на крутом берегу над речкою, а за рекою весь дом ог-
нями горит, светится, и праздник идет; гости гуляют, и музыка гремит,
далеко слышно. А я все сижу да гляжу уже не на самый дом, а в воду, где
этот свет весь отразило и струями рябит, как будто столбы ходят, точно
водяные чертоги открыты. И стало мне таково грустно, таково тягостно,
что даже, чего со мною и в плену не было, начал я с невидимой силой го-
ворить и, как в сказке про сестрицу Аленушку сказывают, которую брат
звал, зову ее, мою сиротинушку Грунюшку, жалобным голосом:
- Сестрица моя, моя, - говорю, - Грунюшка! откликнись ты мне, отзо-
вись мне; откликнися мне; покажися мне на минуточку! - И что же вы изво-
лите думать: простонал я этак три раза, и стало мне жутко, и зачало все
казаться, что ко мне кто-то бежит; и вот прибежал, вокруг меня веется, в
уши мне шепчет и через плеча в лицо засматривает, и вдруг на меня из
темноты ночной как что-то шаркнет!.. И прямо на мне повисло и колотит-
ся...
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Я от страха даже мало на землю не упал, но чувств совсем не лишился,
и ощущаю, что около меня что-то живое и легкое, точно как подстреленный
журавль, бьется и вздыхает, а ничего не молвит.
Я сотворил в уме молитву, и что же-с? - вижу перед своим лицом как
раз лицо Груши...
- Родная моя! - говорю, - голубушка! живая ли ты или с того света ко
мне явилася? Ничего, - говорю, - не потаись, говори правду: я тебя, бед-
ной сироты, и мертвой не испугаюсь.
А она глубоко-глубоко из глубины груди вздохнула и говорит:
- Я жива.
- Ну, и слава, мол, богу.
-Только я, - говорит, - сюда умереть вырвалась.
- Что ты, - говорю, - бог с тобой, Грунюшка: зачем тебе умирать. Пой-
дем жить счастливою жизнью: я для тебя работать стану, а тебе, сироти-
ночке, особливую келейку учрежду, и ты у меня живи заместо милой сестры.
А она отвечает:
- Нет, Иван Северьяныч, нет, мой ласковый, мил-сердечный друг, прими
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг