через неделю.
- А изъять - это обязательно на расстрел? - спросил майор.
- Всех расстреливать? - задумался господин Мархель. - Хм... Что
скажешь, Йо?
- Сколько это будет в абсолютных цифрах? - спросил генерал.
- За цикл - десять-пятнадцать единиц, - сказал майор.
- Расточительно - всех, - генерал посмотрел на господина Мархеля. -
По-моему, расточительно. Нет уж, давайте расстреливать только самых
отъявленных. Ну, двух-трех, не больше. А остальные пусть работают. Сделаем
трудовой лагерь - ну и пусть искупают трудом.
- Так ты что же, хочешь за предательство наказывать только
уменьшением пайка и переводом в ночную смену? - спросил господин Мархель.
- Смешно, Йо, ей-богу.
- А ты что предлагаешь?
- Может, на время их работы убирать щиты и снимать маскировочные
сети? Так сказать, поднявший меч - от меча и...
- А потом опять навешивать? Не-ет, надо что-то другое... Погоди! А
пусть-ка они роют туннель под каньоном! А? Подумай только...
- Ты гений, Йо! Дай я тебя обниму!
- Подумай-ка, сразу двух зайцев...
- Ведь и не скажешь, что генерал! Гений, умница, эрудит!
- ...и работа тяжелее, и цель достиг...
- Это историческое решение, Йо!
- ...потому что никакой бомбой...
- ...довести до всеобщего сведения как пример беспримерной стойкости
в борьбе с объективными...
- ...и пропускная способность никак не меньше...
- Готовь приказ!
- Будет приказ. Надо только штрафников поднакопить...
- Не беспокойся, будут тебе штрафники!
Исчезновение Баттена было плохим предзнаменованием. Для Петера, во
всяком случае. Петер знал Баттена три года и только в последнее время стал
по-настоящему понимать, какой же это пройдоха. В отличие от Менандра,
скажем, Баттен никак не афишировал свои способности и потому казался
просто везунчиком, простым и славным парнем, события вокруг которого сами
собой складываются в наиболее благоприятный ряд. Он был до чрезвычайности
скромен, этот Баттен, и цель у него была тоже достаточно скромная, хотя и
вполне респектабельная по нынешним горячим временам: выжить. Просто
выжить. И вот он-то, чуящий любую опасность за много-много дней до того,
как она возникнет на его маленьком горизонте, - вот он-то и исчез.
Надо сказать, что исчезновение это встревожило и господина Мархеля -
правда, другой своей стороной.
- Я предупреждал! - потрясая перед носом Петера каким-то свернутым в
трубку листком, надо полагать, доносом - то ли на Баттена, то ли на самого
Петера, - злобился он. - Я еще во-он когда предупреждал вас о
бдительности! И что же? Пропадает человек, без которого мы - как без рук!
Агентура знает, куда нацеливать свои удары! Где мы теперь возьмем техника?
- Я извещу главного редактора, - сказал Петер. - Пришлет кого-нибудь.
- Нет, это я извещу главного редактора, - жестко сказал господин
Мархель. - А то действительно пришлет *кого-нибудь*. Черт вас всех побери,
- тоном ниже сказал он. - Ну что бы вы без меня делали?
Лето кончилось внезапно, в одну ночь. И так оно держалось долго,
сколько могло, до сентября, до последнего патрона, до долгих звездных
ночей и неожиданной прозрачности опустевшего воздуха, когда звуки, раз
родившись, уносятся куда-то, не задерживаясь, не возвращаясь, но и не
погибая, не истираясь по дороге. Эти горные осенние ночи, когда между
тобой и звездами абсолютно ничего нет, когда даже сквозь подошвы казенных
сапог ощущаешь вращение Земли и гул, производимый ею при этом вращении, и
неясные токи, бродящие в ее глубинах, и шаги многих ног в той стороне, где
утро, и что-то еще, странное, неподвластное осознанию, но могучее - то,
что снимает осторожно человека с шаткого его самодельного пьедестала и
помещает к остальным явлениям природы, между реликтовым деревом гинкго и
неполным солнечным затмением. Недолго длятся они, такие ночи, но в каждой
осени высекают свой след, короткий, но глубокий - алмазную грань... Потом
начинается водь и гниль, и раскисшие дороги под ногами, и все тихо покорно
умирает - и не в том беда, что умирает, а в том, что тихо и покорно;
умирает, пока морозом и снегом не обозначится межвременье, которое
перемежит конец умирания с началом нового цикла, и так без конца - или до
конца... конца - потому что свой час духов в каждой ночи, своя осень в
каждом году, и свое средневековье в каждой эпохе, и каждый раз безвременье
прерывает нити и, губя окончательно все, что подвержено смерти,
задерживается на миг, день, год, жизнь - но проходит, все-равно проходит
когда-нибудь.
Но осень еще только начиналась.
Ни черта не продвигалось дело с мостом - что-то безнадежно
разладилось там, и все усилия прилагались вразнобой и потому без толку,
команд хватало, команд, приказов и циркуляров было куда больше, чем нужно,
и инженер Ивенс, волоча за собой хвост личной охраны, хищным ящером
метался по всей стройке - но нет, за день удавалось нарастить мост на два,
редко - на три звена; как-то раз сделали пять звеньев, и это было
преподнесено как великое достижение. И без того не слишком просторная
площадка перед стапелем была до отказа забита звеньями ферм - то не
подходящими по номенклатуре, то некондиционными - и трейлерам приходилось
буквально протискиваться, раздвигая их, к выгрузке, они застревали,
калечились сами и калечили фермы, и чем дальше, тем сложнее становилось
ориентироваться монтажникам. Офицеров арестовывали. Обстановка становилась
невыносимой.
В Ивенса дважды стреляли.
Как сыпь при лихорадке - стало появляться громадное количество
плакатов и лозунгов патриотического содержания. Это были бумажные или
текстильные полотнища стандартных размеров, на которые типографским
способом нанесены были рисунки и слова, доносящие до масс неизбывную
мудрость Императора. Мудрость эта выражалась обычно в нескольких словах,
затрюизированных до потери смысла, поскольку к составлению лозунгов
требования предъявлялись чрезвычайно жесткие: недопущение двоякого
толкования, подбор слов таким образом, чтобы исключить возможность
непристойной рифмовки, возникновения каламбуров и преднамеренного или
случайного извращения смысла путем изменения или перестановки знаков
препинания или, скажем, ошибок и описок при написании слов. То, что при
этих манипуляциях мудрость Императора ужималась до размеров житейской,
типа: "Чисти зубы только своей зубной щеткой!" - никого не волновало.
Поговаривали, что в подвалах Министерства пропаганды содержатся на
полковничьем пайке два десятка завзятых зубоскалов, которые поначалу
отправлены были на каменоломни, но потом переведены оттуда специально для
обкатки лозунгов и плакатов политического содержания. Это походило на
правду: и потому, что выходящие из Министерства лозунги были совершенно
неуязвимы для осмеяния, и потому, что только завзятые саботажники могли
дать зеленую улицу таким перлам: "Герои! Ваш ратный труд - это наша
гордость!", "Чистое тело солдата - первейший долг интенданта!" и, наконец,
красочному плакату: солдат в мундире хватает за руку повара, чистящего
картошку, и подносит ему под нос огромный кулак; крупными буквами надпись:
"Мы себе не враги!!!"; мелкими, пониже: "Снизим количество
картофелеотходов на душу населения!" Плакаты выпускались приличными
тиражами, бумага, которая на них шла, была хоть и толще газетной, но не
слишком жесткая, поэтому, хотя за использование плакатов не по прямому
назначению солдаты получали взыскания, порой строгие, кампании по
наглядной агитации солдатами всегда приветствовались. Часто кампании эти
ими провоцировались: достаточно было, допустим, на старой плащ-накидке
начертать здравицу Императору, как командование спохватывалось - и через
день-два бумаги было в достатке и даже избытке.
Но на этот раз размах кампании был даже неприличен - сотни и тысячи
типографских и самодельных плакатов залепили все вокруг, их клеили слой на
слой, клеили все; то ли это был какой-то болезненный энтузиазм, то ли
массовая демонстрация лояльности в условиях повышающейся смутности -
непонятно. Армант, прикусив от усердия язык, выводил большими буквами
прямо на стене: "Объективность - долг нашей совести!" Петер прочел это,
перехватил хитрый взгляд Шанура, но промолчал.
С Шануром после той памятной ночи творились странные вещи. Во-первых,
он сделался этаким воспаленно-веселым мальчиком, у которого любые слова и
действия вызывают внутреннюю щекотку. Во-вторых, он как-то признался
Петеру, что совсем перестал спать, но это не причиняет ему никаких
неудобств, ночью он размышляет или встает и бродит, благо стены для него
теперь не препятствие. Скалы, земля - это да, а все, что построено людьми,
пропускает его свободно. Но, что самое смешное, ни на что по-настоящему
интересное он в своих блужданиях не наткнулся.
- А знаешь, - сказал он, подумав, - нам ведь с тобой, наверное, можно
поумерить осторожность. Теперь с нами трудно что-то сделать. Помнишь, тебя
бомбами накрыло? Я ведь потом посмотрел: швеллер тот, за которым ты
прятался, весь осколками посечен, что твое решето. А тебя просто воздухом
ударило да об землю ободрало...
- Мы и так вовсе страх потеряли, - сказал Петер. - Я как подумаю, что
будет, если обнаружат тайник...
- Расстрелять-то нас все равно не смогут! - горячо возразил Шанур. -
И из любой тюрьмы...
- Э-э! - махнул рукой Петер. - Да эта наша неуязвимость до тех только
пор существует, пока мы не боимся. А чуть испуг - и нет ее. Можешь знать
назубок, что ты неуязвим, а придут за тобой комендантского взвода
солдатики - сердчишко-то и ёк! Рефлекс, будь он проклят. И где твоя
неуязвимость?..
- Это точно? - спросил Шанур.
- Попробуй, - сказал Петер.
Нахмурясь, Шанур подошел к двери, оглянулся на Петера и протянул
вперед руку. Рука уперлась в дверь. Шанур надавил, потом со злостью ударил
по доскам и вернулся к Петеру, посасывая костяшки.
- Убедился? - спросил Петер. - Чуть-чуть - а хватило. Так что не
рассчитывай слишком на это. В бою - да, в бою может спасти. А против
этих...
Шанур сел на койку, вцепился руками в край, зажмурился и стал
медленно раскачиваться вперед-назад, что-то неразборчиво бормоча и
постанывая.
- Прекрати психовать, - сказал Петер. - Перестань.
- Да, - сказал Шанур. - Да, сейчас. Сейчас.
- Прекрати.
- Знаю. Дурак. Поверил. Ох, какой дурак!
- Не ты первый.
- Жаль.
- Если бы было так просто...
- А знаешь, я так поверил...
- Пройдет.
- Что пройдет?
- Легковерие.
- Пройдет, конечно... Ах, черт побери, как было бы здорово, а?
Петер не ответил. Ему вспомнился вдруг господин Мархель, как он
говорил: "Вы сценарием вообще не предусмотрены... вы всегда находитесь по
*эту* сторону камеры..." - и Петер, положив руку Шануру на плечо, сказал:
- Ничего. Мы сценарием вообще не предусмотрены. Ничего с нами не
случится. Мы всегда находимся по эту сторону камеры.
Шанур медленно, стараясь, чтобы это получилось необидно, высвободил
плечо из-под руки Петера, встал, подошел зачем-то к двери, потом вернулся.
- Конечно, - странным голосом сказал он. - Что же... С нами ничего не
случится. И гори все ясным огнем. Правда?
- Правда! - зло сказал Петер. - Чистая правда. Ясным огнем. Именно
ясным. Ты что, всерьез считаешь, что хоть что-то можно сделать? Да
оглянись ты! Это же... это... система! Очнись и оглянись! Хоть раз!
- Это я-то не оглядываюсь? - шепотом заорал Шанур. - Да я уже всю шею
себе свернул, оглядываясь! Все я вижу, все, понимаешь ты - все! Всю дрянь
и гниль вижу - но ведь нельзя же видеть и сиднем сидеть, видеть и молчать,
видеть и не видеть, ну нельзя, не могу, понимаешь ты, не могу, тварь ты
после этого, последняя тварь распаскудная, я-то думал, ты просто не
понимаешь, а ты все понимаешь - да на хрена сдалась нам наша блядская
жизнь, если все - на пропасть? Ну, скажи! Нет, ты скажи мне - на хрена? -
Шанур уже тряс за грудки Петера, и тот, ошалев, попытался возразить - но
что тут возразишь? - Да они купили нас на корню, они знают уже, что мы
дерьмо, что мы за кусок мяса любого задавим, а потом еще себе воз
оправданий найдем и гордыми будем ходить - а уж за шкуру свою мы что
угодно сотворим, особенно если попросить уметь...
- Заткнись! - Петер наконец пробил застрявший в горле ком. -
Заткнись, дурень! Жить надоело?
Шанур попятился от него, глядя прямо в глаза - сначала с недоумением,
потом с презрением, потом спокойно. Спокойно - глаза в глаза.
- Так - надоело, - сказал он. Тоже спокойно.
- Понятно, - сказал Петер. Помолчал, добавил: - Но ведь тебя убьют.
Это очень неприятная процедура.
- Не убьют, - сказал Шанур. - Я не испугаюсь.
Петер покачал головой.
- Чего же ты хочешь добиться? - спросил он.
- Не знаю, - сказал Шанур. - Не знаю, чего хочу. Знаю только, чего не
хочу.
- Чего же?
- Врать. Врать самому и помогать врать другим.
- Ты идеалист, - сказал Петер.
- Почему идеалист? - усмехнулся Шанур. - Я признаю первичность
материи. Информация материальна, не так ли?
Петер думал. Все, что сказал Шанур, новостью для него не было - это
были его собственные мысли, давние и недавние; но Шанур, кажется,
собирался пойти дальше простого думанья.
- А праздник в честь Гангуса, Слолиша и Ивурчорра? - вспомнил Петер.
- Все, - сказал Шанур. - Все в одну кучу. Ты прав - нельзя бороться
со сценарием другим сценарием. Так что... - Он замолчал, не договорив.
- Но что ты конкретно собираешься делать? - спросил Петер.
Шанур молчал. Он молчал долго, и Петер не торопил его с ответом.
- Буду больше снимать, - сказал Шанур наконец. - Буду записывать.
Будут записывать другие. Есть несколько фотоаппаратов, надо достать
пленку...
- Будет пленка, - сказал Петер.
- ...надо добраться до архивов, до штаба, до лагеря штрафников -
короче, сделать полную картину стройки. И сохранить ее, конечно. Такая вот
программа.
- Хорошая программа, - сказал Петер. - На пять расстрелов с
поражением в правах...
Он смотрел на Шанура и не знал, смеяться сейчас или плакать.
Мальчишку нельзя предать, это единственное, что понятно до конца, -
предать в том смысле, что нельзя отказать ему в помощи, иначе он наломает
дров и погибнет сразу. Да и неохота, честно говоря, отказывать ему в этой
помощи... неловко, что ли... А все равно ты идеалист, Шанур, хоть ты и
признаешь первичность материи - идеалист потому, что *веришь*, то есть
принимаешь нечто за истину без каких-либо оснований. Ты веришь почему-то,
что правда является силой сама по себе. Дудки. Правда - это сила только в
руках тех, кто способен ею владеть - то есть вертеть то так, то этак.
Правда - это грозная, но слишком тяжелая дубина, и одиночкам ее не
поднять, и для них она не оружие. И неизвестно еще, кто именно возьмет в
руки изготовленную тобой правду и на чью голову ее обрушит. Такие вот
дела, дорогой мой Шанур, такие вот невеселые дела, а только я все равно
буду помогать тебе и прикрывать тебя, как делал это до сих пор, - буду,
хоть и бесполезно все это, настолько бесполезно, что и представить нельзя
- тошно; еще бесполезнее, чем сам этот мост, а только буду, буду, буду -
потому, что мне так хочется, вот почему, я могу найти и придумать массу
рациональных объяснений этому моему решению, но главное - именно вот это:
мне так хочется; я считаю это правильным; я считаю это честным делом;
пусть бесполезным и погибельным, но честным; а какая зараза доказать
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг