тельствуя о жизни, а солдату показалось даже, что и воздух отливал этим
горьким домовитым дымком. То и были Воры - село, давшее жизнь солдату,
самая родная точка на земле.
"Ах, Воры-Воры, мать, воровская милая земля! Все, что было, все прах
и сон, а ты единственная явь, незыблемо стоящая от века. Приедаются вид-
но твои, необъемлемые умом, пространства, - выехал из тебя твой сын в
городскую тесноту. На Толкучем ларь купил, и на том квадратном аршине
пробесновался целые годы, силу свою выбесновал в круглую золотую выгоду.
Было время - наезжал Егор Иваныч с бубенцами и тем чванливо хвастался,
что мать свою накрепко забыл! А вот исчезла выгода, а рубли, как в забы-
той сказке, бараньими орешками обернулись вдруг. Обжевал тебя город,
нутро вынул, трухой доложил, дал за верное подслужье тебе старую, вшиво-
го цвета шинель: - гуляй в ней, Егор, позабывший о матери!.. А мать не
оттолкнет. Мать примет сына, каким бы ни вернулся: множься, Егорушко,
нет на тебе против матери твоей греха!.."
Долго глядел с такими думами Егор Брыкин на родные места. Вдруг слезы
нахлынули, хотел бороться с ними и не совладал. Он вывернул карман, на-
деясь закурить. Ничего в кармане не было, кроме мелкого махорочного со-
ра, смешанного с хлебными крохами. Он вытряс карманный сор на ладошку и
швырнул на ветер. Ветер подхватил и понес вниз. Егор проследил полет их,
и вдруг жадная зависть охватила его. Отщипнув былинку молодого щавеля,
стал жевать.
Мужики с сохами копошились на всей широте поля. Било их босые ноги
апрельским сквозняком, а домотканные порты, раздутые ветром, стояли как
бревна. Много ли оставалось до одуванчикова цвета, а там и сеять. Надо
было, чтоб скорей расцветилась зеленями мужицкая полоса, ныне густого
цвета березовой губы, - темная.
По стародавней привычке, попахав вдосталь, собирались мужики на межах
потолковать и покурить, покуда обсушивал ветер взопревших лошадей. Они
присаживались на что попало, наслаждаясь буйностью первовесеннего меся-
ца, стряхивая с себя оцепененье долгих и душных зимних ночей.
В ту минуту, когда Егор Иваныч с горы спускался, отдыхали трое на
ближней стежке, - двое - балуясь махорочным дымком, третий - просто так
отдыхал. Он-то, Савелий Поротый, и заметил прежде других неизвестного
солдата.
- Человек идет! - возгласил он, на самом любопытном месте обрывая
рассказ о былой своей службе.
Гарасим-шорник, чернобородый и нестареющий - напоминанье о ловком цы-
гане, проезжавшем через Воры сорок семь лет назад, - поплевал на черные
свои пальцы, обжигаемые тлеющим окурком и воззрился на бредущего к ним
солдата.
- Да, - в который уже раз рассказывал Савелий. - Как в девяносто пер-
вом году чествовали нас в Варшаве обедом... и я тогда в Пажеском корпусе
состоял, в денщиках...
- Не велико званье, - заметил Евграф Петрович Подпрятов.
- Не в звании дело! - взмахнул Савелий рукой и вновь откинул ее за
спину. - Званье - это никакого влиянья не оказывает! А лестно при чело-
веке состоять. У него, по-нашему сказать, почетница ровно барыня шумит,
а он ее почем зря кроет, явственный факт! Вино вот у них можно сказать
что слабительное, не крепкое одним словом, но надпись не по-нашему...
- Ну, а насчет обеда-то как же? - вывел Савелья на прямую дорогу
рассказа Гарасим, сидевший на земле.
- Обед? Вот-те и обед. Одной посуды что перебили! Там у нас один
князь с Кавказа был, очень такой... ну, одним словом, Носоватова моего
он потом и прихлопнул. Так он, как блюдо, скажем, отъест, сейчас хлобысь
тарелку о пол... Высокий человек!
- Ох-ты, мать твоя курица, - захохотал Евграф Подпрятов, человек бо-
гомольный, со словом осторожный, восхитясь Савельевым рассказом. Даже
кривой глаз его усмехнулся.
- Да-а... - продолжал Савелий. - Вот мой Носоватов-князь подходит и
говорит мне полным голосом: выпьем, говорит, за меньшую братию...
Тут как раз и подошел неизвестный солдат.
- Здорово, мужички, - сказал он, глядя исподлобья.
Гарасим косым взглядом обмерил солдатские отрепья, словно в памяти
своей подобие такому же отыскивал. Не нашел и сказал:
- Здорово, сума. Правь мимо!
- Как же ты, дядя Гарасим, - оскорбленно спросил солдат, - ужли не
признаешь? А на свадьбе за моим столом одного вина, небось, рубля на три
выхлестал... Да еще и взаймы брал!
- Не признаю. Голос знакомый, а признать не могу, - прогудел недо-
вольно Гарасим и поглядел на лица собеседников, точно в них надеялся
прочесть солдатово имя.
- Егор Иваныч! - визгнул вдруг Савелий и с чрезвычайной поспешностью
протянул солдату руку. - Отколе ходишь? Вот уж и не думали, что вер-
нешься! Аннушка-те... - он сорвался и беспомощно почмокал губами.
- А что Аннушка?.. - насторожился Брыкин.
- Да все ничего... Одним словом поживает! - в каком-то оцепененьи вы-
палил Савелий.
- Издалека идем! - торжественно начал Брыкин. - Денику отражал, да. А
вот надоело. - Брыкин воровато подмигнул Гарасиму, но тот не ответил. -
Как вам сказать, друзьишки, на двух фронтах помирал! Да ведь солдатскую
заслугу разве кто в теперичное время оценит? Как переганивали нас в теп-
лушках, разнылось у меня внутри... Что ж это такое, думаю, людей на мо-
чало лущат! Не могу, да и вся тут. Не хватает моих сил!
- На что не хватает?.. - тихонько спросил Евграф Подпрятов.
- Жить по чужим указкам не могу, - прошипел Брыкин в ответ. - Не жи-
вой я разве, чтоб на мне землю пахать! В нонечное время покойнику втрое
больше почета, чем живому... - Егор Иваныч махал руками и кричал.
Гарасим, в ответ на это, только кашлянул и пошел, не оборачиваясь, к
сохе.
- Ты б уж лучше назад шел, а? - сухо намекнул Подпрятов, почесывая
здоровый глаз. - Сказывано, строгости будут...
- Насчет чего строгости? - встрепенулся, как угорь, Егор Брыкин.
- Это он говорит, насчет дезертиров у нас плохо, - неожиданно тонким
голосом объяснил Савелий. - Эвон, Барыков-те с братом тоже недозволен-но
вернулись. Зашпыняли их совсем свои же, зачем не убит, не поранен воро-
тился. Уходи, говорят, из-за тебя и нам влетит! Ноне в лесах весь ихний
выводок...
- Ты мне не накручивай, - мрачно оборвал Егор Иваныч, но все лицо его
померкло. - Ты уж не меня ли за недозволенного принял? Да у меня, может,
такой мандат есть, что вот съем всех вас и безо всяких объяснений! - и
Брыкин тяжело и фальшиво захохотал. - Вон она, пуля-то... в себе ношу! -
и со странной быстротой, задрав до локтя рукав шинели, протянул грязную
правую руку Савелью.
- На... щупай!
Савелий, опешив, боязливо коснулся пальцем того места, куда указывал
Брыкин.
- Да, - поспешно согласился он. - Явственный факт... сидит!
- То-то и оно! - взорвался Брыкин. - Я грудью Денику отшибал! На,
гляди... - он распахнул шинель, сидевшую прямо на голом теле. - А
пулька-то, вон она!! - и с лихорадочной горячностью он хлопнул себя уже
не по правой, а по левой руке.
Савелий заметил и опустил голову. Начинался дождик.
- Ну, пойду, пожалуй! Застоялась кобылка-те, - решился вдруг Савелий,
кивая на западный угол неба, откуда ветер и где кружила большая черная
птица.
- Дома-то все благополучно у нас?.. - остановил его Брыкин. Недавнего
оживленья его как не бывало.
- Дом стоит... ничего себе... дом... - отвечал Савелий. - Дом как
дом. Большой дом большого хозяина требует. Тимофевна сказывала, венец
подгнил да крыша стала течь. А так дом как дом. Придешь - починишь.
- Я про жену спрашиваю... - терпеливо ждал Егор.
- Вот ты говоришь, жена-а! А кто чужой жене судья? Рази ты можешь мою
жену судить? А я, может, не хочу, чтоб ты мою жену судил. Я сам моей же-
не хозяин! - и Савелий торопливо пошел прочь.
Брыкин тоже пошел дальше. Но чем ближе подходил к селу, тем более
слабела воля, такая сильная, когда из теплушки ускользал. Он ускорил
шаг, на последнем заулке чуть не сбил с ног Фетинью, бабу злую, разго-
ворчивую. Пес у Брыкинского дома не полаял. "Сдох", решил про него Егор
Иваныч. Всходя на крыльцо, вздрогнул, когда половица скрипнула под ним.
На крыльце остановился и окинул все привычно-хозяйским взглядом.
Большой упадок проступал отовсюду наружу. Грязно было. И лавка,
собственноручно крашеная Брыкиным в цвет небесной лазури, была сильно
порублена. "Корм свиньям рубили. Эк, бесхозяйственно!" - осудил Егор
Иваныч, скользя угрюмым взором дальше. Показалось, что нарочно кто-то,
злонравный, надругался над красотою Брыкинского крыльца. В хвастливых,
синих и розовых завитках резьбы не доставало целых кусков, местами облу-
пилась краска...
Егор Иваныч перегнулся в палисадник и увидел в луже большой осколок
резьбы, совсем уже почернелый, выбитый, быть может, год назад. Озлясь,
закусив губу, в порыве хозяйственной заботливости, он обежал крыльцо,
вынул осколок из воды и торопливо стал прилаживать его в выбоину. Уже не
боялся, что кто-нибудь увидит его. Кусок разбух от воды и не входил в
гнездо.
Брыкин скинул суму свою на крыльцо и так увлекся делом, что когда не
достало ему молотка, он своеобычно вбежал в сени... Здесь он и встретил
Аннушку. Большая и усталая, как-то привычно-страдальчески выпятив живот,
она шла с подойником в руках прямо на мужа. Увидев, она выставила руки
вперед и так стояла, расширя обесцвеченные беременностью глаза.
- Молоток-то где у нас? - нетерпеливо спросил Брыкин и вдруг заметил
какую-то незнакомую доселе несуразность в Анниной фигуре.
Они стояли молча друг перед другом, - она - пахнущая теплым, ко-
ровьим, - он - оглушенный, блуждающий среди догадок, одна другой злее.
- Вот как! - сказал с открытым ртом Егор Иваныч и как-то зловеще снял
с себя шапку. - Ну-к, в избу тогда пойдем. Там и разговор будет...
Она пошла впереди, незащищенная с тыла ничем, покорная и сжавшаяся.
Войдя, она поставила подойник на лавку и так же, не оборачиваясь, сдела-
ла четыре шага вперед. Там она прислонилась к печке и закрыла руками ли-
цо, так что выглядывал сквозь пальцы только один круглый ее глаз, - го-
товая ко всему.
- Мать где?.. - спросил Егор Иваныч, стоя у двери и блуждая сощурен-
ными глазами, точно выбирал что-то, пригодное руке. Вдруг он быстро
пригнулся и выхватил из-под лавки круглое, тонкое полено и опять стоял,
неподвижный, маленький, сухоростый, вымеривающий время женину брюху.
- Приступленье закона! - звонко сказал он и, словно толкнуло его,
сделал шаг вперед, отводя полено за спину.
Аннушка все молчала, приковавшись взором к полену в мужниной руке.
Когда полено скрылось за спиной, она точно сразу на голову выросла и ли-
цо ее как бы распахнулось под сильным порывом ветра.
- Не дамся!!. - глухо, со стиснутыми зубами закричала она. - Не дамся
тебе! Это ты сам неплодный, холощеный... Меня корил, что у бабы брюхо
пустует. А я вон какая! Гляди, вон я какая!! Ребеночка теперь рожу...
На!.. - и наступала на него, брюхом вперед, смеясь, беснуясь и плача,
большая и страшная.
- ... ну-ну, утихни! - бормотал оторопелый Брыкин. - Что ты кричишь!
Ну, зачем ты кричишь?
Он в замешательстве сел на лавку, губы его дрожали, и сам он весь
дрожал, и полено дрожало у него в руке. Он был несравнимо жалок своим
голым телом, видневшимся из-под шинели. Возражений на Аннушкин выпад в
нем не находилось.
- Люди-то знают? - спросил он, кусая ноготь и глядя на косяк стола.
- Брюхо-те? - со злобой откликнулась Анна. - А как же не видать. Ты
меня брал - барыней обещал сделать!.. Хороша барыня! Кобыла - и та бары-
ня! Батрачкой меня сделал... Как же людям не видать, ведь не слепые.
Весь день на глазах у них!.. - она всхлипывала в промежутках крика и
слез не вытирала. - Зачем ты меня заманил, зачем? Ну, показывай, что
принес... чего наслужил там, показывай!
Но Егор Иваныч уже отступал по всей линии. Все его рассужденья о жиз-
ни, о незыблемом счастьи, о семье и человеческом достоинстве были смяты
Аннушкиным гневом раз и навсегда.
- Ну, что же, - вздохнул он, потерянно вдавливая пальцы в щеки себе.
- Все, значит, напрасно... Сам себя обворовывал, а так Егоркой Тарары и
остался... Тарары! - засмеялся он. - Все в тарары и просыпалось!..
- Шинель-то хоть сыми... - нечаянно пожалела его Аннушка.
Но он повернулся и вышел на крыльцо. Здесь он постоял с полминуты,
осунувшийся до потери сходства с самим собою. Потом подошел в угол
крыльца и смаху, коротким, злым ударом сапога ударил в деревянную резьбу
крылечной стенки. Кусок резьбы, слабо хрустнув, вылетел наружу. Егор
Иваныч перегнулся через край и с яростным удовлетворением смотрел, как,
упав в лужу, заволакивалась резная завитушка серой, взбаламученной
грязью.
- Ух-ты! - пуще взъярился Егор Иваныч и, уже не помня себя, бил тем
же березовым поленом по резьбе. - А-а, розовая?.. - сквернословил он и
остервенело уничтожал то, на что когда-то ушел целиком весь восторг не-
большой его души.
Может быть, и от всего дома оставил бы Егор Брыкин только кучку дере-
вянной трухи, самому себе на посмеянье, если б не остановила его новая
встреча. Мать бежала к крыльцу по глубоким деревенским грязям, спотыка-
ясь и скользя.
- Чего-ты, мошенник, чужое-те крыльцо сапожищами лупишь! - кричала
издали мать. Он повернулся к ней, но все еще она его не узнавала. - Я-т
тебе, вшивому... - она не докричала, пораженная бессмысленно-стеклянным
взором сына. - Егорушка, голубеночек, ужли-ж ты жив?..
- ...и березу подрубят, так она жива... - надрывно вырвалось у Егора,
стоявшего перед матерью с голой грудью.
- Поесть-то нашел себе, голубеночек?..
И, повинуясь властной материной ласке, Егор Иваныч заплакал, тут же,
сидя с ней вместе на ступеньке крыльца, обо всем, что было в молодости
пущено прахом. Мать тоже плакала, о том, что до лихой солдатской ямки
докатилось сыновнее яблочко. Об Аннушке они не сказали ни слова, но оба
думали о ней...
Пасмурный день тот гудел. Трепались в ветровом потоке голые сучья,
оседал снег. На галерейке Сигнибедовского амбара, свесив босые ноги
вниз, сидела Марфуша-Дубовый-Язык, известная на всю волостную округу по-
лудурка, и пела негромко и тягуче, в тон ветру. Всю свою дурью жизнь
провела Марфуша в глупых мечтаньях о несбыточном женихе. Ее и дразнили и
гнали за это, а она сама слагала ему песни, неразборчивые и темные как
глухонемая речь. Она и пела их нескончаемо, на ветер, приткнувшись
где-нибудь на юру. - Так и теперь: высоко подоткнув грязный подол холс-
тинной, грубой юбки, сорокалетняя и растрепанная, она болтала ногами и
гнусила что-то, понятное ей одной.
- Мешок-те твой, что ли? - тихо спросила мать, подбирая со ступенек
Егорову суму.
- Мой... - Егор Иваныч с тоской выглянул на Сигнибедовский амбар, где
Марфушка. - Что-й-то гнусит-то она, ровно отпевает кого... - пожаловался
Егор Иваныч.
- Да ведь как!.. - вздохнула мать и морщинистой ладонью вытерла себе
лицо. - Глупому всегда песня...
III. История Зинкина луга.
Завязался узел спора накрепко, и ни острая чиновная башка, ни тупая
урядницкая шашка не могли его одолеть. Шли от узла толстые, витые, пере-
путанные корешки. Шли в спокойную глубь давнего времени, в людей, в
кровь их, в слово их, в обычай их, в каждую травину, из-за которой спор.
Давно, в то смешное, леновое время, когда еще и второй Александр на
Россию не садился, обитал, богатейший помещик в этом краю, Иван Андреич
Свинулин. Был Иван Андреич этакий огурец с усами, сердитый и внуши-
тельный. Было в его лице по немногу ото всех зверей.
Владал он наследственно и безответственно обширными угодьями: лесами,
прудами, лугами, деревнями и пустошами и всем тем, что водилось в них: и
зайцами и волками, и комарами и мужиками, и водяными блохами. Жил Свину-
лин сытно, привольно и громко; зайцев и волков собаками травил, комарей
просто руками, до водяных блох никакого оброчного дела ему не было, му-
жики же ему пахали землю.
С самой юности бороли барина Свинулина страсти. После женитьбы выво-
дил тюльпаны самых неестественных, кудрявых сортов. После смерти жены,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг