- Вот ты мне сказал, и словно полоски по мне сразу пошли... - Он, жалко
кривя лицо, повертел в руках приготовленную посылку. - Ну, беги, пожа-
луй. Небось и девчоночка есть?.. Смотри, не бунтуй. Девчоночка плакать
будет...
- Я когда уезжал, он еще жив был, - грустным шопотом подал последнюю
надежду прапорщик. - Под арестом сидел, в ожидании...
- Куда ж мне теперь игрушку-то девать? - задумчиво и наружно-спокойно
вертел в руках посылку Зосим Васильич. - На, хоть ты, играй там... За
услугу тебе. - И он пошел проводить гостя, сжавшегося и цеплявшегося
шашкой за кадушки, чаны и бочки. Гость уходил на цыпочках, не смея на-
деть папахи на голову.
Когда гость ушел, начался ужин. После ужина, оставшись один, Зосим
Васильич подошел к масляной проплесневелой стене и стал снимать с нее
несуществующие пушинки.
- ... эх, Петруша, Петруша... - вслух сказал он, и вдруг лицо его
сморщилось.
XIV. Один вечер у Кати.
Они стали встречаться у Кати, вечерами, по истеченьи торгового дня.
Первой приходила Настя. Стыд и девическая робость делали ее неприс-
тупной для смешливой Катиной любознательности. Катя и без того знала
все, но с трудом отказывалась от удовольствия покопаться в чувствах За-
рядской "Дианочки". Вместе с тем, чтоб не стеснять подругу, она стара-
лась не замечать ее. Пока Настя сидела как на иголках, Катя ходила по
комнате, бренчала на гитаре, читала книжки, даже переодевалась не однаж-
ды при Насте. И Настя с осуждением и испугом сравнивала по памяти свое
тонкое длинное тело с телом подруги, предчувствуя в нем как бы угрозу
себе.
Катина комната была неряшливо наполнена душными запахами, шитыми по-
душками, множеством дешевой дрянной позолоты, купленной в разное время
на Толкучем, как лом: рамы, часы с амурами, бронзовые же фигуры самых
неожиданных по бездарности форм. Сене становилось тесно и неприятно сре-
ди этого ошеломляющего засилия вещей. Он делался застенчив, груб и неук-
люж, сидел в углу, говорил с видимым трудом.
Один раз он даже пришел с чужой гармоньей, в надежде, что ею можно
заменить разговоры. Впрочем, играть он не умел, она так и провисела у
него целый вечер за плечом. Настя, боясь за него, своим поведением выда-
вала себя с головой: дергала бахрому подушек, листала глупые Катины
книжки, неестественно краснела, говорила невпопад. В такие минуты Катя
наклонялась к уху подруги и торжествующе спрашивала:
- Настюша, хочешь, я уйду?.. Я за орехами схожу. Только ты смотри тут
без меня...
Настины глаза расширялись испугом, а рука судорожно сжимала Катины
пальцы.
Потом все это как-то обошлось. Прирученный Сеня научился говорить, а
Настя слушать без смущенья. Однажды Сеня стал даже рассказывать. Расска-
зывал он самое давнее событие, которое помнил, и смысл его рассказа был
таков:
Про 1905 год.
... Бунт был. И приехали с вечера из Попузина сорок три мужика с под-
водами остатние в уезде именья дожигать.
Ночевало из них шестеро в Савельевом дому, главари. Ночь напролет,
тверезые и темные, скупыми словами перекидывались бунтари. Боролись в
них страх и ненависть. Речи их скользки.
- На что ему земля! - сказал один, с грустными глазами. - Он, небось,
и сам-то не знает, куда ее, землю-ту, потреблять. Лепешки из ей месят, а
либо во щи кладут...
Другой отзывался, глядя в пол:
- Конечное дело, друзья мои! Мы народ смирный, мы на точке закона
стоим. Нас не обижай, мы и помалкиваем. Каб, скажем, отдали нам зе-
мельку-то всю чохом, в полный наш обиход, мы б и молчок. А ему б дом ос-
тался. Пускай его на поправку к нам ездит, мы не противимся!
Третий сверкал искренними, золотушными глазами:
- Во-во! Воздухи у нас в самый раз хорошие! Дыши хочь все лето, и
платы никакой не возьмем!..
Потом заснули ребятки на полатях, Пашка и Сенька, не слыхали продол-
женья разговора. Много ли их сна было - не поняли. Проснулись на исходе
ночи. В тишине, одетые и готовые, сидели бунтари.
Крайний бородач царапал ногтем стол. Сосед сказал:
- Хомка... не корябай.
И опять сидели. Потом худой мужик, попузинец, голова котлом, ноги ду-
гами, встал и сказал тихо, но пронзительно:
- ... что ж, мужички? Самое время!
На ходу затягивая кушаки, на глаза надвигая шапки, мужики выходили из
избы. Савелий, отец, с ворчаньем шарил под лавкой топор и мешок: топор -
рубить, мешок - нести... Пашка вскочил и стал запихивать в валенок хро-
мую ногу. Сеню от возбужденья озноб забил, - так бывает на Пасху, когда
среди ночи встрепенутся колокола.
... С буйным веселым треском горел на горе Свинулинский дом. Дыма и
не было совсем. Тяжело лопались бревна, оттуда выскакивал прятавшийся в
них красный огонь. Небо было ровно и грязно. Просвечивало серое солнце.
Воздух был настороженный. Тонким слоем снега белела ноябрьская земля.
На полпути к Свинулинской усадьбе холм торчал. На нем, вкруг разма-
шистой голой березы, замерло в пугливом любопытстве деревенское ребятье.
Было ребяткам тревожно и радостно. Вдруг запрыгал Васька Рублев, белый
мальчонок, в отцовских стоптанных сапогах, забил в ладоши и закричал.
Из ворот усадьбы, огромный и рыжий, вырвался племенной Свинулинский
бык. Напрасно поводя выколотыми глазами, он остановился и затрубил, жа-
луясь и грозя. Но в бок ему ударилась головня, метко пущенная со сторо-
ны. Тогда, облегченный болью и яростью, - к запруде, где стояла когда-то
Сигнибедовская маслобойка, помчал он свое опаленное тело. Там, в послед-
ний раз пронзив рогами невидимого врага, он взревел, обрываясь в воду.
Воды у запруды были не мелки и кипели. Бурное, величественное мычание
донеслось до оцепенелых ребят. Потом бучило поглотило быка...
...А через неделю наехали из города пятьдесят чужеспинников, с пиками
и ружьями, под синими околышами. Откормленные кони их беспрерывно ржали.
При полном безмолвии взяли пятерых и отвезли судить, скрученных. А Евг-
рафу Петровичу Подпрятову, да Савелью Рахлееву, да Афанасу Чигунову, как
имевшим военные отличия, дали только по горячей сотенке розог, чтоб па-
мятовали накрепко незыблемость помещичья добра. Молча, с опущенными го-
ловами, стояли вкруг согнанные мужики. Голосить по мужьям боялись бабы.
Но чудился в самом ноябрьском ветре глухой бабий вой.
...И на всю жизнь запомнили ребятки, как натягивал и застегивал пе-
реплатанные портки на всем миру Савелий, плача от злобы, боли и стыда.
Тянуло с поля мокрым снежком, а мать босая, как была, выпрямленная и
страшная, всю порку простояла на снегу... Кому ж тогда как не городу,
приходящему ночной татью, приносящему закон и кнут, грозил в потемках
полатей Сеня негрозным отроческим кулачком?..
- С того-то отец мой Савелий и внищать стал, и к вину ударился. - Так
заключил Сеня свой рассказ и, стеснясь, вдруг опустил понуро голову.
- Я таких вот люблю, - вслух сказала Катя подруге. - Лихого ты себе
выбрала, смотри - с лихими горя изведать!..
- Любить не люби, а почаще взглядывай, - возбужденно засмеялся Сеня,
заметив пристальный, оценивающий Катин взгляд.
- Зачем ты ногти грызешь?.. - резко спросила Настя у Кати.
- А тебе какое дело?.. - насмешливо возразила та.
- Есть, значит, дело. Ты вот... - и, склонясь к Катину уху, Настя
укоризненно зашептала что-то.
- А как я на него глядела?.. Что с тобой? - громко спросила Катя.
- Ну, не надо вслух! - Настя пугливо оглянулась.
- Да нет, я не понимаю... украла я, что ли, у тебя?
- Пойдем, Настя, я тебя провожу, - сказал Сеня и встал.
Они вышли, и оба торопились.
- Мне гадко у нее стало, она нехорошая... - говорила Настя уже на
лестнице. - И мне не нравится, как ты сегодня говорил. Словно в театре
как-то. За что ты городских ненавидишь? Ведь ты и сам городской! В горо-
де и останешься...
- Почем знать. Ноне времена не такие. День против дня выступает, -
неопределенно отвечал Сеня. - А вот насчет театра... Это уж не театр,
если кровь из отца течет. Тут уж, Настюша, драка начинается!..
- Я тебя и целовать не хочу сегодня. У тебя глаза были красные, -
сказала Настя тихо и пошла от него, не оглядываясь.
- Всегда глаза красны, коли правду видят! - крикнул ей Сеня вдогонку.
Потом подошел к стене и смаху ударил в нее кулаком. Мякоть руки расцара-
палась шероховатым камнем до крови. "Вот она!" - вслух сказал Сеня, гля-
дя на руку. Вспомнился Дудин. Ярость, разбуженная Настей, медленно ути-
хала, но все еще шумела кровь в ушах.
Это случилось в пятницу...
... а в субботу Сеня как-то нечаянно написал свой первый и последний
стишок. - Стоял и щелкал счетами, подсчитывая покупательские книжки. В
голове своим чередом бежали разные думки, длинные и короткие, но всегда
маловнятные. Среди них вплетались хитроумно четыре строчки стихов, вычи-
танных когда-то из Катушинской книжки.
Сеня подписывал итог, когда вдруг забыл первую строчку. Оторвавшись
от дела, он попробовал на память восстановить утерянную строку. Он и
восстановил, но получилось как-то совсем иначе. Он записал ее, и вместе
с тем выпала из памяти вторая строка. Так, строку за строкой он придумал
все стихотворенье сызнова.
Теперь, холодея и волнуясь, он стоял над столбцом полуграмотных
строк, перечитывал, открывая в них все новые прелести. Он кинул взгляд
на хозяина, и ему показалось, что хозяин уже знает. Сеня вспыхнул и стал
еще раз перечитывать. Самому ему особенно нравилась четвертая строка:
"покой ангелы пусть твой хранят!"...
XV. Катушин тоже закричал.
... совсем забыл Сеня Катушина.
Настя была для Сени - жизнь, смех, буйный трепет любовной радости.
Катушин - уныние, безволие жизни, недвижность, тишина. Тот давний поце-
луй в воротах безмерно отдалил Сеню от Катушина. В такой же степени по-
тянуло его к Степану Леонтьичу после первой размолвки с Настей.
В обед он поднялся наверх и вдруг в коридорчике споткнулся. За то
время, пока проводил время с Настей, трещину в каменном полу забили не-
суразной доской. Споткнувшись, Сеня остановился, внутренно смутясь за
цель своего прихода: прочесть Катушину стихи. Он тихо отворил Катушинс-
кую дверь и осмотрелся с порога.
Коечка старикова была задернута пологом. Не было обычной табуретки у
окна, на которой сиживал с книжкой в праздничные дни Степан Леонтьич.
Зато рядом с койкой сидела рябая баба и сонливо вязала толстый чулок.
Заметив Сеню, она просунула спицы между головным платком и виском и по-
чесала там.
- Тебе что?.. - спросила она враждебным полушопотом.
- Мне Степана Леонтьича... - просительно сказал Сеня и подошел ближе.
- Дверь-то закрой сперва, - сказала баба. - Если по делу, так вот он
тут лежит, - она кивнула на койку, закрытую пологом. - Уж какие дела к
мертвому! - досадливо поворчала она.
В то мгновение из-за полога раздался короткий, глухой рывок кашля.
Сеня подошел и бережно отвел полог в сторону. Катушин, еще живой, лежал
там, свернувшись, точно зябнул, под крохотным квадратным одеяльцем из
цветных лоскутков. Глаза его, необычные для Сени, потому что без очков,
- голубовато-запустевшие, глядели равнодушно в низкий прокопченный пото-
лок. Когда Катушин перевел глаза на Сеню, Сеня поразился тусклому спо-
койствию стариковых глаз. В поблекшем, мертвенно-расползшемся лице не
было никакого оживляющего блеска, - может быть, из-за отсутствия оч-
ков?..
- Здорово, Степан Леонтьич, - сказал Сеня и попробовал улыбнуться.
- Кто? - жестким, надтреснутым голосом спросил Катушин, не взглядывая
на пришедшего, словно уж не доверял глазам.
- Это я, Семен. Прихворнул, что ли, Степан Леонтьич?.. - Сене стало
стыдно, что он - здоровый, а Катушин - больной. Он забегал глазами по
комнате, чтоб привыкнуть к странной опустелости ее.
- А-а, - невыразительно сказал старик и порывисто сжался, точно кос-
нулись его холодом. - Садись, гость будешь.
Сеня заискал глазами табуретку, табуретки не было видно.
- Ты, паренек, посидишь тут? - спросила баба, залезая спицей к себе
за ворот. - Посиди, мне тут сбегать. Обряжать-то не скоро еще! - жестко
и просто сказала она, складывая вязанье на выдвинутую из-под Катушинской
кровати корзиночку.
- Что ты, дура, мелешь... кого обряжать? - озлился Сеня, но баба уже
ушла за дверь.
Сене вдруг стало жутко от наступившей внутри него тишины. Порвалась
какая-то нить, ее не связать вновь. Притихший, но полный внезапного глу-
бокого чувства, Сеня пересел к Катушину на койку. Ему хотелось быть в ту
минуту ближе к старику.
- На табуретку сядь... не тревожь, - сухо сказал Катушин и подвигался
под одеялом. - Руки гудут все! - в голосе его не было жалобы, да и сло-
ва, произносимые им, были неразборчивы, как отраженье звука в большой
зале.
Сеня покорно пересел обратно на табурет и уже боялся начинать разго-
вор.
- Что-то я не признаю тебя, - ворчливо заговорил сам Катушин. - Плохо
стал людей различать... Все мне лица одинаки стали.
- Я Семен... от Быхалова. Помнишь, ты меня грамоте учил, книжки да-
вал. Я вот навестить тебя пришел, Степан Леонтьич.
- Помню, - без выражения сказал Катушин и упорно добавил про себя: -
так ведь тот маленький был!
- Я вырос, Степан Леонтьич, - извиняющимся тоном произнес Сеня и
сконфуженно стал стирать пятно с пола носком сапога.
- Не ширкай, не ширкай... - остановил Катушин и кашлянул ровно один
раз.
Прежнего задушевного разговора не выходило.
- ... по картузу в день - считай, сколько я их за всю жизнь наделал!
- снова начал Катушин и лицо его на короткое мгновенье отразило боль и
тоску. Он прокашлял три раза. - Картузы сносились, вот и я сносился... -
Сеня заметил, что старик сделал движение под одеялом, точно махнул ру-
кой. - Я тебя теперь помню. Ты забыл, а я помню... Я все помню! - что-то
прежнее, незабываемое промелькнуло в Катушинских губах.
- Давно лежишь-то? Что болит-то у тебя? - неловко пошевелился Сеня.
- ... я тебе тут бельишко оставлю... Ты не отказывайся. Подшить, так
и поносишь! - продолжал вести свою мысль Катушин.
- Ну, поживешь еще! Спешить, Степан Леонтьич, некуда. Человеку сто
лет сроку дано, - заторопился Сеня. - Это баба чулочная тебя так настро-
ила. Я бы ее турнул, бабу, - право, турнул бы!..
- Бабу не тронь... она за мной ходит, баба... - поправил Катушин.
Сеня встал и отошел к окну. Он вытер запотевшее стекло и глянул нару-
жу. Поздней осени гнетущее небо продувалось из края в край острыми хо-
лодными порывами. Настин дом казался безотрадно серым. Гераневое окно
потускнело, запотевшие окна не пропускали чужого взгляда вовнутрь. "Нас-
тя... она не знает, что я тут. Степан Леонтьич помрет. Меня возьмут в
солдаты..."
- Паренек, - заворочался Катушин, стараясь поднять голову с тощей,
пролежанной подушки. - Дакось водицы мне... на окошке стоит.
Старик пил воду, чавкая, точно жевал. Отпив глоток, он ворочал недоу-
менно глазами, потом опять пил.
- ... четвертого дня просыпаюсь ночью... - Катушин кашлянул, - ... а
он и стоит в уголку, смутительный... дожидает, - сказал Катушин, откиды-
ваясь назад.
- Кто в уголку?.. - нахмурился Сеня и невольно оглянулся в угол.
- Да Никита-т Акинфич, дьячок-то мой... приходил. Я ему: ты подожди,
говорю, хочь деньков пяток. А он: что ж, говорит, догоняй, догоняй, по-
дожду. - Степан Леонтьич, видимо, посмеивался, но смех его был уже нежи-
вой смех.
- Это тебе мерестит, Степан Леонтьич, ты противься... - сказал Сеня.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг