Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
Предыдущая                         Части                         Следующая
них, на трех глядел Сеня и детским  смыслом  угадывал,  что  между  ними
где-то поместит жизнь и его самого. Все трое были совсем разные,  -  это
город нашел в них разницу и подразделил их.
   Тринадцатилетним, как и Сеню, привела нужда Степушку Катушина  в  За-
рядье. И Зарядье в лице шапошника Галунова Степушку не отринуло, а  при-
няло и вынянчило, кинуло ему хлебца,  чтоб  жил,  выделило  койку,  чтоб
спал... И сказало Зарядье Катушину: "будь шапошником, Степан". И  с  тех
пор, повинуясь строгому веленью, стал он быстрой нестареющей рукой прос-
тегивать картузы и меховые шапки для покрытия чужих голов. Сам же так  и
пробегал всю жизнь, чуть ли не в той же самой ушаночке, в которой выбро-
сила его деревня.
   Он напоминал собою горошинку. Тоже и глаза, улыбчато бегающие  поверх
разбитых и бумажкой проклеенных очков. Сорок три года,  неустанно  тачая
Галуновский товар, на машине ли, на руках ли, глядит  он  из  крохотного
каменного оконца на нетеплые светы рассветного городского неба, на  чер-
ные облачные тени, приглушающие день. Кажется: он и  не  изменился  нис-
колько, только глаза слезиться стали, да  колени  отказываются  держать.
Только в том и разница, что раньше выжидал себе Степан Леонтьич  кусочек
счастья, небурного и умеренного, а теперь ждет, когда вынесут его отсюда
ногами вперед в последний приют, за Калужскую заставу.
   За всю жизнь только и нажито было Катушиным добра: зеленоватый сунду-
чок, одному унести, да корзиночка. В сундучке  покоилось  ветхое  белье,
еще часы с продавленной крышкой, завод ключом, еще пиджачок  матерчатый,
еще заново подшитые сапожки. А поверх всего, чтоб не искать чужому, оби-
ходные лежали вещи на его смертный обряд: фунт тощих панихидных  свечей,
миткалю и сарпинки два равных  отреза,  ладан  в  аптечной  коробочке  и
деньги, семнадцать с полтиной, чистая прибыль Катушинской жизни  в  руб-
лях.
   В корзинке другое хранилось. Чистенькими стопками лежали там книжки в
обойных обертках, с пятнами чужих незаботливых рук. Были книжки те напи-
саны разными, прошедшими незаметно среди нас  с  незатейливой  песней  о
любви, о нищете, о полынной чаше всяческого бытия. Главным в той  стопке
был поэт Иван Захарыч, а вокруг него ютились остальные неизвестные певцы
не известных никому печалей. Поверх стопки спрятались от  мира  в  синюю
обертку и собственные Катушинские стишки.
   Проходили внизу богатые похороны, видел Степан  Леонтьич,  откладывал
шитье, писал незамедлительно стишок: и его отвезут однажды, а  в  могиле
будет стоять талая весенняя вода... Май стучал в стекла первым дождем  -
пополнялась тетрадка новым стишком: рощи зашумят, соловьи запоют... а  о
чем и петь и шуметь им, как не о горькой доле подневольного  мастерового
люда. Самому Катушину и знать: солгал ли он в стишках своих хоть раз.  -
Он-то и приютил Сеню в добром и тесном своем сердце.
   Вечером, как отужинает, мчался Сеня вверх по  лестницам,  на  высокий
подчердачный Катушинский этаж, близко к зимнему небу. Сеню обучал  Кату-
шин грамоте. Вряд ли и было у Катушина за всю жизнь  большее  оживление,
чем в тот вечер, когда написал Сеня первые четыре неграмотных слова.  То
хлопал он себя по заштопанным коленкам, то разглаживал трясущейся  рукой
твердую пакетную бумагу, то подносил ее к свету...
   Сеня сидел тогда у окна, а за окном затихало Зарядье и перемигивалась
огнями ночь. Острые прохладные ручейки небывалого возбуждения бежали  по
его спине. Хотелось невозможных, убыстренных движений, и в скрипе  отор-
ванной железки за окном чудился ему неясный и властный зов.
   - Книжки теперь бери у меня, - сказал в тот вечер Катушин. -  У  меня
книжки тоненькие, хорошие. Я толстых не читаю, голова от них  разламыва-
ется. А тоненькую прочтешь, точно в баньку сходишь.  Банька  -  слабость
жизни моей.
   Здесь встречал Сеня и Дудина, верного Катушинского  друга,  но  столь
отличного от него. Сюда же однажды привел Сеня и брата.
   Пашка нелюдимым рос. У Быхалова он был на побегушках.  Пашка  хромой,
широкоспинный, камнеобразный, симпатиями хозяйскими не овладел.
   - Ты уж больно карточкой-то не вышел. Весь  народ  мне  разгонишь,  -
сказал хозяин Пашке, приведенному Брыкиным, давая для  нравоучительности
легкий подзатылок. - Ты мне товар вози. Хром, так ведь  дело  неспешное.
Съездил раз в день, и то прибыль.
   Пашке с детства жить было больно и мучительно. Пашка многое  невидное
другому видел, и потому детство казалось  ему  глупой  нарочной  обидой.
Когда случилась коровья беда и односельчане били Пашку, половинку  чело-
века, Пашка молчал, не унижаясь до крика или жалобы, - только  прикрывал
руками темя. Темя было самым больным местом у Пашки, там он  копил  свою
обиду. Он и на мир глядел не просто - птичка летит, а облако  плывет,  а
береза цветет - а так, как отражены были все эти благости в темном озере
его невыплаканных, непоказанных миру слез. Пашка на  мир  глядел  испод-
лобья, и мир молчаньем отвечал ему.
   Коровья беда докончила ковку человека в Пашке. Без детства, без обыч-
ных шалостей Пашка вступил в жизнь. А жизнь поджидала его не медовым пи-
рожком. У Быхалова с утра влезал он в дырявые валенцы, впрягался в санки
и так, хромой и хмурый, возил по городу Быхаловскую кладь,  без  разбора
времени, по мостовым и сугробам, в дождь и снег, лошадиным обычаем.
   ...Зевал Пашка, сидя у Катушина. В этот  день  прибавилась  еще  одна
обида к вороху прежних. Карасьев, в припадке игры  воображения,  посылал
его в аптеку купить на пятачек деру и на гривенник дыму. Пашка не  знал,
бывают ли подобные товары, а аптекаря злы... И до сих пор еще  стыдом  и
болью горели Пашкины уши.
   Рассказывал об этом Сеня торопливым, прерывающимся голосом,  чуть  не
плача за брата. Дудин слушал, ерзая и  поминутно  кашляя,  Катушин  -  с
грустью глядя в пол.
   - ...главное дело, Иван-то и забыл, что послал Пашку. По мне,  так  я
бы... - у него задрожали губы и руки быстрей затеребили тонкий  коломен-
ковый поясок.
   - А ты мягчи сердце, не копи обид. Поплачь, если плачется... -  заго-
ворил Катушин, ширкая ногтем по лавке, на которой сидел. - Человеку, ес-
ли помнить про кажный день, сгореть от напрасной злобы.
   - Вот я и горю, - резко вставил Дудин и засмеялся.
   - И горишь... и сгоришь! сосчитана твоя сила, Ермолаша, - ласково от-
вечал Катушин. - Неустроенно ведешь жизнь, смиренья не приобрел, буянишь
попусту... - вычитывал Катушин.
   - Смиренья?.. - строго спросил Дудин. - Куда же мне больше смиряться,
Степушка! В трубочку свернуться, что ли?
   - Ищи свое в жизни... запись помни! - указал Катушин.
   - Это какую запись, Степан Леонтьич? - шумно вздохнул Сеня.
   - А сто восьмого псальма запись, - уверенно и быстро сказал  Катушин.
- За слезы да за неоплатные долги сто восьмой-то сторожем стоит, - и  он
мелко-мелко похлопал себя по коленке. - На полях у сто восьмого и ведет-
ся запись. Каждому жучку, а своя буква. И люди стираются, и книги стира-
ются... города тают дымком, а запись нерушимо стоит, как стена! Ты в за-
пись верь, Ермолаша, коли не во что уж...
   Теперь Катушин не моргая глядел в газовую, накаленную  добела  сетку,
словно в слепительном свете ее и развернут был  тот  свиток  со  всякими
земными печалями и жалобами.
   - Ангел, что ль, у тебя заместо писаря? - съязвил Дудин  и  кашлял  с
таким звуком, точно раздирали крепкую ткань.
   - Ты бурен, Ермолаша... а я тих. Ты оставь мне по-моему жить.  Перха-
ешь, а нет того, чтоб смириться... ищешь чего-то! Нетеряного не найдешь.
   Дудин молчал, но только для того, чтоб с большей силой выговорить:
   - Вот и я таким же пришел, как  они,  -  зашептал  он  с  болезненной
страстностью. - Не хочу, чтоб и они вот также без жизни  жили...  Я  для
них, Степушка, ищу.
   - Чудной ты... летучий какой-то. Всегда как бы за ребенка тебя  почи-
таю, - засмеялся Дудинской горячности Катушин. - А ты, паренек, -  обра-
тился он к Пашке, - ты молчи. Вырастешь, сам всему  цену  узнаешь.  Ищи,
где тут основа. Нонешнего хозяина-то папаша,  Гаврила  Андреич,  царство
небесное! - продолжал он, понизив голос, - так он раз  меня  с  лестницы
спихнул... я тогда и сломал себе мизинчик, упамши. А койки  наши  рядком
стояли. Ночью-то спит он, а я сижу вот этак-то с колодкой, с  деревянной
болвашкой да и думаю, чему на свете больше цена, мизинчику  моему,  либо
его головешке. Толкал меня враг в головешку ему стукнуть...
   В этом месте Пашка поднялся с табуретки.
   - Я спать пойду, - внезапно сказал он и зевнул.
   - А и ступай, паренек... я тебя не держу, привязу тебе нету, - услуж-
ливо кинул Катушин и продолжал после Пашкина ухода: -  всю  ночь  вот  и
продумал этак-то. Нашел основу, уж светало в окнах. Жена-то его, вишь, с
приказчиком связалась, а у приказчика-то язва во рту была...
   - Какая язва? - испугался Сеня.
   - Ступай и ты спать, милый друг, - как бы просыпаясь  от  сна,  отвел
Сеню в сторону Катушин. - А книжечку ты еще раз в бумажку  оберни...  да
на мокрое-то не клади, завянет. Ну, покрой тебя господь. Деревянен  бра-
тец твой, деревянен... мозги у него прямые какие-то.
   Дудин, сосредоточенно бормоча себе под нос, вышел вместе с Сеней.  Не
обменявшись ни словом, они сошли вниз. Уже в воротах, под тусклым  фона-
рем постоялого двора, Дудин внезапно схватил Сеню за руку.
   - В святые Степушка лезет... а ты ему не поддавайся! - убежденно  за-
шептал он, обминая в кулаке седую свою бороденку. -  Не  должен  человек
терпеть. Терпенье человеку в насмешку дадено... Воюй, не поддавайся! Че-
ловек солдатом родится, на то и зубы даны...
   Над головами их мигал желтый фонарь постоялого двора. Шел легкий сне-
жок. Волчки вихрей бесшумно рыскали по уголкам. Сене было холодно в  од-
ной рубашке. Лицо Дудина, сведенное в  точку  бессильной  настойчивости,
совсем напугало его. Он вырвался из его руки и побежал по снегу.
   - Остановись, мальчик!! остановись!! - умоляюще кричал ему вслед  Ду-
дин и шел по Сениным следам.
   - Дяденька, ты - пьяный!... - так же, умоляюще, защищался Сеня, стуча
изо всех сил в запертую дверь Быхаловского черного хода.
   Уже входя в дверь, еще раз увидел Сеня: в синих, неуверенных сумерках
двора длинная фигура Дудина, согнутая так, словно собирался  прыгнуть  к
небесам. Дудин стоял так посреди двора и кашлял,  весь  сосредоточившись
на чем-то, невидимом для Сени. Кашель Ермолая Дудина походил  на  ночной
лай большой дворовой собаки.
 
   V. Именины Зосима Быхалова.
 
   Апрель был, - месяц буйных ручьев, первых  цветений,  веселый  месяц,
вскормленный снегами и солнцем. Но городская земля,  загнанная  под  ка-
мень, напрасно силилась набухать зеленью. И некому было, кроме  черного-
ловых грачей да великопостных колоколов, кричать о  том,  что  нежная  и
робкая приходит в город весна.
   Зосим Васильич, именинник, видел, возвращаясь от заутрени: на древних
кремлевских стенах прозеленели ползучие мхи,  а  снег  в  углах  протаял
дырьями, а лед на реке набух и посинел, готовясь уползать от  возрастаю-
щей теплыни... Скоро-скоро, не сегодня-завтра, вскроются  реки  по  всей
стране, и солнце взметнется в голубые высоты лета, дни удлинятся,  подо-
рожает картофь.
   Сделало Зарядье Быхалова человеком неколеблемых  смыслов,  -  в  вещь
глядел сурово, скукой и тоскою не болел, не  удивлялся  ничему.  Но  тут
захватило ноги предательской слабостью, сжалось сердце непривычно широко
и мучительно, загудело в ушах. - Закружила Зосима Васильича весна.
   День мокрый стоял. Ветер брызгался влагой с реки. Воздух гудел многи-
ми тысячами убыстренных дыханий. Но разгадал Зосим Васильич, что тревож-
на звонкость ветра, поющего в столбах, голых деревьях, флюгерах, как не-
надежна и всякая радость.
   "Текут весны, проходят человеческие годы, садится пыль  на  людей.  И
пройдет еще тысяча весен, стремительных и нежных. Травки снова  заспешат
к солнцу, и знойким ветром обсушится первый смолистый листок.  Останется
от тебя, Зосим Быхалов, единая косточка. Будет ей и сыро и скучно и  хо-
лодно в талой земле лежать. И если тысячная случится бурной, - яблони  в
феврале процветут, а льды полопаются с новогодья, - разроет буреподобный
ветр землю до самой кости и спросит ветр: - "Чем ты, кость, прославлена?
лежишь - не радуешься". И кость ему не ответит. Сиротливо будет  останку
твоему, Зосим Быхалов, в ту последнюю, тысячную"...
   Всякое положение принимал со строгой рассудительностью Быхалов, печа-
лясь мало. А тут заболело под сердцем и захотелось зыкнуть, как на Пашку
в лавке: остановись, весна! Но не останавливалась.  Все  вокруг  спешило
заполнять назначенные сроки.
   Как будто утро было, но уже таилась в нем ночь. Остеклело небо, злил-
ся ветер, текла весна. Два ломовых,  полубыки,  били  загнанную  лошадь,
напрягаясь докрасна, крича. Сани пристыли крепко  к  обнаженному  камню.
Коротконогий дворник, увенчанный медной бляхой, торопливо  сколачивал  с
тротуара мягкий ледок, помогал весне спешить. Женщина, спотыкаясь, тащи-
ла санки с узлами шитья, - зарядская швея. Ее лицо огрубело  и  ожелтело
оттого лишь, что проспешила всю жизнь. Били часы на башне,  вызванивался
трамвай на углу, ехали гурьбой извозчики, обнюхивались собаки.
   У часовенки тощий бродяга с вербочками четверть часа уговаривал  Мат-
рену Симанну, Секретовскую приживалку:
   - Убеждаю вас, тетенька, как истинный христьянин... за неделю еще бо-
ле запушатся! Овечки, чистые овечки станут... - голос у него был  сиплый
и злой.
   - Не-ет, - покачивалась в толстой шали на ветру старуха. - Мы за  пя-
так-то горбатимся-горбатимся... Скинь, скинь, касатик, для старушки. Я у
тебя зато два пучка возьму...
   - Так ведь тут дров одних на гривенник, грымза чортова, - кричал пус-
тым гулким брюхом парень, замахиваясь всей охапкой товара.
   Зосим Васильич шел мимо с омерзением. Придя домой - щелкнул Сеньку за
недочищенный сапог, а дворника, пришедшего поздравить, выругал  от  всей
полноты разгневанного сердца. На покупателя кричал.
   Торговали в тот день до двенадцати, как в праздники, но только к зак-
рытию набежал народ. Быхалов, несмотря на  недомоганье,  выпрямленный  и
торжественный, в чистом фартуке, тужился  морщинистой  шеей,  щелкая  на
счетах, пробуя о мраморный осколок добротность приходящего серебра.  Ка-
расьев возился с сахаром и так успевал, как будто был четверорукий. Сеня
размашисто работал хлебным ножом, когда дверь в лавку отворилась и вошел
еще один.
   Вошедший был человек не старый, но как бы  изглоданный  жестокой  бо-
лезнью. Обтрепанное осеннее пальтецо, без пуговиц,  с  торчащей  кое-где
ватой, осело и приняло форму длинного худого тела: особенно остро  выде-
лялись плечи и карманы, набитые чем-то сверх меры. В  левой  руке  гостя
повис тощий белый узелок.
   - Чего прикажете? - сухо спросил Быхалов, с крякотом  нагибаясь  под-
нять упавшую монету.
   - Это я, папаша... - тихо сказало подобие человека голосом  неуверен-
ным и ждущим. - Сегодня, в половине одиннадцатого выпустили...
   - В комнаты ступай. Сосчитаемся потом, - рывком бросил Быхалов и  ог-
лянулся, соображая, много ли понято чужими из того, что произошло.
   Как сквозь строй проходил через лавку Быхаловский сын, сутулясь и за-
пинаясь. Он еще не прошел совсем, зацепившись полой за  лопнувший  обруч
бочки, когда услышал позади себя вопрос. Старик с опухшими глазами  и  в
картузе, похожем на гнездо, спрашивал у Карасьева:
   - Сынок, што ль, Зосиму-т Васильичу?..
   - Не сынок, а сынишше цельное, - поиграл статными плечами Карасьев. -
Кончил курс своей науки... - он не договорил, остановленный злым хозяйс-
ким взглядом.
   - Запирай, - кричит Быхалов.
   Сеня гремит полдюжиной замков, бежит, пробует рукой и глазом,  хорошо
ли повисли на ставнях. Не успел Зосим Васильич поддевку снять, Карасьев,
румяный соблазнитель, долу потупляя круглое играющее око, говорит  ярос-
лавским напевом:
   - Кушать подано, Зосим Васильич. Прикажите начинать...
   - Не вертись ты, сатана, - шутливо огрызается хозяин. Приход  сына  и
смутные надежды на какую-то решительную перемену в нем делают свое дело.
- Успеешь баб своих полапать. Ишь, хохол-то зачесал!
   - Для красоты-изящества, - отшаркивается Карасьев, поплевывая на  ла-
дошку и приглаживая поразительной кривизны кок на лбу. - Это  мы,  Зосим
Васильич, чтоб девушки любили...
   - Видал я девок твоих, - ворчит Быхалов, - худящие да мазаные.  И  не
разберешь: живой человек, аль труп. Выбрал, нечего сказать.
   - Это ничего-с, - вертит плечом, в меру обижаясь,  Карасьев.  -  Я  и
труп могу полюбить. Любовь изнутри идет. Человек не  может  знать,  куда
его сердце прилипнет. Труп - это еще пустячки...

Предыдущая Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг