имени на картах. Арно не сообщил об этом открытии в отчете, а только
внес в "мемуар". Как сказал Станиславу перед отлетом вице-председатель
Совета Торбазов:
- Я вижу единственное объяснение - Арно имел на это право. Но это
объяснение ничего не объясняет.
После роспуска корпуса Петр Арно бросил космос, работал оператором
высокогорной станции наведения, бродил в одиночестве по скалам и очень
неохотно встречался с людьми. А после шестидесяти неожиданно женился,
и его портрет украшал теперь каюту члена экипажа "Алены" Сержа Арно,
механика, сына косморазведчика. "Мемуару" Петра Арно не повезло - он
попал в архив корпуса в момент роспуска самого корпуса и в неразберихе
особого интереса не вызвал, тем более, что сообщение о планете было
сделано мельком, буквально в двух-трех строчках, а о безжизненном
Нептуносе или холодной аммиачной Фрозе рассказывалось длинно и
красиво. Так или иначе, когда на сообщение о Рае-на-задворках было
обращено внимание, Петр Арно уже умер, а все имевшиеся у Земли
кораблиисследователи ушли к планетам, казавшимся более интересными.
Прошло еще несколько лет, пока "Алена" отправилась в космос.
Станислав сунул нос во все лаборатории, лично проинструктировал
поисковую группу и вернулся в свою каюту. Все шло по строгому графику,
и это, как он отчетливо понимал, делало его действия абсолютно
ненужными. Сработанная раз и навсегда инструкция предусматривала все -
и развернутые вокруг корабля, с лазерами в стадии один, боевые машины;
и выход только разведывательных групп, со сменой через четыре часа. И
самого его, главного координатора, уныло сующего нос в двери
лабораторий, где люди занимались делом. До того момента, когда люки
смогут распахнуться, у Станислава оставалось только одно, правда,
важное дело. Он должен дать "добро" на свободный выход. До этого
"добра" многочисленные завлабораториями изнывали около шлюзов, ожидая
возвращения разведчиков. Разведчики не всегда успевали принести
заказанный образец или собрать нужную информацию, и тогда страдавшие
лаборатории дружно презирали координатора.
Эта планета казалась абсолютно безопасной, и, будь его воля,
Станислав давно дал бы команду к открытию люков. Но даже здесь
замшелые деды из Совета Космонавтики сумели-таки его ограничить. Для
того, чтобы снять защиту, должно было сойтись два "да": главного
координатора и БКМ - Большого корабельного мозга, прозванного "Быком"
на всех без исключения исследовательских кораблях. В этом сыграло свою
роль не столько созвучие названий, сколько феноменальное упорство
машины. Из-за нехватки незначительного фактика "Бык" мог задержать
открытие люков на неделю.
Станислав был почти уверен, что на этот раз у "Быка" не было
никаких оснований упрямиться. Но машину настораживало именно это
полное отсутствие оснований. На планете не было болезнетворных
бактерий, микробов, вирусов. На планете был идеальный состав воздуха,
идеальные влажность, гравитация и радиационный фон. На планете
отсутствовали резкие перепады температуры и, судя по всему, стихийные
бедствия - землетрясения, наводнения, пожары. На планете не было
хищников, ядовитых змей, даже комаров! Зато в изобилии были цветы,
плоды, бабочки, птицы, много-много зелени, растений, голубизны неба,
бархатного тепла ночей. Эта информация стекалась не только к "Быку" и
Комарову, все были в курсе и активно обменивались ей в Зеленом зале.
- Если бы я должен был создать огромный санаторий,- высказался
руководитель биологов Чандр и подергал свою лохматую бороду, - я бы
создал его именно таким. Но после долгих расчетов. А путем эволюции -
извините!
И только одна мрачная загадка все же была - гибель жителей планеты.
Этой загадкой занимались биологи. Чандр в последние дни даже перестал
ходить на обеды и ужины, - что приятного, когда на тебя все так
выжидательно смотрят? Да и остальные его сотрудники не рассиживались
за столом, все чувствовали себя неловко. Только самая юная из них,
лаборантка Аня, гордо таскала через весь зал еду своему шефу.
Станислав каждые несколько часов запрашивал у биологов информацию,
а каждый вечер изучал выжимки из дневных исследований. Ему очень
хотелось первому сказать "да". Среди капитанов бытовало поверье, что
если "да" первым скажет человек, это гарантирует успех экспедиции. Но
пока из всех материалов вытекало, что причины массовой гибели жителей
- необъяснимы. Медики последовательно исключили заболевания, вызванные
патогенными факторами (отсутствуют), социологи исключили
насильственную смерть от какого-либо оружия (отсутствует), биологи
исключили все прочие естественные виды смерти. Единственно, что
приходило в голову, - какое-либо смертоносное космическое облако. В
эту гипотезу, подсказанную Комарову одним древним романом,
укладывалось все, кроме того, что за время Космической эры никто
никогда не видел ни такого облака, ни даже следов его существования.
Были еще странности, например, отсутствие оружия. Слава богу. Земля не
знала войн уже более трех столетий, однако вон они, боевые машины,
стоят, ждут...
Размышления Станислава прервал настойчивый вызов. Он сразу узнал
голос Чандра и ринулся к пульту, сшибив по пути вазочку с оранжевыми
оранжерейными гвоздиками.
- Интереснейшее дело, капитан, - услышал он неразборчивое гудение
(у Чандра звуки застревают в бороде, говорили биологи) - Мы тут сидим,
думаем - зайдите, а?
В первый момент Станислав расстроился, - он уже предвкушал, как
скажет "да" первым, а тут просто "интересное дело". Но потом
сообразил, что для обычного "интересного дела" хватило бы и вечернего
отчета.
Рай-на-задворках.
2276 год по земному летоисчислению.
Из дневника Сержа Арно (катушка II, реконструкция)
...Ступил своей ногой. Почему "проклятая"? Почему отец так
ненавидел этот в полном смысле слова рай? Почему он требовал, чтобы я
помешал полету сюда? Да и как вообще он мог такое требовать? Вопросы,
вопросы, вопросы - ответы на которые где-то здесь, в этих зеленых
ласковых полях, прозрачных ручейках, ярких и нежных рощах. Где? На
всей "Алене", может быть, только я до конца ощущаю непонятность
поведения отца. Он был странный человек, герой-косморазведчик Петр
Арно! Я испытываю какую-то болезненную потребность снова и снова
вспомнить самые мельчайшие детали нашего нечастого общения. Только
никак не могу понять: в них ли кроется ответ на загадки планеты, или
наоборот - здесь разгадка поведения отца? Во всяком случае, связь
несомненна.
Мне всегда не хватало методичности. Это особенно заметно, когда я
вплотную подошел к тайне. Итак, по порядку.
Я - Серж Петрович Арно, главный механик исследовательского
космолета "Алена", командир боевых машин по планетному расписанию.
Хотя кому на такой планете нужны боевые машины, чудовища с лазерами и
деструкторами, с прочей тысячью и одной смертью? За всю историю
исследования планет их всего два раза пускали в ход.
Мой отец - Петр Арно, косморазведчик, оператор высокогорной станции
наведения. Моя мать - Анна Арно. Она рассказывала мне, что полюбила
отца во врема его послеполетного отдыха в санатории "Сахара", где она
была наблюдающим врачом. Отец отличался от всех отдыхающих ростом,
спокойствием и подчеркнутым безразличием к женщинам. ("Что-то не очень
это свойственно косморазведчикам после полета..." Ах, мама, мама!).
Врачи не нашли ничего необычного в том, что Петр Арно добровольно
запер себя на безлюдной высокогорной станции. После роспуска корпуса
косморазведчиков бывшие "космические бродяги" выкидывали и не такие
номера. Мало кто из них пошел в исследовательский космофлот. И когда
Петр Арно в шестой раз отказался смениться, мама настояла на посылке
ее на станцию врачом-наблюдателем - на месяц, обернувшийся жизнью.
Я очень любил отца. Любил тем больше, чем меньше он обращал на меня
внимания. Хотя неправильно - "не обращал внимания". Обращал. Помню, он
ставил меня перед собой и долго смотрел, словно сравнивал с каким-то
образцом. В детстве я боялся этого, боялся отчуждения в глазах отца,
какой-то отстраненности. А потом я уходил, так и не дождавшись ласки.
Вся положенная ребенку ласка доставалась мне от мамы. Но даже у нее
иногда, если заставал врасплох, я замечал такое же изучающее внимание.
Окончательно пропало оно только после моего поступления в школу
космомехаников. Это был самый решительный шаг в моей жизни, начисто
сломавший наши семейные отношения. Когдя я объявил о своем решении,
отец впервые меня ударил. Ударил неожиданно, и в глазах его горела
такая ярость, что я ужаснулся.
- Не смей! - закричала мама. - Не смей! - до сих пор не знаю, мне
или ему.
Я выбежал из домика и вскочил в вертоплан с твердым намерением
никогда больше здесь не появляться. Скользя в воздушных потоках вдоль
горных склонов, я весь корчился не от отцовского удара, а все от того
же отчуждения, явственно мелькнувшего в глазах мамы. Конечно, долгая
жизнь в отрыве от людей, снег и скалы, скалы и снег должны были
сказаться на их психике, но...
Потом мама часто приезжала ко мне в школу. Мы не вспоминали этот
случай и почти не говорили об отце. Я все больше хвастался успехами в
учебе и спорте, а она показывала картины. Там, в горах, она много
писала и, по-моему, ее пейзажи были очень хороши, хотя и странны.
Вроде как на Земле, и в то же время как-то не так. Между прочим,
рисовали они вдвоем - сначала отец, примитивно, какие-то наброски,
намеки. А потом мама делала из них картины, и они всегда считались ее
работами. Почему мама показывала их только мне? И почему она всегда
пристально следила за моей реакцией? Следила настороженно и с
надеждой. Она даже радовалась, когда картины не вызывали у меня
интереса. Отца я увидел еще только раз - в день его смерти.
Декан факультета вызвал меня по информеру прямо из бассейна, н
через час я уже летел на станцию. Старик знал только, что мама
настоятельно просила прислать меня немедленно. Домой меня не вызывали
никогда, значит, что-то случилось.
Когда снег, взметенный посадкой, опал, я сразу увидел маму у
крыльца, в заиндевевшем от долгого стояния комбинезоне. Отец лежал в
своем кабинете на низкой широкой тахте, и на его бледном, осунувшемся
лице были страдание и страх. Не знаю как, но я сразу понял, что это
вызвано моим появлением. Я что-то бормотал насчет того, почему меня не
вызвали сразу, или почему вызвали меня, а не перевезли отца вниз, в
больницу. Там не только любую болезнь вылечат, а вообще нового
человека могут сделать из его собственного старого кусочка. Но мое
бормотание заглохло само собой. Как мне было жалко его, такого
внезапно постаревшего и слабого! Хотя "внезапно" это было только для
меня, ведь я не видел его уже несколько лет.
Выросший без отцовской ласки, я был не сентиментальным и считал
себя неспособным на бурные эмоции. Но как сейчас помню нежность,
заполнившую меня. Я увидел, как страх в его взгляде медленно исчезает.
Он всматривался в меня - и словно открывал что-то успокаивающее,
что-то чрезвычайно важное.
- Папа! - закричал я и впервые бросился его обнимать. Каким легким
было его высохшее тело! Кажется, я носил отца на руках, шептал ему на
ухо что-то ласковое, и он тоже что-то шептал и гладил меня по голове.
Всего не помню, зато навсегда запомнил слова, сказанные, когда я
уложил его обратно на тахту. Он говорил медленно, но в голосе звучала
прежняя властность. Я тогда не очень-то вслушивался в слова, скорее,
бездумно запоминал их, как эта катушка запоминает мои. Какое мне было
дело до какой-то неизвестной планеты, когда передо мной лежал
обретенный на двадцать первом году жизни, такой больной и родной отец!
И до сего момента я как запись прокручиваю эти слова - и не могу
понять их до конца.
- Проклятый Рай-на-задворках, - говорил отец. - Я назвал ее
Райна-задворках - может быть, ее не вспомнят, не найдут. Или найдут
когда-нибудь потом, уже более мудрые, более сильные. Мне надо было
умолчать, но я не смог, я вписал ее в "мемуар". Это был мой долг...
или долг был в том, чтобы скрыть?.. Но ведь я ничего не знаю
наверняка. Доказательств нет. Я думал, я всю жизнь боялся, я ошибся, и
это огромная радость. Но только ты, один ты. А другие?..
Он словно говорил сам с собой, и я не мог прервать его. Да и не
собирался, я просто смотрел на него и чуть не плакал. Мне очень
хотелось заплакать от жалости, что он такой больной и слабый, н от
радости обретения его, и от боли за потерянные двадцать лет! Но отец
повернул ко мне голову, н в его голосе зазвучал металл:
- Теперь уже ничего не проверишь. Я не могу испугать все
человечество зря, а ты ничего не доказал. Очень хорошо, что не
доказал. И все же обещай мне, очень прошу - обещай! Если все-таки
соберутся туда лететь - помешай. Бей тревогу, кричи, сломай
чтонибудь... взорви, наконец, корабль, но помешай!
Я ничего не понимал: - Папа! Куда лететь? Кому помешать?
Но он, наверное, меня не слышал, он только решил, что я
отказываюсь.
- Обещай! - вдруг крикнул он с такой силой, что я испугался.
- Обещаю, обещаю!
После этой вспышки ему стало хуже, голос его слабел и прерывался:
- Мы с мамой... Я не мог восстановить эти картины, - говорил он, и
паузы между обрывками слов становились все длинней.
Я не вслушивался, я только чувствовал, что он уходит. Одна мысль
билась во мне: "Я обрел его, через столько лет обрел - и вот..." До
сих пор не могу думать об этом спокойно. Люди уходят из жизни - это
закон природы, но не в тот же момент, когда... Не могу, не буду. Все.
После того, как мы похоронили его на площадке станции, мама
переселилась на равнину и пошла работать в школу наблюдающим врачом. У
меня начался выпускной курс, потом практика. и мы встречались не чаще,
чем до смерти отца. Через несколько месяцев, когда пережитое
вспоминалось не так остро, я пытался выяснить у нее, о чем говорил
тогда отец, но она ушла от ответа.
- Он бредил, он просто бредил... - и заговорила о картинах.
Кажется, это было после большого осмотра. Перед тем, как дать
"добро" на практику в пределах солнечной системы, нас неделю истязала
медкомиссия, тогда я еще пошутил, что признан идеальным образцом
землянина. Да... Мама опять показывала свои картины, а я подумал, что
из них что-то ушло. Они стали неживыми. Может быть, это отец придавал
им жизнь? Затем был долгий полет на Ланку-11 и, вернувшись, я застал
маму чуть постаревшей, но веселой, окруженной десятками ребячьих
мордашек. Они даже играть сбегались в ее зеленый дворик. А потом было
полетное задание и три дня на сборы. Я прилетел к маме с тяжелым
чувством - ведь планета, на которую уходила "Алена", называлась
Рай-на-задворках...
Услышав название планеты, мама охнула, но я не дал ей заговорить.
Наверно, я даже преувеличивал желание повидать планету - желание,
жившее во мне после тех, последних, слов отца. Но чем горячее я
говорил, тем сильнее она сникала.
- Вот оно... - повторила мама несколько раз. Я перевел разговор на
другое, постепенно растормошил ее, и вроде все позабылось. А на
Луне-111, в конце предполетной подготовки, я узнал, что мама полетела
в горы на могилу отца и там погибла, сорвавшись в пропасть. Погибла
там, где она на ощупь знала каждый камешек, каждую тропинку!.. И вот я
здесь, на ласковой, безопасной, безвредной планете. Истинный рай! И
что самое невероятное - до мелочей знакомый по десяткам маминых
картин...
Дорога.
2191 год Откровения. За 11 лет до Свершения. ОРТА
Кон Мал последние ночи почти не спал. Чем ближе его лаборатория
подходила к концу работы, тем чаще он проводил ночи, терзаемый
видениями наяву. Сомнения точили его, словно червяк - благоухающий
плод, лишая покоя. Днем сомнения отступали, особенно когда Фиер,
помощник Мала, потрясая расчетами, кричал:
- Клянусь посохом Болла, кон, это же конец Дороги, о котором грезит
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг