ло слушать. Словно пробуждаясь, Сеня неосмысленно улыбнулся и отодвинул-
ся еще на полшага.
Кот, извернувшись, царапал Сенину руку, но Сеня не слышал. "А ведь
она сердится на меня. Тут что-то не так!" - подумал в следующую же мину-
ту Сеня, различая в голосе девушки гневные нотки. Он вслушался, стараясь
уловить причину ее гнева. Та, окончательно выйдя из себя, нетерпеливо
барабанила ладонями по железу подоконника:
- Ах, да отпустите же кота... Это наш кот! Ах, какой глупый... он его
задушит. Слышите вы? Отпустите кота, вам говорят!..
Сеня разжал руку. Кот мгновенно исчез, и уже откуда-то снизу угрожаю-
ще мяукнул. Голубя он так и оставил в водостоке. Кровь успела высохнуть
и почернеть. "Ну вот, я выпустил. Теперь что?" - такой вопрос отображала
вся Сенина фигура. Вместе с тем отказ от самого себя и какая-то необыч-
ная для него нежность были в этом вопросе. Холодки, мурашки и льдинки
струились у него по спине. Опять закружилась голова. Скажи она - лети и,
может быть, полетел бы, отдавая себя без рассуждений на губительный по-
лет - любви?
На него упадало вечереющее солнце. Расстегнутая у ворота белая рубаш-
ка казалась девушке из гераневого окна сильным пятном оранжевого, тягу-
чего света на большом куске черно-голубого, предгрозового неба. Он стоял
теперь у гребня крыши, держась рукой за кирпичную кладку трубы. Девушка
в окне, высунувшись еще более, укоризненно качала головой и смеялась:
- Ну, чего вы сюда глядите? Не глядите сюда! Слышите? не глядите...
А Сеня догадался, что она топала ногой, и улыбался ее гневу широко и
восторженно. "Тонкая какая", - подумал Сеня и, сам того не ожидая, прок-
ричал ей:
- Не вылазь, не вылазь... переломишься!..
Та сердито захлопнула окно и тотчас же задернула занавеску. Гераневое
окно сразу потерялось среди всех других, столь же незначительных окон-
цев.
Сеня сел на гребень крыши и осмотрелся. "Вот здорово!" - сказал он
вслух и засмеялся сам себе над внезапностью всего события. Солнце прият-
но щекотало ему лицо, и ветерок отдувал расстегнутый ворот рубашки. Он
поднял руку застегнуть ворот и недовольно нахмурился: двух верхних пуго-
виц недоставало у ворота. Потом взгляд его сам собою перекинулся на са-
поги. Они были тяжелы и неуклюжи, восхищавшая его когда-то крепость их
теперь казалась вопиюще грубой несуразностью. "Бочки, а не сапоги. Ка-
пустой их осенью набивать, вот что!" - подумал он и, неудержимо покрас-
нев, глянул исподлобья на противоположные окна. Ему вспомнились Ка-
расьевские сапожки, тонкой кожи, лакированными бутылочками... Он огор-
ченно покачал головой.
И точно преисподний дух, легкий на помине, в чердачное окно просуну-
лась потная, обозленная рожа самого Карасьева.
- Ты чего ж тут балбесничаешь? Пшел домой! - рявкнул он, багровея от
удовольствия удовлетворить свой гнев. - Чего народ внизу собираешь! Я
вот тебе задам, неслуху!.. - и он взмахнул тросточкой, держа ее за ниж-
ний конец. Рукоятка изображала серебряную женщину, но от времени живот у
ней протерся и стал медный.
Тут случилось совершенно непредвиденное Карасьевым. Сеня засмеялся,
беззлобно, но с какой-то возмутительной самостоятельностью:
- А ну, поди сюда! Я тебя, лошака ярославского, вниз скину...
- Ну и дурак, - зло обиделся Карасьев, не решаясь выбраться на крышу.
- Я тебе заместо отца родного, можно сказать. А ты этак-то? Погоди. Я
тебя, мужика, выучу, припомню!
- В поминанье пропиши, - весело кричал ему Сеня. Но тот уже исчез с
той же внезапностью, как и появился.
...Долго здесь сидел Сеня. Чуть не весь город лежал распростертый
внизу, как покоренный, у ног победителя. Огромной лиловой дугой прошитой
золотом, все влево и влево закруглялась река. Широкое и красное, как
цветок разбухшей герани, опускалось солнце за темные кремлевские башни,
пики и купола, многообразно и величественно стерегущие древнюю нетрону-
тость Москвы.
Взметенная дневной суетой оседала пыль, и уже жадней хватала Сенина
грудь веянья холодеющего воздуха. А снизу источалась духота, жар, томя-
щая, расслабляющая скука. Небо потухало, все больше походя на блеклую,
выгоревшую на солнце синюю ткань. Все принимало лилово-синий отсвет ноч-
ного покоя, усугубляемый тучей, наползавшей с востока, медлительной и
страшной, как гора, вывернутая ветром из своих скалистых лон. Ночь обе-
щала грозу, и уже попыхивал молниями иссушенный московский горизонт.
Сеня обернулся. Москва быстро погружалась в синеву потемок, но там,
далеко, главенствуя над сумерками, диким бронзовым румянцем пылал крест
и купол Никиты-мученика, что на Швивой горе. Дальше, в туманно-пыльной
дали, обманывался глаз. Там загорались серебряные точки в окнах, но
очертанья самых окон размывала мгла.
Напрасно прождал Сеню весь тот вечер Катушин, приготовивший для него
последнюю свою, самую сокровенную книжку. Сеня сидел вверху, как раз над
ним, чутко впитывая в себя эту непомерную торжественность закатной Моск-
вы. Победителем ее чувствовала себя разволновавшаяся Сенина сила. Но
сердце не хотело биться вместе с затихающими разбродными шумами города.
Оно стучало по своему, быстро, четко и властно. Так несется в неизвест-
ность мглы, ударяя некованными еще копытами, молодой жеребенок по гулкой
ночной дороге.
VIII. Петр Секретов.
У Карасьева план тонкий. И крепко сшитые Зарядцы смертью не обижены:
как кончится Быхалов, откажет он деньги сыну, если тот к тому времени до
полной трухи по тюрьмам не догниет. А лавку - кому ее и оставить, как не
Карасьеву, человеку непьющему и обходительному, знающему благодетелям
почесть, делу оборот, деньгам счет. Переменит Карасьев вывеску, приотк-
роет мясное: денежка закопит денежку, рублик погонит рублик, и выйдет из
того усидчивого Карасьевского нажима под старость каменный домок. И шес-
терки козырями бывают: примером тому Секретов Петр.
Из дырявой полтинки Петр Филиппыч повелся, а помнит бородатая Зарядс-
кая мелкота, как пришел он вместе с Ермолашкой Дудиным из деревни, хит-
роватый, рыжий, изворотливый, гнилыми грушами да квасом с лотка торго-
вать. С Дудиным Петька в решку игрывал и на кулачках дрался, к Катушину
книжки ходил читать. Был лопоух.
Вдруг пропал Лопух. Где Лопух? Нет Лопуха. Но осенью однажды объяви-
лась москательня в каменной прорешке между двух домов, и вывеска утверж-
дала безграмотно, что москательщик тут - Петр Секретов. Лопуха в нем
признали и свыклись. Стекло ли вставить, масла ли деревянного купить или
рожу полюбовнику залить кислотой, - шли непременно к Лопуху: у него то-
вар свежий, с ручательством, и запросу нет.
Да раз пошла Быхаловская молодайка замазки купить на зимнюю надобу, а
москательни-то и нет. Досочками забита прореха, вывеска сорвана: ни то-
вара, ни хозяина. Такая беда, пришлось брюхатой - Петром была покойница
на сносях - на Москварецкую тащиться и у незнакомых покупать.
Безусые ребята оженились, бородатых по кладбищам развезли. - Слух
прошел по Зарядью: желторозовый дом Берги продают, им в гвардейском пол-
ку для поддержания чина и фамилии в деньгах нужда. Смекала голь, како-
го-то хозяина бог на шею посадит. Вдруг Дудинская жена открыла во сне:
дом Берги продали, а купил лопоухий барин, бесфамильный, неподслушанный.
Дудин тогда же бабу побил, чтоб не суеверила попусту. А через неделю и
приехал новый барин с женой. Пригляделись зарядцы - Лопух. Очень тогда
Секретова не взлюбили, что помимо Зарядья, окольной статью, в люди вы-
шел. Впрочем Секретов от их злобы ущерба себе не чувствовал.
Ловок был, а на дороге ему купец попался. Имелись у купца и лабазы, и
мельницы, и мучные оптовки, а еще дочка Катеринка с глуповатинкой. Сек-
ретов к ней и лазил по пожарной лестнице в светелку, обаловал ее, моло-
дую да глупую, небрежной мимоходной лаской, а на четвертом месяце, как
объявилась Катеринкина любовь, деловым скромным образом предложил Петр
Секретов купцу честной свадебкой Катеринкин грех покрыть.
Купец только бороду почесал да усмехнулся:
- Я умен, а ты еще умней. Такими, как ты да я, вся Сибирь заселена.
Бить Катьку не будешь? прямо говори...
С той поры Секретов поважнел, кланяться перестал, люди ему, как гро-
шики: только тогда им и счет, если в сотню сложатся. Отделал себе квар-
тиру в доме против желто-розового владенья своего и по всем комнатам
кнопки провел во избежанье вора.
...Как-то раз, в двунадесятый, на безденежьи, стало Дудину обидно на
приятеля давнего детства. Оделся победней, в самые рваные сапоги, и по-
шел Петрушу, друга сердца, проведать. Пришел, встал в дверях, головенку
набок, улыбается с горьким умиленьем на Секретовское благолепие и пока-
чивается, будто с пьянцой. А на самом деле был дико трезв, даже слишком
для Ермолая Дудина.
Секретов за чайным столом ватрушку жевал. С одной стороны сидела бе-
ременная жена, а с другой - шурин Платон.
- Ты что ж образ-то подобие корчишь? - поднял глаза Секретов, облизы-
вая творог с ватрушки. - Какая у тебя надобность?
- Ватрушечка-то небось вкусная?.. - согнулся Дудин в пояснице.
- На, - сказал Секретов и протянул облизанную.
- Ноне-то и пузцом обзавелись... а ведь я Петькой помню вас, Петр Фи-
липпыч, - льстиво забубнил Дудин, пряча ватрушку в карман и там разминая
ее в крошки от злобы. - Как, бывало, в ребятишках мы с вами бегали, уж
такой вы жулик были, смрадь, можно сказать, и не приведи бог! И гашничек
у вас, извиняюсь, тоже всегда расстегнут был. Ах, какая смешная история!
Я б и еще сказал, да вон их стесняюсь, - он кивнул на Катерину Иванну,
пугливо замершую с непрожеванной ватрушкой во рту.
Петра Филиппыча в багровость кинуло. Не выходя из-за стола, потискал
он кнопку под столом, - вскочили в дверь дворники, взяли Дудина в охап-
ку, унесли. Там, на заднем дворе, возле собашника, и постарались они,
кто кого перехолопит в услужливости хозяину. Некому было Дудину жало-
ваться, а жена, сама хирея день ото дня, замечать стала, что кашлять
стал глуше и нудней Ермолай, после того, как сходил в гости к другу
сердца и давней юности.
...А Секретов в гору шел. В новокупленном дому зазвенела трактирная
посуда, и запел орган. Зарядье - место бойкое, в три быстрых ключа заби-
лась в "Венеции" жизнь. Линии Секретовской жизни были грубы, ясны и не-
затейны, как и на мозолистой руке. Все у него было правильно. Короткая
его шея не давала вихляться и млеть головище, не то что у Дудина, длин-
ношеего. Разум свой содержал в чистоте и опрятности, не засаривал его
легковесным пустяком, подобно Катушину. Проветриваемая смешком, не боле-
ла его душа ни тоской, ни жалостью, ни изнурительной любовью.
Четыре месяца спустя по приезде в Зарядье родила Катерина Иванна де-
вочку Настю. Быть бы в той нечаянной семье счастью и хотя бы наружному
благополучию, как вдруг простудилась Катерина и слегла. Дочке тогда тре-
тий год шел, когда у матери ноги опухли. Все же переползала от кровати к
окну, бездельно сидела под окном, наблюдая чужую жизнь, жалко улыбалась,
стыдясь самой себя.
Ее-то, так же, как и Сеня пятнадцать лет спустя, увидел Катушин, та-
чая камилавку, дар прихожан приходскому попу. И оттого, что прожил без
любви, а перед тем собачка у него околела, полюбил он Катерину Иванну,
чужую в чужом окне, тоскующую. Но только в убогих стишках своих смел го-
ворить он о своей любви. Ключ же от сундучка, где таилась его тетрадка,
стал прятать далеко-далеко, на шейный шнурок.
Оставался еще в Катерине кусочек смысла: покрикивала по хозяйству,
штопала носки самому. Вскоре, однако, совсем ей ноги отказались служить.
Положили тогда Катерину Иванну в угловой комнатушке, завесив окно той
самой шалью, в которой, к слову сказать, к свадьбе ехала. Двигаться Ка-
терина Иванна уже не могла, и все надобности за нее оправляла Матрена
Симанна, новоявленная тетка Катерининой двоюродной сестры, из Можайска.
Эта, толстая и злая, и креститься помогала хозяйке ее малоподвижною ру-
кой, она же и молитвы за нее шептала, поясняя целителю Пантелеймону ту-
пое бормотанье хозяйкиных губ. Она же приходила на помощь и в остальном.
Секретов запивал. Раз ночью, когда боролись в нем пьяные чувства,
пришел к жене.
- Ты меня, Катерина, прости... за все гуртом прости! - сказал он ти-
хо, стоя в дверях, и обмахнул увлажнившиеся глаза рукавом.
Та лежала, неподвижная, страшная, белая.
- Слышь, жена, - прощенья прошу! - повторил терпеливо он, барабаня
пальцами себя в лоб.
Она молчала, а Секретов, разойдясь, уже бил кулаками в притолоку:
- Да что ж ты, как башня, лежишь... не ворочаешься?.. - завопил он.
С той поры совсем он махнул рукой на Катерину.
Зато, как-то случилось, стал Катушин ходить к тому, что было когда-то
Секретовской женою. Приходил вымытый, в чистенькой старенькой рубахе,
садился возле кровати и сидел тихо, полузакрыв глаза. Иногда - рассказы-
вал слышанное и читанное, смешное, не получая никакого ответа да и не
нуждаясь в нем. Своей любви остался Катушин верен и любил Катерину, быть
может, больше, чем если бы она была здорова. Он же пробовал лечить ее
отваром капустного листа.
Тут, в этом темном тупике, плодилась моль, мерцала лампада, воркотала
очередная монашенка, и из года в год, возле столика, уставленного ле-
карственным хламом, бесшумно сидел Катушин. Так он научился понимать
смутный язык больной. Однажды сказал Насте:
- Ты заходи к матери-то. Сердится, что не бываешь.
В другой раз осмелился сказать Секретову:
- Что ж ты ее, Петр Филиппыч, просвирками-то моришь?.. Ты-бы ей щец
дал!..
IX. Настюша.
Настюша росла девочкой крепонькой, смуглой как вишенка, в постоянном
смехе, как в цвету.
Детство свое помнила лет с шести: дядя Платон куклу подарил. Кукла
была с фокусом, плакала и моргала, как и всякий настоящий человек. Не-
долговечны детские утехи. Вечерком распорола Настюша кукле животик, чтоб
узнать фокус куклиной жизни. Там оказалась только пружинка да еще жестя-
ной пищик, вонявший столярным клеем. Настюша пружинку вынула и на другой
день сделала из нее просто проволочку, а куклу облила чаем, чтоб скрыть
преступленье, и линялую, обесчещенную, подкинула матери под кровать.
Из-под материной кровати не выметали, чтоб не тревожить больную. Да и
какой от больного сор? больной - не живой!..
Никто и не заметил, а отцу не было никакого дела до Настиных поступ-
ков. "Расти, сколько в тебе росту хватит. Дал тебе жизнь, даю хлеб. Вот
и пожалуйста!" - таков был неписанный договор между отцом и дочерью. У
отца в то время ширились дела, требовали и воли, и глаза, и времени.
Каждый винтик в общей машине хотел, чтоб и за ним присмотр да хлопоты
были. И боялся Секретов обидеть невниманьем вещь, чтоб не напакостила
потом.
Лишь в воскресные дни, садясь за стол, спрашивал, посмеиваясь:
- Ну, Настасья Петровна, как живете-можете, растете-матереете?
- Ничего, папенька... матереем! - деликатно пищала восьмилетняя Нас-
тасья Петровна.
Матери Настюша боялась, как страшного сна. Когда приводила ее к мате-
ри Матрена Симанна, стояла Настя робко, говорила тоненько, с трепетом
ожидая липкого материна поцелуя.
Потом одевала, волнуясь и спеша, оборванную засаленную шубку и дыря-
вый шерстяной платок, - вихреподобно уносилась на улицу. Дом ее пугал:
там были жирные, грузные пироги, непонятная мать, толстощекая Матрена
Симанна, жующая мятную лепешку для прохлажденья рта. - Тайком от самого
баловалась Матрена Симанна винцом.
Так и росла Настюша на улице, без нянек и присмотров. Бегала с ребя-
тами через Проломные ворота на реку, тонула однажды в проруби, дразнила
вместе со всей ребячьей оравой извозчиков, татар, иззябших попугаев на
шарманках у персов. Шумливая и загадочная, звала ее улица. Она сделала
Настю бойкой. Тела ее, изворотливого и гибкого, никакой случайностью бы-
ло не удивить... В городском училась - детскую мудрость срыву,
по-мальчишечьи брала. Остальное время с мальчишками же вровень каталась
на коньках вдоль кремлевского бульвара, скатывала снежных страшилищ: лю-
бопытно было наблюдать, как точит их и старит и к земле гнетет речной
весенний ветр. То-то было шумно и буйно, непокорно и весело...
Двенадцатая весна шла, придумали необычное. В голове у снежного чело-
века дырку выдолбили и оставили на ночь в ней зажженный фитилек. Дырку
замазали снегом. - Всю ту ночь, думая об этом бесцельном огоньке, томи-
лась без сна Настя. Ах, какой славный ветер в ту ночь был! Как бы облака
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг