кусок старой стены больше не обваливался, а зубчатый его край, подмазанный
глиной с яичным белком, блестел предательски нарядно, словно кромка
передника на празднично разодетом жреце. И сама едальня была больше обычных:
кроме очага для приготовления пищи здесь же помещался и еще один, для обжига
готовой посуды. Она слабо курилась даже тогда, когда во всех остальных домах
были потушены огни, и запах дымка создавал ощущение уюта, парящего прямо в
воздухе, сладостно растворенного в каждом его глотке.
Инебел подошел к группе мужчин, расположившихся возле самой едальни.
Хозяин устроился прямо в проломе, прислонившись пухлой спиной к торцу стены
и подставляя розоватому жару открытой гончарной печи свою правую щеку, в то
время как на левую сквозь просвет в узорной листве падал яркий голубой свет.
Остальные - дети и племянники Аруна, а также два-три совершенно посторонних
человека, судя по длинным влажным волосам - рыболовы, сидели полукругом не
прямо на земле, а на соломенных жгутах, свернутых спиралью, чего тоже ни в
одном доме, кроме этого, заведено не было.
И все ждали.
- Ты его не узнал? - быстро спросил Арун, не сомневаясь, что юноша
правильно поймет его вопрос. Инебел понял.
- Нет, учитель.
Инебел знал, что гончару нравится такое обращение, но он знал также и
то, что говорить так он мог только при своих - ведь по закону учить можно
только членов собственной семьи. Арун не сделал никакой попытки поправить
или остановить юношу - значит, эти рыболовы тоже были здесь своими.
Тоже?
Раньше он чувствовал, что духом он свой. Но сегодня его принимали, как
чужого, и он не мог понять, почему.
- И не ткач?
- Нет, учитель. Ткачи проворны, а этот был неуклюж. И потом, на нижнем
конце нашей улицы живут только камнерезы, таскуны и сеятели.
Рыболовы, подняв кверху лица, обрамленные мокрыми волосами, напряженно
ждали. Боятся за своих, понял Инебел, а спросить вслух страшно - притянешь
гнев Спящих Богов.
- Я с соседней улицы, - поспешно добавил он, обращаясь уже прямо к
рыбакам, - а ваши ведь живут через три отсюда.
- Иногда ловят и не на своей улице, - бесстрастно заметил, наконец,
один из гостей перхающим от постоянной простуды голосом. - Он был
длинноволос?
- Не знаю. Волосы он сбросил до того, как я его увидел.
- Как он был одет? - спросил снова Арун, не давая посторонним
перехватить нить разговора (или допроса?).
- Он был наг.
Снова воцарилось молчание. Молчали долго, и Инебелу начало казаться,
что про него попросту забыли. Но вот хлопнула калитка, и Лилар бесшумными
скользящими шагами пересек пространство под деревьями и возник сутулой тенью
прямо перед отцом.
- Не наш, - доложил он лаконично, и оставалось только гадать, кого же
он подразумевает под этим коротким словечком - членов семьи или всех
единомышленников?
Арун резко повернулся к сидящим, так что теперь все его лицо было
залито мертвенным светом голубого светила.
- Не правда ли, странное совпадение. - Он почти никогда не говорил
утвердительно, а всегда умудрялся выражать свою мысль вопросами. - Я говорю,
не удивительно ли, что за какие-то несколько дней это второй случай? И разве
кто-то из нас может опознать преступника?
Никто этого не мог.
- Не значит ли это, что кто-то, нам неизвестный, упорно и
систематически нарушает закон, действуя в сговоре?
Инебел слушал его и не мог понять, хорошо это или плохо: нарушать
закон, действуя в сговоре?
Вроде бы интонации Аруна можно было принять за сочувствие...
Но те, что сидели перед Аруном, явно понимали, о чем идет речь, и
сейчас усиленно припоминали что-то, сопоставляли. Арун поглядывал искоса -
следил за выражением лиц. А что? Может, это был просто вор. Был отряжен
носить стручки из леса, а по дороге взял да и занес часть поклажи в
собственный дом. Теперь ему сожгут руки, и правильно. Такое случается редко,
но ведь случается. И почему не могут попасться два вора подряд?
Инебел с сомнением оглядел своего учителя (действительно, почему тот не
рассматривает такой простейший вариант?), и он невольно заглянул внутрь
едальни.
Ему показалось, что его окатили ледяной водой и сразу же швырнули
голышом в заросли крапивы. Озноб, и зудящий жар, и бешеное колочение сердца.
На большом гладком камне, на котором обычно женщины разделывают мясо и
дробят зерна, лежала живая рыба. Жабры ее судорожно подрагивали, и длинный
черный ус шарил по камню, словно отыскивая спасение.
Живая рыба могла попасть сюда только из озера. А это значит, что кто-то
из рыболовов утаил часть улова, не сдал его в храм. Он видел, и теперь он
обязан сообщить об этом первому встречному жрецу, и кого-то из этих
рыболовов завтра потащат через весь город, чтобы на нижнем Уступе Молений
обмотать его руки соломой и поджечь...
Рыба медленно изогнулась кольцом, а потом резко выпрямилась и
подпрыгнула на камне. Арун лениво обернулся, поймал ее за слизкий хвост и
шлепнул головой о камень. Рыба уснула.
Инебел перевел дыхание. Ну, вот. Ничего и не было. Не видел он ничего.
Рыба позавчерашняя, из выданных припасов. Мог же он, в самом деле, ничего не
видеть?
Арун между тем поворошил угли в печи, чтобы равномернее остывала, и
уселся на прежнее место.
- А что это мы все о скоках да о ворах? - продолжал он, хотя вроде бы о
ворах упомянуто и не было. - Не поговорить ли лучше о нашем юном
законопослушном друге?
Он лениво перекатывал слова, и у него во рту они словно стачивались,
становились обтекаемыми, и опять было Инебелу непонятно, хорошо ли это,
"законопослушание", или не очень.
А ведь раньше все было так просто! Он прибегал рано поутру в день
левого мизинца, когда семейство гончара запасалось наперед глиной, как
семейство маляра - красками. Арун брал мальчика с собой на берег озера, и
там, на слоистых многоцветных обрывах, учил отличать гончарную белую глину
от белильного порошка, которым красят стены; он показал мальчику немало трав
и ягод, не выцветающих на прямых и жарких лучах, и остерег от ядовитого
папоротника, отравившего своей сказочно-яркой зеленью не одного маляра. И
еще он учил не бояться познаний, ибо только то входит в сердце, что добыто
собственным опытом, а не заучено с чужих слов; но он не помнил случая, чтобы
Арун требовал от него законопослушания. Юноша привык доверять медлительной
осторожности, с которой старый гончар разбирал его немудреные детские
заблуждения, и снисходительно-прощающая усмешка, которой подчас награждал
его признания Арун, никогда не обижала.
А может, за долгое время, пока они не виделись, Арун просто-напросто
постарел? Вот и голос стал скрипучим, и слова какие-то холодные, как
стариковская кровь.
- Ты не прячься в тени, садись на почетное место, - проговорил старший
из сыновей, Сиар, своим полнозвучным, как только что обожженный кувшин,
голосом. - Лестно иметь друга, который в столь нежном расцвете лет уже успел
нахвататься милостей от Храмовища!
Спящие Боги! Да они попросту завидуют ему!
- Ну, и как сны на лежанке, прикрытой новой тряпочкой - тоже, поди, в
клеточку? У нас в доме никто не удостаивался покрывала, разделенного хотя бы
на шесть полей, так уж ты поделись с нами, сирыми, своими снами
праздничными...
Это уже подхватил Гулар, средний. Сговорились? Но он честно заработал
свое покрывало, он обдирался в кровь, отыскивая меды и смолы, которые
сделали бы его краски несмываемыми никаким ливнем, он недосыпал коротких
ночей между заходом вечернего солнца и первым лучом утреннего; он варил
смолы с росой, с ячменным пивом и с толченой слюдой, и он один знает,
сколько стоило ему покрывало в восемь клеток. Правда, тогда еще не высился
на окраине дивный град Нездешних Богов, и только место само было
неприкасаемо - стоило натолкнуться на невидимую ограду, как тебя отбрасывало
легонько и упруго. И весь свет тогда клином сошелся на одном - получить себе
в жены проворную, лукавую Вью. И всем сердцем надеялся он, что вечная,
несмываемая краска, секрет которой он передал Гласам, как, впрочем, и
требовал того закон, будет завершающей долей выкупа за невесту.
- А не слишком ли ты устал, трудясь сверх меры во славу Закрытого Дома?
- подхватил Журар, третий сын гончара. - А то, я гляжу, усох ты, побледнел,
как весенний змей после линьки. Если ты пришел за советом, то вот тебе один,
на первый случай: подкрепись хорошенько!
Он перешагнул через вытянутые ноги отца, влез в едальню и некоторое
время копался там у стены, где обычно складывают припасы, прикрывая их
тяжелыми глиняными тазами, чтобы уберечь от порчи и насекомых. Потом
появился снова, держа в руках золотистый корж.
Инебел неловко повел плечами и стыдливо потупился. Журар, как ни в чем
не бывало, разломил лепешку - крупные, набухшие медовой сладостью зерна
золотились на изломе, готовые осыпаться на глиняный настил двора. Инебел
невольно проглотил слюну. Журар протянул свои плоские, как тарелка, ладони
отцу, и тот бережно взял с них сладкий кусок. Потянулись Лилар с Гуларом,
племянники, рыболовы. Жевали, глядя друг на друга, как скоты неосмысленные.
Маляр все стоял, потупя глаза в землю, дивясь и завидуя их бесстыжести.
Журар оделил всех и теперь бережно ссыпал оставшиеся у него отдельные зерна
в одну ладонь. Инебел уже было обрадовался тому, что в этом непотребном
действии он оказался обойденным, как вдруг Журар просто и естественно взял
его руку, повернул ладонью вверх и отделил на нее половину своих зерен.
- Да не кобенься ты, в самом деле, - проговорил он вполголоса, словно
это не Инебелу было стыдно за всех них, а наоборот - всем им за Инебела. -
Вон Нездешние Боги трескают себе всякую невидаль при всем городе, да еще
трижды на дню.
- Богам все дозволено, - несмело возразил юноша, подрагивая ноздрями на
пряный запах, распространяющийся от зерен.
- Как же все, когда они друг перед дружкой оголиться стыдятся? - ехидно
вставил Арун.
Этот вопрос так ошеломил молодого художника, что он машинально взял
одно зерно и медленно поднес ко рту. А ведь и правда. Нездешние Боги друг от
друга прикрываются. Значит, и у них не все можно? Или... или пора задать тот
вопрос, который мучил его уже столько дней: да Боги ли это?
А спросишь - засмеют...
- Что-то раньше ты был разговорчивей, когда приходил к отцу, -
неожиданно заметил Лилар. - Уж не поглупел ли ты от чрезмерного усердия и
повиновения?
- Я пришел за мудростью, а не за смехом, - грустно проговорил молодой
человек. - Легко ребенку спросить: чем огонь разжечь, как твердую глину
мягким воском сделать... Но проходит детство, и хочется спросить: ежели есть
друг и есть закон, то чьему голосу внимать? И если тебя осудили прежде, чем
ты в дом вошел, то стоит ли говорить, когда приговор составлен заранее? Не
поискать ли другой дом с другим другом?
- А не много ли домов придется обойти? - презрительно отозвался Арун.
- Наверное, нет, - как можно мягче проговорил Инебел. - Ведь тогда я
привыкну спрашивать себя: а чего мне остерегаться, чтобы в один прекрасный
день я не пришел в дом друга и не почувствовал себя лишним? И вот уже я буду
не я, а тот, кого желали встретить вы...
Под чуть шелестящими шапками деревьев воцарилось напряженное молчание.
Инебел всей кожей чувствовал, что многим здесь очень и очень неловко.
Арун сидел, уперев ладони в колени, и слегка покачивался. Потом вдруг
вскочил и, слегка переваливаясь, побежал вокруг едальни. Передник, слишком
длинный спереди, путался в ногах, и так же путалась и спотыкалась длинная
тень, скользящая рядом вдоль глиняной загородки.
- Хорошо, - отрывисто произнес Арун, останавливаясь перед юношей, - я
скажу тебе несколько слов, хотя действительно решил больше не посвящать тебя
в свои мысли. Но прежде ответь мне на один вопрос: вот ты много лет приходил
ко мне, и слушал меня, и спрашивал... А задумался ли ты хоть раз над тем,
что же я, старый гончар Арык Уныния, которого все привыкли называть просто
Арун, что же я получал от тебя взамен своих слов?
Вопрос был так неожидан, что Инебел судорожно глотнул, и разбухшее, с
хорошую фасолину, зерно встало ему поперек горла.
- Ра... радость, - проговорил он, смущенно кашляя в кулак. - И любовь,
конечно...
- Как же, любовь! Любовь - это по части девочек с ткацкого двора. И
радость туда же... Ну, хорошо. Этого ты не знаешь. Не потрудился подумать.
Ну а если ты завтра пойдешь к своему Неусыпному и перескажешь все то, что
здесь видел и слышал?
- Учитель!..
- То-то и оно: учитель. Это ты уловил. Но не более. Тебе, вероятно,
казалось, что ты действительно приносишь мне радость. Что-то вроде того, как
чесать за ухом. И мы квиты.
Он остановился и обвел взглядом присутствующих. Сыновья сидели, прикрыв
ресницами миндалевидные, не аруновские, глаза - так слушают, когда уже
известно, о чем будет идти речь, но важность говоримого не позволяет не то
чтобы встать и уйти, а даже показать свое отношение к предмету разговора.
Вежливые были сыновья у Аруна, почтительные. Рыбаки слушали со спокойными
лицами, но напряженными спинами - их-то это тоже касалось. Инебел же маялся
оттого, что никак не мог понять, как помочь самому себе, когда приходишь
поговорить о самом сокровенном, а тебя умело и обдуманно сталкивают на
другой, тоже очень важный и волнующий разговор, но об этом можно и в
следующий раз, без него можно прожить и день, и два, и обе руки... Но за
тебя думают, за тебя спрашивают, за тебя отвечают.
- Но вот сегодня на твоей улице поймали человека, - продолжал гончар. -
И может быть, перед этим кто-то тоже смотрел ему в рот - ах, учитель! И
учитель млел: сынок... Могло быть? Естественно, могло. Потому что за
радостью теряешь чуткость недоверия. Так что же надо давать взамен мудрости
тех, кто учит тебя не по долгу родства? Наверное, ты уже сам ответил себе в
мыслях своих, мой юный Инебел: верность не только в тех делах, которые
свершены, но и в тех, которые предстоят. Единение в мыслях, которые уже
созрели и которым еще предстоит созреть. Спокойствие за то, в чем ты повинен
не был и никогда повинен не будешь. Вот мера твоей благодарности.
- Но как я мог догадаться, учитель, что, отдавая в Закрытый Дом тайну
вечных красок, я поступлю неугодно тебе? И главное: как оценить меру
верности в своих мыслях, учитель? Ведь что бы там ни было, эти мысли - мои,
а не твои.
- А ты позови меня беззвучно, и я предстану перед тобой невидимо. Тогда
спроси меня, и я отвечу.
- Да, правда, иногда я слышу чужие мысли... но редко. Лучше мне удается
передавать свои собственные. Или мне это только кажется?
- Ну, здесь ты кое в чем прав, - с оттенком высокомерия проговорил
Арун. - Ты обладаешь некоторыми способностями... не без того... и в степени,
которая могла бы удивить даже жрецов.
"Да он пугает меня", - пронеслось в голове у Инебела.
- Но всякое мыследейство есть грех не только потому, что оно запрещено
законом, выбитым на ограде Закрытого Дома. Оно нарушает законы естественного
предназначения, по которым ногам полагается ходить, рукам - принимать формы,
сообразные с работой, а голове - сопоставлять свой опыт с уроками чужой
жизни, дабы от соприкосновения твоих мыслей с чужими, как от удара двух
кремней, рождались разгадки сокровенных тайн.
- Значит, я хожу на руках?
Младшие гончары дружно заржали.
- Да не без того, - проговорил Сиар, намеренно или нечаянно подражая
интонациям отца. - Образно мыслишь, юноша, образно, но верно.
- Но тогда, - сказал Инебел, словно не замечая реплики Сиара, - тогда,
учитель, как я смогу услышать твои мысли, чтобы согласовать с ними свои
поступки? Ведь течение моих мыслей отличается от твоих, как левая рука от
правой.
И тут Арун, наконец, вспылил, хотя с ним такое бывало не часто.
- Думай своей головой, а не лезь в чужую! Припоминай виденное,
сопоставляй! Выуживать из старших готовые мысли - о таком только худородку
впору мечтать. Ты глаза раскрой пошире, да кругом гляди, а не только на
нездешнее-то обиталище! А потом думай! Ты у меня в доме покрывала клетчатые,
наградные, что на зависть всей улице, - видал? Не видал. А чтоб урока мой
дом не исполнял, слыхал? Не слыхал. Значит, и из кожи вон я не лезу, и
забивать себя в землю не позволяю. Ты вон сколько лет секрет краски своей
искал?
- Да более трех...
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг