джигит в адидасовском костюме, но Илья и Гусар хором взглянули на него
и даже, кажется, зарычали - и джигит куда-то делся. Скорость его
исчезновения была фантастическая.
В подземном переходе женщина в красной шляпке вдруг бросилась к
ним с криком:
- Мужчина, какая у вас порода?!
- Цыган я, - честно ответил Илья.
- Ой, да не вы! На черта мне вы? Собачка какой породы?
- Цыганский терьер, - подсказал подоспевший Николай Степанович.
- Не морочьте мне мозги! - сказала женщина. - Я же вижу, что это
тибетский мастифф. Их в России вообще нет! Их и на Тибете почти нет, и
даже в Англии!
Гусар неожиданно обрадовался, заплясал и лизнул даме руку.
- А откуда, по-вашему, берутся все цыганские терьеры? - сказал
Николай Степанович. - Равно как и цыганские лошади!
Развить тему Гусар не позволил. Он устремился вперед, привязанный
Илья за ним, и Николай Степанович, махнув даме ручкой, вынужден был
так хорошо начавшийся разговор прервать.
Около здания "Известий" Гусар вдруг сел и стал прислушиваться,
медленно вертя башкой.
- Думай про него, Илья, думай, - тихо сказал Николай Степанович.
Илья и без того думал. По лицу его, дымясь, катился пот. Через
минуту Гусар встал и неторопливо пошел налево, в сторону Страстного.
Они миновали кинотеатр "Россия", прошли вдоль казенного вида фасадов,
обшарпанных и обновленных, пересекли Цветной и свернули в неприметную,
полузабранную чугунной решеткой подворотню. В глубине двора стоял
двухэтажный флигель с заколоченными окнами и дверьми. Гусар обвел их
вокруг - и там, рядом с мусорными баками, обнаружился вход, охраняемый
спящим часовым в кожаной косухе.
- Вот и хорошо, - сказал Николай Степанович, глядя в упор на
часового. - Сейчас я его сон на всех остальных и распространю!
Он сделал несколько движений, будто ловил в воздухе воображаемых
мух, а потом - выпустил их в сторону двери.
- Подождем минуты две.
Гусар сел на задницу и наклонил голову. Потом встал, заозирался.
нагнулся к самой земле, что-то нюхая. Вид у него был слегка ошалелый.
- Что ты там нашел?
Но Гусар был занят своими мыслями и не ответил.
Николай Степанович снял с плеча сумку, достал два автомата.
Если обитатели подвала и спали, то сон у них был скверный. Снилось
им, что ввалились в подвал непрошеные Николай Степанович и Гусар с
Ильей и принялись все крушить и ломать, обижать спящих и низводить их,
и надо было вставать и давать отпор, сокрушительный и беспощадный!
Плох нож, топор и даже пистолет против двух автоматов, плюющих в упор,
но - долг свят, и надо повиноваться ему до тех пор, пока в глазах есть
хоть искорка света!
Было их там ребят десять, молодых, синюшных, уже давно не от мира
сего, а от мира темного, изнаночного. Когда они встали, как бы
притянутые к потолку невидимыми нитями, и бросились на вошедших -
молча и страшно, Николай Степанович попытался остановить их словом, но
- то ли не успел, то ли место здесь было действительно плохое. Никто
не подчинился, и даже выстрелы Ильи в потолок не возымели действия.
Гусар коротко взвыл, и сплошной ужас был в этом вое!
Пришлось просто стрелять в упор. Когда несколько пуль попадают
даже в зомби, они останавливаются и падают. Здесь же были еще и не
зомби, а так - заготовки.
- Не всех! - кричал Николай Степанович непонятно кому - очень
может быть, что и себе. - Не всех!..
Гусар уже повалил кого-то и прижимал к полу всем весом. Поваленный
визжал тонким голосом, пытался вывернуть псу лапу.
- Где этот гад?..
Но уже и так было ясно, где этот гад. Он так торопился уйти, что
не задвинул за собой цементную плиту как следует.
- Вяжи, Илья!
Илья в один прием повязал пленника, приторочил к толстой трубе,
идущей от пола до потолка. Гусар первым спрыгнул в дыру, Николай
Степанович за ним, с мощным фонарем в руке.
Потом обвалился Илья. Он тяжело дышал, и несло от него страхом,
что Гусар немедленно учуял и толкнул цыгана под коленки: пошел!
Здесь было сухо и пахло пылью. Коридор не походил ни на что
коммунальное: здесь не тянулись трубы, не висели кабели. Стены были
сложены из темного камня, поперечные балки потолка обросли густым
белым налетом.
- Куда он пошел?
И Гусар устремился направо.
Коридор шел коленчато, все время делая необоснованные повороты.
Потом его пересек другой, еще более темный. И Гусар вдруг остановился,
как будто налетел на невидимую стену.
- Что стряслось?
- Постой, командир, - глухо сказал Илья. - Кажется, вижу!
- Что ты видишь?
- Ух! Так и не сказать даже! Не вижу, а все равно вижу: этот,
пятнатый, тут сразу в три стороны пошел.
Гусар проворчал одобрительную фразу.
Николай Степанович постоял немного, смиряясь с неизбежным.
- Ясно, ребята. Все, не догнать нам его. Знаю я этот трюк. Простой
и безотказный, как два пальца в глаза. Если, конечно, напрактиковался.
Св-волочь! Пошли назад.
И они пошли назад, причем обратный путь показался им намного
длиннее. Белый налет на балках начал словно бы таять, падая вниз
тягучими омерзительными каплями, от которых пес умело уворачивался.
Сначала в дыру подсадили Гусара, потом по его поводку забрались
сами.
В подвале воняло порохом и гнилью. Странно, что под ногами не
хлюпало. На стенах висели пожелтевшие постеры неведомых западных
певцов и певиц.
Среди постеров почему-то затесался портрет Эрнста-Теодора-Амадея
Гофмана; в портрете торчало несколько оперенных стрелок.
- Илья, - сказал Николай Степанович, - покарауль у выхода, только
наружу не высовывайся. Вдруг какая добрая душа нашлась, в участок
позвонила!
- Они тут к разборкам привыкши, не залупаются, - сказал Илья, но к
выходу послушно пошел. Автомат он держал стволом кверху, как учат
западные боевики, и Николай Степанович вспомнил, что на войне за
цыганенком такой привычки не водилось.
- И этого, стража, приволоки, если не убежал.
- Не убежал, - издали отозвался Илья. - И не убежит уже!
Николай Степанович присел над связанным пленником. Стащил с головы
гнусную вязаную шапочку. Рассыпались волосы, мятые, сто лет не мытые:
- Девица, - вздохнул он.
Потянул изо рта всунутую Ильей варежку.
Голова свободно, как будто так и надо, отделилась от тела и глухо
стукнулась об пол. Крови не было. Вместо крови посыпалась черная,
похожая на старый порох, труха.
Это вдруг оказалось так страшно и так ярко, что Николай Степанович
вскрикнул, как от удара током.
Золотая Дверь. (Царское Село, 1896, июль)
В мундире сидел дядюшка тогда за столом или нет? Конечно же, нет,
нелепо в парадном адмиральском мундире сидеть летним вечером на
веранде, но вот ясно же помню, что - в мундире. Просто самое лицо у
дядюшки было такое, что вне мундира не мыслилось, и любому сухопутному
штафирке при первом же взгляде становилось ясно, что перед ним адмирал
российского флота Львов, а не коллежский регистратор.
Уже подали чай с варениями, Марфуша несла пирог, когда появился
новый гость, о. Никодим, окормлявший наш приход. Заходил он иногда и
по делам, а чаще просто так, поиграть в шахматы или картишки с отцом,
поговорить о политике и мироустройстве, попить чайку:
После небходимых приветствий священника усадили за стол, подали
поместительную гарднеровскую чашку, единственную уцелевшую от
огромного некогда сервиза, маменька собственноручно налила ему
душистого чаю из особой жестянки с китайцами и фарфоровым павильоном.
Разговор шел обо всем. Папенька и дядюшка в очередной раз попеняли
о. Никодиму, что не пошел он в судовые священники - хоть бы мир
поглядел, а о.Никодим отговаривался тем, что телом и в Москве не
бывал, да и не надо, духом же Вселенную объемлет. Впрочем, на будущий
год отправится он в паломничество в Святую Землю, там все разом и
посмотрит, ибо где и быть средоточию мира, как не в Иерусалиме? Потом
вдруг неожиданно спохватились, что вот батюшка за столом есть, а
лафитничка нету, и вынесли лафитничек, и налили. Настойка привела на
ум и покойного государя - ему тоже попеняли, что себя не берег, рано
помер, вот уж при нем даже императоры заграничные не могли считать
себя государями. Заодно выпили и здоровье ныне здравствующего, и чтобы
царствование его продолжилось счастливее, чем началось. После перешли
к графу Толстому.
- Артиллеристы все вольнодумцы, - сказал дядюшка. - Был бы штурман
или капитан - был бы человек. Взять, к примеру, Станюковича. И писал
не хуже.
Боцман Безмайленко, когда "Максимку" в кубрике вслух читали,
слезами обливался. А все почему? Потому что флот. Под Богом ходим.
- То-то в вашем "Морском сборнике" одни социалисты печатаются,-
ввернул о. Никодим.
- Что касается графа,- заметил папенька,- то помнится мне одна
хорошая эпиграмма, перу покойного Некрасова, кажется, принадлежащая.
По поводу романа "Анна Каренина":- он покосился на меня, но
прочел-таки своим красивым медленным голосом:
Толстой, ты доказал с уменьем и талантом,
Что женщине не надобно "гулять"
Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,
Когда она жена и мать.
О. Никодим простер перст:
- Вот! А per contra, не станет Толстого - и переведутся сочинители
на Руси! Придется читать всяких Лейкиных да Чехонте.
И выпили здоровье графа Толстого.
А потом вдруг незаметно перешли к разговору о грибах, о способах
их выслеживания и собирания, и о том, что завтра с утра можно было бы
и съездить поискать, да вот не соберется ли дождь?
- Не будет дождя,- подал я голос впервые за вечер.
- Барометр, отроче, иное предвещает,- сказал о. Никодим. - Отчего
же не будет?
- Не будет дождя,- повторил я упрямо. Очень хотелось вишневого
варенья, но скрываемая мной дырка в зубе принуждала к воздержанию.
- Он у нас Надод Красноглазый,- выдал меня братец Дмитрий.-
Предводитель папуасов. Вызывает духов и живым пескарям головы
откусывает.
Я покраснел. Настоящий Надод, тот, что у Буссенара, живьем ел
европейских глобтроттеров. Вот так Митя! Я же не кричу на всех углах,
что сам-то он носит звание вождя зулусов Умслопогаса...
- Врет он все,- сказал я. - И не пескарь, а карась. Мы бы его и
так, и так испекли.
- Николенька и вправду угадывает погоду,- вступилась маменька.-
Вот прошлым летом не послушались мы его, поехали на ночь глядя в
Поповку - прокляли все. Такой дождь был, такой дождь!
- Барометр - железо,- веско сказал дядюшка. - Боцман с хорошим
прострелом лучше любого барометра. Вот, рассказывал капитан Гедройц,
как в бытность его старшим офицером на клипере "Лебедь" стояли они на
Суматре, отдыхали и провиант брали для Камчатки. И был у них
юнга-татарчонок. И вот вдруг этот юнга буквально бесится, ко всем
бросается и кричит: уходить надо, уходить!
Куда уходить, зачем - да и какое его татарское дело? А он одно:
уходить надо, погибнем! Что делать? Доктор его пользует, без толку.
Ну, посадили в канатный ящик. Так он оттуда выбрался, фонарь схватил -
и в крюйт-камеру сумел забраться! Это где порох,- пояснил он
маменьке.- И оттуда орет: отдавайте якоря, а то взорву всех к своему
татарскому богу! И - делать нечего - загрузку прекратили, якоря
отдали, в море вышли. Думают - не двужильный же он, сморится
когда-нибудь. И тут - ка-ак заревет! Ка-ак даст-даст в небо! Огонь,
дым, пепел! И - волна пошла: Все корабли, что в бухте остались,
забросило на горы, в леса, в щепы разметало. И только "Лебедь" один -
уцелел. Кракатау взорвался, вулкан.
- А что же с юнгой стало? - спрпосил о. Никодим.
- Ну, как что? За баловство с огнем линьками погладили, а за
спасение судна.
Ну, там много чего было. Сейчас он на "Владимире" боцманом ходит.
Говорят, контора Ллойда его к себе переманивала, большие фунты сулила
- не пошел, татарин упрямый.
Разговор перешел на славные подвиги: сперва флотские, потом
общевойсковые, а потом и гражданские.
Сначала это было интересно, но с двунадесятого примера я начал
почему-то злиться, и чем дальше, тем больше. Это было еще хуже, чем
зуб с дуплом.
Медицинские студенты, позволявшие прививать себе всяческие гнусные
болезни, казались мне не героями, а идиотами. Поручик Буцефалов,
спасший из-под огня полковую печать, тоже как-то не вдохновлял.
Множество однообразных подвигов отдавания своего имущества погорельцам
и прочим каликам перехожим, казались мне непростительным мотовством. А
когда речь зашла о моем сверстнике, который, рискуя жизнью, спас из
проруби тонущего поросенка, я не выдержал и сказал, что и сам могу в
любой момент совершить такое, что обо мне будут говорить все.
- Котенку голову откусит! - обрадовался Дмитрий, но маменька дала
ему подзатыльника. История с загрызенным карасем донимала ее куда
больше, чем меня. Карась и карась.
На следующий день я надел галоши, взял тяжелые портновские ножницы
и залез через забор на нашу электрическую станцию. Царское Село
погрузилоось в первородный мрак. Назавтра обо мне действительно
говорили все.
Напряжение тогда было не в пример сегодняшнему - вольт пятьдесят.
8.
- Вы болван, Штюбинг!
"Подвиг разведчика"
Как и четыре дня назад, сидели на кухне Коминта, теперь уже
втроем. Только внуки уже не баловались томагавками, поскольку девочка
Ирочка острых предметов боялась, а пытались приучить Гусара к
несобачьей команде "Ап!".
- Из-под милиции мы выскользнули чудом, - заканчивал Николай
Степанович повествование. - Каина этого, конечно, след простыл.
- У тебя, Степаныч, все чудом, - сказал Коминт.
Илья молча потрогал шишку на темени, причиненную милицейской на
излете пулей. Вздохнул.
- И что ты теперь делать намерен? - продолжал Коминт.
- Сколько успел, покопался я в его каморке, - сказал Николай
Степанович. - Тайничок там был один очень хитрый. И вот что в тайничке
том я нашел:
Он вынул большой никелированный брелок с непонятной эмблемой; к
брелоку прикован был медный плоский ключ.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг