Кирасир качнулся вперед и не устоял бы, не прими его Генрих в свои
объятия. За кирасиром ввалились мрачноватый фельдфебель-танкист,
бритоголовый и лопоухий, и "зеленый берет" в пятнистом комбинезоне без
знаков различия. Произошел небольшой веселый кавардачок, в ходе которого
рюкзаки были рассованы по углам, а оружие пристроено так, чтобы не мешало
и в то же время всегда было под рукой. Затем кирасир, азартно сопя,
эффектнейшим жестом профессионального иллюзиониста извлек будто бы из
воздуха трехлитровую банку самогона и торжественно водрузил ее на стол.
- Вы ведь, кажется, т-трезвы, мон шер? - неодобрительно сказал он,
пытаясь посмотреть Генриху в глаза; это у него получилось не сразу. -
Неп-позволительно!
Ну и ладно, подумал Генрих, ну и правильно. Успею. У меня ведь
чертова прорва времени: ночь, день и вечер - в поезде; потом переночую
где-нибудь и еще пять часов буду ехать на машине; потом пешком. Неужели же
я не улучу подходящей мне минутки!
Самогон был хорош. Он не драл горло, не отдавал сивухой, а на языке
оставлял приятный привкус не то ореха, не то еще чего-то подобного.
Кирасир победно поглядел на остальных, как должное принял восхищенные
замечания и пояснил, что первое дело - это процедить самогон через десяток
противогазных фильтров, ну а потом с ним надо делать кое-что еще, а что
именно - он не скажет даже под угрозой медленного перепиливания пополам, -
и действительно не сказал, как все трое на него не наседали.
Когда в банке осталась треть, а весь завтрашний и часть
послезавтрашнего пайка были приговорены, выяснилось, что поезд стоит на
станции, и берет вознамерился было сбегать за сигаретами, но тут в купе
кто-то попробовал вломиться, под смехотворным предлогом, что все прочие
якобы уже переполнены, и пришлось силой выдворить нахала и запереть дверь.
- Ну вот, - сказал кирасир, - мы и в котле. Я, н-например, три раза
был в котлах, и все три раза как-то выбирался. Фортуна, братцы, редкая
каналья, но уж кого пометит - тот живой.
- Ты на фортуну не кивай, - сказал танкист, - ты на меня кивай. Вы
там в котлы залазите, а нам их разбивай.
- А может, в карты, как настрой? - спросил берет. - Есть свежая
колода.
- В картишки - это хорошо, - сказал Генрих, - да только денег нет.
- А, деньги - это чепуха, мы на уши играем. Держи-ка этот вот листок
- расписывай, пехота!
- Темно, не видно ни черта, и свет не зажигают...
- И не зажгут, чего ты ждешь - ведь светомаскировка. Есть где-то
свечи у меня, подай-ка мой рюкзак.
- Ежа бы в задницу тому, кто это все затеял...
- Ты это мне? Или кому? О чем ты говоришь?
- А, просто так, тоска взяла... Ну ладно, где там карты?
- Ишь, снова барабанят в дверь - чего от нас им надо?
- Хотят по морде получить - мы это обеспечим!
- Ага, нашел, сейчас зажжем. Залезь, спусти-ка штору. Что нас убьют -
сомнения нет и очень даже скоро. Когда помрем, тогда взгрустнем, а нынче -
веселимся!
- Опять стучат, а ну, пусти, я им начищу клювы!
- Не открывай, пускай себе стучат. Мы заперлись, мы пьем, мы
отдыхаем. Играем в карты, хлещем шнапс, жжем свечи, ругаем власть - а
завтра все подохнем. Давайте же, пока мы не подохли, пить шнапс, жечь
свечи, резаться в картишки... Сдавай, пехота. О-ла-ла! Сто десять!
- Я пас.
- Я тоже пас.
- Сто двадцать.
- Смело! Но черт возьми, вы взяли, это ж надо! А ну, по новой!
- Кирасир, сдавайте.
- Опять стучат, сто дьяволов им в глотку!
- Не знаю, как для вас, а для меня все это - представление о рае...
- Предпочитаю мусульманский рай - там гурии, не то что в
христианском: сидишь себе и тренькаешь на лире. Какой же это для солдата
рай?
Металось пламя свечей, и вместе с ним металось по стенам множество
причудливых теней. Они вели самостоятельную, независимую жизнь и
самостоятельную игру, прыгали, переплетались, наслаивались, к тени
кирасира прижималась тень его девицы, оставшейся на перроне, тень танкиста
весело порхала, взмахивая ушами, как бабочка крыльями, несколько теней
"зеленого берета" боксировали между собой, а у себя на плече Генрих
обнаружил черта. Черт изящно с кем-то раскланивался, приподнимая цилиндр.
И еще что-то неуловимое мелькало между всем этим, какие-то обрывки
образов, крыльев, снов, желаний, надежд...
Сейчас, подумал вдруг Генрих, и снова липкий холод обрушился на него.
Именно сейчас, все равно уже никогда не будет ничего лучше этого...
Но тогда я никогда больше не увижу солнца...
Нет, так я не могу. Даже казнят на рассвете... Утром. Решено - утром.
А сейчас - можно, я ни о чем не буду думать?
- Я так люблю вас всех, - сказал он. - Я так люблю...
Кирасир вдруг икнул и уронил карты. С минуту он потерянно смотрел на
свои руки, потом пробормотал: "Нардон, ма лирондель", - и полез под стол.
Там он немного повозился и заснул. Объединенными усилиями его водрузили на
полку, он вытянулся и захрапел.
Веселье иссякло. Свечи догорели. Танкист и берет забрались на верхние
полки, Генрих стянул сапоги, расстегнул ремень, подложил рюкзак под голову
и закрыл глаза. Вагон мотало и раскачивало, колеса часто-часто барабанили
по стыкам, и чувствовалось совершенно отчетливо, осязаемо, как ночь,
поделенная, будто книга, на страницы-секунды, с шелестом проносится сквозь
эшелон...
Ехать бы так всегда, заведомо зная, что никуда не приедешь...
Поймите меня правильно: я не трус. Но я и не борец. Я ничего не могу
сделать в одиночку, я не знаю, что можно сделать в одиночку, я не в силах
помешать преступлению, но я не желаю в нем больше участвовать. И если у
меня не получится это, я уйду по-другому...
"И увидел я мертвых и великих, стоящих перед богом, и книги раскрыты
были, и иная книга раскрыта, которая есть Книга Жизни; и судимы были
мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими..."
Генрих проснулся от того, что поезд стоял. Кто-то бегал вдоль вагона,
хрустя гравием, доносились слова команд, шипение пара и частые, не в такт,
металлические удары. Тут же несколько раз чем-то тяжелым постучали в
дверь, и властный голос произнес:
- Откройте!
Генрих открыл, в лицо ему ударил луч фонаря.
- А-а... - сказал обладатель властного голоса, - унтер. Собирайтесь,
унтер. Остальные здесь тоже унтера?
- Так точно, - тупо сказал Генрих.
- Я капитан Эган, начальник эшелона. Через пять минут доложить мне о
готовности.
- Так точно, - повторил Генрих.
- А ну-ка, что это у вас? - совсем другим голосом сказал капитан
Эган. Он шагнул в купе, прикрыл дверь, взял двумя руками банку, приложился
к ней и несколько раз глотнул. - Фу-у, - выдохнул он, - вот это да! Совсем
другое дело! Нет, я всегда говорил, что в нашей армии унтер-офицер - это
главное звено, все на них держится! Вот и сейчас - ни у кого нет, а у
унтеров есть! Молодцы! Сами-то что скромничаете, глотните.
- Благодарю, - сказал Генрих.
- Он еще и благодарит, - захохотал капитан Эган. - Оригинал! Эй, там,
по полкам! Подъем! Унтер, разбудите же их!
Но берет с танкистом уже проснулись и, переключаясь на новый режим
функционирования, деловито спускались вниз; кирасир обалдело сидел,
держась за столик, и пока ничего не соображал. Ему Генрих налил больше
всех. Взор кирасира несколько прояснился, но до полной его осмысленности
было еще далеко.
Капитан Эган поднял штору, посмотрел в окно. Снаружи таяли серые
сумерки. Вдоль эшелона в две шеренги строились солдаты. Сеял мелкий дождь,
каски мокро блестели. Лучи прожекторов шарили по полю, по синему
перелеску, перекидывались на далекие щетинистые холмы.
- Партизаны взорвали мост, - не оборачиваясь, сказал капитан Эган. -
Часа два назад мы пропустили вперед себя бронепоезд. Ну, и... В общем,
наше счастье, что пропустили. Сейчас организуем преследование, далеко уйти
они не могли. С восходом солнца нас будут поддерживать вертолеты.
Он обернулся, с удовлетворением оглядел бравых, готовых к маршу, бою,
смерти и славе унтер-офицеров, кивнул им: "За мной", - и вышел из купе.
- Вот так, - сказал танкист. - Раз-два - и в дамки. Пошли, что ли?
По очереди они спустились на насыпь. Капитан Эган сдал их под команду
огромного, как шкаф, обер-лейтенанта, и тот развел унтеров по отделениям.
Генрих оглядел своих солдат и даже зашипел с досады: только два
пехотинца-окопника, остальные сброд, бестолочь: сутулый очкарик, явно
писаришка, военный полицейский, зенитчик, двое из аэродромного
обслуживания, химик, толстый старик-повар...
Ну, Генрих, изумленно сказал внутренний голос, ну военная же ты
косточка, да ты никак повоевать собрался? Все, хватит. Я больше не дам в
себя стрелять, тем более настоящими пулями...
- На...о!.. ом...арш! - неотчетливо, как сквозь вату, донеслась
команда капитана Эгана; Генрих посмотрел, куда поворачиваются остальные,
продублировал: "Налево, шагом марш", - пропустил свое отделение мимо себя,
посмотрел, все ли идут, как надо (все шли нормально, без энтузиазма, но и
без уныния), потом, оскальзываясь на мокром гравии, обогнал солдат и занял
свое место в строю. Теперь можно было расслабиться и никуда специально не
смотреть - так, чтобы ничего не оставалось, кроме тихого падения дождевых
капель, хруста гравия под ногами, мерного дыхания идущих людей и бряцания
железа.
И никуда не деться от этого бряцания, такое впечатление, что исходит
оно от нас самих. Железные побрякушки... Господи, как противно.
Иди-иди, философ. Рассуждай, но иди, куда ведут, делай то, что велят,
думай так, как рекомендуют. А рассуждать - это пожалуйста. Про себя.
Колонна опустилась с насыпи, и двинулась по дороге. Идти стало
труднее, дорога раскисла, грязь плотоядно чавкала, хватала за сапоги, не
пускала. На развилке дорог разделились: три роты под командованием
шкафообразного обер-лейтенанта направились прямо, в седловину между
холмами, а три других, ведомые капитаном Эганом, - направо, в обход, имея
целью выйти к полудню к деревеньке с непроизносимым названием; считалось,
что где-то там находится партизанская база.
Понемногу становилось светлее. Солнце, видимо, уже взошло, но
пробиться сквозь низкие набрякшие тучи было не в силах. Дождь лил, то
ослабевая немного, то снова припуская, лил спокойно и самоуверенно, и не
было у него ни конца, ни края. Справа, за лесом, разгоралось темное
зарево-облава началась. И вдруг сквозь дождь, сквозь мокрый полумрак и
сырость там, впереди, на востоке, куда лежал путь колонны, проступил и
засветился клочок синего неба...
Генрих, сняв зачем-то автомат с плеча и не отрывая глаз от окошечка
синевы, побрел в сторону от дороги. Он шел по колено в мокрой траве и не
думал ни о чем, и не слышал окриков за спиной, и знал только одно: вот
сейчас... сейчас... Сейчас выглянет солнце.
Сейчас. Прямо сейчас...
Он упал лицом в траву, вдохнул запах мокрой земли и увидел, как все
перед глазами залил оранжевый свет, а от травинок брызнули строгие черные
тени, еще раз вдохнул, секунду помедлил, как перед выстрелом и остановил
время.
Ощущение было такое, будто поезд тормозит на полном ходу. Его вдавило
в землю, но он собрал все силы и сел - и успел увидеть, как все вокруг: и
поля, и холмы, и деревья - расступились и пропустили людей сквозь себя, и
снова сомкнулись над ними, как вода...
Генрих засмеялся тихонько и лег на спину. Лил дождь, и теперь он
будет лить нескончаемо, во веки веков, и это хорошо, это прекрасно, это
изумительно... И вечно этот кусочек голубого неба, и этот заливающий все
вокруг чудесный оранжевый свет, и краешек солнца... И можно встать (потом,
потом!) и пойти, и вернуться на ту террасу над морем, где было так хорошо
и где почему-то не решился остаться, только теперь там не будет ничего из
войны: ни репродуктора на столбе, ни рейдера в небе, ни дредноута на
горизонте, - ничего, а только белый камень парапета, белое солнце, синее
море и синее небо, такое же голубое, как море.
Ничего этого не будет, там ведь ночь...
Пусть ночь. Пусть. Все равно. И, может быть, там или где-нибудь в
другом месте я встречу кого-нибудь еще, кто решил остаться - не один же я
такой...
А дождь все падал, и падал, и падал - тихий и вечный.
Генрих шел долго и уже не раз успел устать. Непромокаемая накидка
протекла, в сапогах хлюпало, и утренний холодок проникал все глубже и
глубже. Странным образом раздвоилось время: и шло вроде где-то внутри его
и совсем рядом с ним, и не шло - во всем остальном мире. И так же странно
раздвоилась душа: и ликовала, и болела, и не понять было, чего в ней
все-таки больше - боли или радости...
Ну что с тобой, старина? Ведь ты получил, наконец, то, что хотел. Ты
ведь этого хотел, не правда ли?
Ничего, это пройдет. Это просто пустота так действует. Это совсем
другая пустота, она только внешне похожа на ту, страшную, встававшую за
иными людьми и разговорами...
"...если каждому отвести по четверти квадратного метра - а этого
достаточно, - то все человечество можно разместить на площади тридцать на
сорок километров. При концентрации артиллерии в тысячу стволов на километр
- а при хороших прорывах бывало и больше..." "Основные симптомы: повышение
температуры тела, геморрагическая сыпь, кашель, позже кровохарканье. Исход
наступает на второй-третий день от легочного кровотечения".
"Баллистическая ракета - это, я вам скажу!.. Это великолепный фаллический
символ, нацеленный прямо в голую задницу старому гомику Саваофу!"
"Средство 808 представляет собой летучую жидкость темно-вишневого цвета.
Без добавления активатора нетоксична. Летальная доза активированного
средства для человека: 0,01 мг при попадании на кожу и 0,002 мг
ингаляционно." "Что касается атомной бомбы, господа, то это пока секрет,
сами понимаете. Но я был на испытаниях - зрелище незабываемое! Теперь
победа не за горами!" "Убивайте, убивайте, убивайте - вы в своем праве!"
Что мы и делаем все эти годы...
Тебя это больше не касается. Пусть они там разбираются, как знают.
Да, конечно...
Потянуло дымом, тяжелым, удушливым, сладковатым, и за поворотом
дороги Генрих увидел деревню. Деревня горела. Из окон домов, из-под крыш
высовывались неподвижные языки пламени; сорвавшись с них, замерли в
воздухе, переходя в сизую пелену, остановившиеся рваные клочья и клубы.
Генрих уже знал, что именно увидит в этой деревне - тихо, на ухо, в армии
перешептывались об этом, - но все равно, стиснув зубы и подняв голову,
пошел вперед.
Остановка времени пришлась на самый разгар карательной акции. Трупы
валялись на улицах в тех позах, в каких смерть настигла людей: в позах
покорности или бегства...
Но не все умирали покорно: вот каратель - черный мундир и краги - с
раскроенным черепом; а вот другой, приколотый ломом к земле...
Не все умирали просто: над этими девочками надругались, а потом
вспороли им животы...
А вот подросток, исколотый штыками, но не разжавший рук, сомкнутых на
горле пса...
Здесь стреляли в толпу из автоматов...
А вот... Не отворачивайся, скотина, ты ведь это защищал! -
...подвешенное за ноги на перекладине ворот окровавленное тело, не понять,
мужчина или женщина; рядом в пыли валяется содранная кожа...
Сначала Генрих видел и воспринимал все с пугающе-холодной ясностью.
Потом будто что-то лопнуло и прорвалось в нем, и он уже не помнил с этого
момента почти ничего... Потом его долго и мучительно рвало, и мощная
раскручивающаяся внутри него пружина гнала его прочь, прочь, прочь отсюда,
куда угодно, только дальше, дальше, еще дальше...
Я не могу больше. Понимаете, я больше не могу. Я ведь не знал всего
этого!
Все ты знал, сказал беспощадный внутренний голос. А не знал, так
догадывался - и жизнь готов был положить, чтобы этого не узнали другие -
те, по ту сторону... Потому что стыдно, невыносимо стыдно, стыдно так, что
стыднее быть не может - когда за твоей спиной, при твоем попустительстве и
в конечном счете твоими руками творят такое...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг