сказал: "О! Сразу и полегчало. Налей-ка еще", - и ему поднесли еще кружку,
Петер выпил и пришел в себя окончательно. На правом глазу был бинт, вообще
вся правая половина лица была как деревянная, и страшно горела спина.
- Говорил же я тебе - на хрена ты ходишь в одиночку? - сказал Козак,
он был здесь, и еще были знакомые лица, а в углу сидели двое с набитыми
мордами - должно быть, покушавшиеся.
- Эти, что ли? - кивнул на них Петер.
- Они, - сказал Козак, - они, родимые...
- Зачем это вы, ребята? - спросил их Петер.
- Мы уж тут пытались им внушить, - сказал Козак. - Но тупые, как
пеньки. Деревня...
- Сами вы тупые! - сдавленно сказал один из тех, помоложе. - Не
видите, что ли - продали нас всех на корню! Это же заговор! А-а... - Он
обреченно махнул рукой.
- Так ты что же думаешь - киношников перебьешь, и все пойдет как по
маслу? - спросил Петер.
Тот промолчал, глядя исподлобья, зло, как хорек.
- Чего молчишь? - ткнул его в бок Козак.
- Погоди, Карел, - сказал Петер. - Ребята не разобрались - бывает.
Давайте с начала. Не было киношников - все шло хорошо. Приехали киношники
- все стало плохо. Значит, убить киношников - и все опять будет хорошо.
Так, что ли?
- Ну, - сказал один из тех. Другой молча кивнул.
- Поздно убивать, - сказал Петер. - Надо было сразу. В первый же
день. Теперь уже поздно. Карты сданы, и игра сделана...
- Вот и Христиан про то же говорил, - сказал Козак.
- Да, - сказал Петер. - Это все равно что пытаться остановить
камнепад, вытащив из него самый первый камень - с которого началось... да
и началось-то еще до нас... Я не знаю - все так перемешалось, - где есть
наша вина, где ее нет... но главное - это подлость и трусость и вашего
генерала, и нашего советника... и ваша, господа саперы, черт вас подери с
вашими доносами и тотализаторами...
Саперы зашевелились, но никто ничего не сказал.
- Ладно, дело прошлое... хотя... ладно, - решительно оборвал себя
Петер. - Вот я вас спрашиваю: вы все - хотите, чтобы о вас - о таких -
память осталась? Или не хотите? Или - чтобы пригладить, причесать,
подмазать? Как вам желательно?
Мялись саперы. Мялись, чесали затылки, подбородки, ладони, было им
неловко говорить, что выбрали бы они, конечно, вариант подслащенный,
чуточку сокращенный - потому что же... живые ж люди... жить-то хочется,
правда?
- А, Карел? Ты-то что молчишь?
- Да я не молчу... В общем, так: делай, как нужно. Понял? Мне, может,
и не все хочется... только надо - чтобы все. Правильно, мужики?
Мужики ворчали что-то неопределенное, что, мол, грехи и прочее, и
жись прожить - не поле перейти, да ты не обращай внимания, жаль, конечно,
когда о нас плохое думать будут - так не надо было по-свински, - ну и так
далее...
- А вашего черного я все равно убью, - сказал тот, похожий на хорька.
- Толку не будет, - сказал Петер. - А себя погубишь.
- Я не для толку. Я так... для себя.
- Ваши тогда, до газов, убили?.. - Петер сглотнул, так почему-то
резануло это воспоминание о предчувствии, что вот этот, сидящий перед ним,
- и есть убийца Летучего Хрена, Эка и Шанура. - Убили полковника,
оператора и шофера?
- Наши, - кивнул тот. - Оператора не убивали, неправда. Он сбежал
потом.
- Сбежал? - выдохнул Петер.
- Так я же тебе говорил, что видел его потом, - сказал Козак.
- Ничего ты не говорил.
- Только что говорил - видел его и разговаривал.
- Я не понял - что после того... Где он сейчас?
- Не знаю. Ходит где-то. Говорил, что будет ходить и смотреть - и
думать.
- Подожди. - Петер опять повернулся к террористу. - Если это ваши -
то где киноленты?
- Раздали по рукам. На сохранение. Но это еще до газов было, теперь
где и что - мало кто знает.
- Ваш же Менандр их на тушенку выменивал, - сказал Козак. - Ходил и
выменивал. Штук пятьдесят, наверное, унес, а то и больше.
- Менандр? - удивился Петер. - Ничего не понимаю.
- Он тебе не говорил?
- Ничего. Ну допрыгается он у меня. Ты тоже отдал?
- У меня не было, - сказал Козак.
- Проклятье... - Петер сжал пальцы так, что они хрустнули. - Ребята -
если кто найдет, если у кого есть, если кто знает, где спрятано -
отдавайте мне. Тушенки у меня нет, но что-нибудь придумаем.
- Да что мы, совсем уж шкурники, что ли, - сказали саперы. -
Принесем, если найдем, чего уж там...
Менандра не было, Петер перевернул весь блиндаж вверх дном, но ничего
не обнаружил. Камерон и Брунгильда, матерясь, помогали ему, причем Камерон
вспомнил, что дня три назад видел Менандра перебиравшим коробки с лентой,
но и не подумал поинтересоваться - проклятье! - а Брунгильда высказывалась
весьма произвольно по поводу всего на свете, пока Петер не сообщил ей
свежую информацию о Шануре - она ахнула, села и молча сидела очень долго,
будто ждала, что вот сейчас он войдет - никто, конечно, не вошел, а Петер
вдруг ощутил страшную тяжесть во всем теле и еле дотащился до койки,
оставив Камерона убирать все, что они пораскидали, в обжитом блиндаже
оказалось поразительно много вещей, однако уснуть не смог, задремал и
застонал, так заныло лицо и спина. Брунгильда разбинтовала его и, чуть не
плача, стала промывать заплывший глаз и прикладывать снег к скуле, а со
спиной вообще ничего нельзя было сделать, пуля сорвала узкую и длинную
полоску кожи, даже перебинтовать это было трудно, наконец Камерон придумал
приклеить бинт вдоль раны клеем для киноленты, и, неожиданно успокоившись,
Петер крепко уснул. Во сне он видел Шанура, Шанур что-то говорил ему, но
Петер не понимал ни слова, будто Шанур говорил на каком-то ином языке, а
потом Шанур повернулся и пошел прочь, Петер попытался удержать его, но
рука проходила сквозь Шанура свободно, как сквозь призрак...
Утром его разбудила короткая, но злая канонада - звук, когда-то
фоновый, стал редким, а потому резким и тревожным. Через несколько минут в
блиндаж влетел Армант, схватил камеру и выскочил наружу, потом медленно и
разочарованно вернулся и в ответ на вопрос Петера: что случилось? -
рассказал, что только что над мостом появился странный круглый, как
тарелка, самолет, завис неподвижно - зенитчики, наверное, растерялись,
потому что огонь открыли не сразу - и стал спускаться, и уже метрах в ста
от земли его накрыли. Самолет оказался чрезвычайно живучим, видно было,
что снаряды попадают прямо в него и взрываются внутри, а он все пытался
уйти из-под огня, поднялся довольно высоко, но попал в сектор обстрела
восьмидюймового дивизиона, и эти его доконали - упал в каньон. Очень
живучий. Круглый такой. Никогда таких не видел...
Три дня Петер не вставал - не мог. Организм взбунтовался, ноги не
держали, от малейшего усилия пробивал пот, и, втайне от себя довольный
этим, он пролежал, читая какую-то ненормальную книжку без начала и конца,
не зная ни автора, ни названия - речь шла о владетеле какого-то
затерянного в горах города-государства, который расчетливо и жестоко
вытравлял в своих подданных все человеческое, превращая их постепенно в
подобия марионеток, послушных воле и руке владетеля; в начале описывалось,
как он, размышляя о жизни, жег спички и смотрел на огонек - точно так же в
конце он, размышляя, доводил своих подданных до убийства или самоубийства,
не прямыми приказами, а непонятными на первый взгляд действиями,
поручениями, словами, но в результате получалось именно то, чего он хотел,
- причем обязательно в его присутствии. Можно было бы подумать, что он
развлекается этими убийствами, но, наоборот, - с каждым разом он
становился все мрачней и мрачней и, предаваясь размышлениям о человеческой
природе, поджигал новую спичку... Конец был оборван, и неясно было, чем
это все может кончиться.
Только в конце февраля удалось "восстановить" фильм. Господин Мархель
вновь был оживлен и вновь все понимал - но теперь у него было более
благодарное, чем натура, место приложения сил. Менандр стал вдруг
неуловим, как Фигаро, - Менандр здесь, Менандр там - именно там, где
Петера нет; Петер уже подумывал о том, не арестовать ли гада, но решил не
рисковать - черт его знает, что выйдет из этого ареста, а у него вон какая
семья. Саперы, хоть и обещали поискать спрятанные ленты, так ничего и не
принесли.
Первого марта день был ясный, небо прозрачное, и бомбардировщик
увидели вовремя, но он шел высоко, один, и огонь пока не открывали -
смысла нет тратить снаряды по цели, идущей в двенадцати километрах над
тобой. Крохотный светлый крестик прошел над головой в тыл, там развернулся
и пошел обратно, и всем было ясно, что это разведчик и следует готовиться
к налету - как вдруг высоко, прямо в зените, раскрылся парашют. Маленький
белый круглый купол. Один. Это было непонятно, и все приникли к биноклям,
а парашют снижался довольно быстро, и вот под куполом, в центре его, стало
видно что-то черное и круглое, это был явно не человек - бомба! Все знали
уже об этих новых бомбах и потому сначала оцепенели, а бомба спускалась
сверху, как по нитке, прямо на головы, и вот сейчас она вспыхнет белым - и
все люди испарятся, как капли воды на раскаленной броне, и камень,
размягший, потечет вниз, туда, где в немыслимом жаре, оседая, плавятся и
корежатся железные балки, потом по всему этому сверху туго ударит волна и
расплещет, смешивая, камень и металл, и потом, когда все остынет, никто
никогда не поймет, где и что было и где кто стоял...
Петер увидел это - и в тот же миг воздух над его головой загудел от
густой пулеметной струи, кто-то успел - бомба задергалась под куполом и,
оторвавшись, полетела вниз, упала - Петер не мог оторвать взгляд от нее, -
и, раскалившись, загорелась зеленоватым и очень жарким пламенем,
остывающим в густой белый дым, и несколько саперов бросились туда, к
обломкам бомбы, и ломами, лопатами, прикладами, сапогами стали
подталкивать их к обрыву, и Армант был среди них с камерой, потом он
бросил камеру на землю и тоже, схватив руками что-то, побежал к обрыву и
швырнул туда это, потом вернулся и вдвоем с кем-то, прикрываясь руками от
жара, потащил по снегу горящий обломок, другие пытались снегом тушить
самый большой костер, но от снега он только разгорался, но уже кто-то
завел трактор и несся туда на тракторе, вспарывая снег, и вот все отошли,
и в дело вступила техника. В две минуты бульдозер сгреб все в кучу и
спихнул вниз, и саперов тут же раздели догола и голых погнали в баню - так
было надо. Все побросали вниз - и одежду, и то, чем они работали, только
камеру Арманта Петер подобрал и, вынув из нее кассету, бросил камеру туда
же.
Пережитая почти наяву смерть-испепеление смутила его, да и не только
его, все вокруг говорили чересчур громко и весело и смеялись или противно,
или ненатурально, стараясь притвориться дурачками, которым все равно -
жить или не жить; на войне вырабатывались своеобразные правила хорошего
тона. Но скоро они примут свои законные двести пятьдесят, и все станет
простым и вполне приемлемым - так вот и живем... и помираем так. А что?
Нам помереть - это раз плюнуть. Эх, солдаты-солдатики, оловянные лбы...
Вечером Арманта сильно морозило, но к утру он успокоился и уснул.
Петер намеревался отправить его в тыл, но господин Мархель и слушать не
захотел - самого дисциплинированного оператора - и в тыл? Ну нет!
Кассету, снятую Армантом на тушении бомбы, Петер проявил, но лента
почему-то оказалась засвеченной.
Наконец Петер выловил Менандра. Для этого пришлось устраивать
форменную засаду. Менандр, прижатый к стенке, сознался в том, что выменял
у саперов шестьдесят две коробки с отснятой лентой и что действовал, не
ставя в известность начальника; но, оправдывался он, секретность была
необходима для безопасности самого начальника - резонно? - а ленты
хранятся в самом надежном месте, в берлоге Баттена, и о них можно не
беспокоиться. Все было логично, и Менандр был предан и смотрел прямо в
глаза, готовый обидеться за то, что возникли такие гнусные подозрения - в
том, что он, Менандр, мог совершить нечестный поступок, - а все равно
беспокойство Петера не уменьшилось, просто он уже не мог понять, из-за
чего оно. Не из-за лент, выходит? Из-за Шанура, да? Или еще что-то висит?
Ни черта не понятно...
Еще неделю возились в павильоне, доснимая кое-что - так, детали;
Армант почти поправился, только изредка его знобило. Сняли фантастическую
сцену, сочиненную господином Мархелем, вероятно, в момент обострения
гениальности: полковник Мейбагс, узнав, что бомбой убило повара, сам
становится на его место, готовит саперам обед и, в белом халате и колпаке,
разливает им по котелкам суп.
Петер, пользуясь своей невидимостью, пробрался мимо часовых на
настоящую стройплощадку. То, что он увидел там, даже не удивило его, но
почему-то надолго испортило настроение: все суетились, на сборке саперы
старательно приваривали звено к месту его крепления, потом так же
аккуратно отрезали электропилами; шум стоял дикий. Насосы работали и
исправно гнали масло в гидроцилиндры, но штоки поршней были отсоединены от
фермы моста и выдвигались вхолостую. Петер снимал это и чувствовал, как
что-то тяжелое сдавливает грудь, мешая вдохнуть. Нет, какого дьявола, со
злостью отбросил он от себя эту тяжесть, мне он, что ли, нужен, этот мост?
Пусть у тех, кто это все затеял, голова болит, а я... Не помогало
почему-то. Он повесил камеру на плечо и ушел.
Камерон выслушал его, похлопал по плечу, сказал: "Так оно все же
лучше, чем если он обвалится", но проклятая тяжесть не проходила.
Штрафники, работающие в павильоне, рассказали Петеру, что генерал
Айзенкопф на самом деле не погиб; на него готовилось покушение, но его
вовремя предупредили, и он успел скрыться, и сейчас он готовит в тылу
танковую армию - ту, которая должна пройти по мосту и принести нам полную
и окончательную победу, - и скоро будет здесь с танками и снесет к чертям
лагерь, и будет судить всех, и тогда все свое и получат: и Вельт, и этот
ваш черный, и комендантский взвод - все.
Примерно такие слухи ходили и среди саперов. На ухо шептали, что
конец бардака не за горами и скоро вернется человек с твердой рукой. Козак
сказал, что многие саперы носят с собой фотографии генерала, хотя по
нынешним временам за такую фотографию легко влететь и за проволоку.
Наконец, появились подметные листки. От руки или по трафарету был
изображен генерал в профиль, и текст гласил: "Я иду".
Армант разболелся по-настоящему. Он температурил, кашлял, покрылся
какой-то гнусной сыпью, Петер не выпускал его наружу и заставлял лежать.
Брунгильда, после газовой атаки смотревшая сквозь Арманта, не устояла
против женской природы - обиходить болеющего - и подолгу сидела рядом с
ним, то молча, то беседуя о чем-то. Шла уже середина марта, все еще
зимнего месяца в этих широтах, но день становился заметно длиннее, и,
кажется, изменился воздух - не было теперь в нем сплошной заледенелости и
звонкости, что-то добавилось, что-то ушло, и небо странным образом
поменяло оттенок; иней с него смахнули, что ли? Бледные зимние закаты
налились кровью, и однажды такой закат, раскатанный на полнеба, вдруг
оборвался пронзительной зеленью. В этот вечер пришел Шанур.
Менандр рыскал где-то, Камерон и Брунгильда были заняты в павильоне,
Армант спал, тяжело дыша; Петер чистил пистолет. Шанур вошел неслышно, не
открывая двери, позвал:
- Петер!
Петер, хоть и ждал подспудно этого визита, хоть и узнал голос, -
вздрогнул и судорожно ухватился за рукоятку собранного пистолета. Потом
заставил себя расслабиться и обернулся. Шанур шел к своей койке,
застеленной по-прежнему, как и было в тот день, когда он уехал. Поначалу
Брунгильда ухаживала за койкой, как за могилой, а потом как-то по-другому.
- А, это ты, - сказал Петер. - Хорошо, что пришел. Почему не сразу?
Шанур смотрел на него темными глазами и ничего не говорил.
- Я почему-то уверен был, что ты жив, - внутренне суетясь, чувствуя
эту суету и ненавидя себя за нее, продолжал Петер. - Внутри, знаешь ли,
такое... ну, понимаешь, как лампочка горела - живой... хорошо, что так
получилось... то есть что я несу - хорошо, что обошлось. Ну рассказывай.
Шанур покачал головой.
- Ты суетишься, Петер, - сказал он негромко. - Ты устал?
- Конечно, - сказал Петер. - Я вот и чувствую, что суечусь. Но я
очень рад тебя видеть.
- Хорошо, - сказал Шанур.
- Где ты... - Петер хотел сказать: "Скрываешься", но не сказал,
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг