других землян, и теперь их приняли бы так же безоговорочно, но ее удерживало
одно - страх перед изгнанием на "Рогнеду", причины которого она так и не
успела узнать.
Между тем за хозяйственными хлопотами пролетел белый день, и краешек
луны, опережающей наступление вечера, проклюнулся в расщелине между скал.
Обед пропустили!
И только тут впервые острая рыбья косточка впилась в сердце: никогда
еще Инек не приходил так поздно. Она вскочила на ноги, стрелой пролетела всю
лужайку, окунулась в сырую промозглость сквозного грота, который она в шутку
прозвала "тамбуром", и высунулась из щели, от которой убегала вниз
неприметная для посторонних тропинка.
Было совершенно тихо. Журчанье воды, ленивый шелест совсем неопасных
здесь гадов. И все.
Она вернулась в свой заповедный уголок. Настороженная, ломкая тишина.
Младшенькие копошатся, что-то обтесывают каменными ножами - как это им
удается делать все абсолютно бесшумно? Но сегодня они как-то по-особенному
осторожны. У всех у них напряженные, настороженные спинки с худыми,
замершими лопатками. Прямо живые локаторы какие-то. А они-то какой беды
ждут, неугаданной, нежданной? Впрочем, с них вполне достаточно и того, от
чего они сбежали, - этого немыслимого побоища худородков, иродовой травли,
когда родители в непонятно откуда взявшемся фанатическом исступлении
вышвыривали из своих домов на растерзание самых слабеньких, самых больных и
- по земным естественным нормам - самых дорогих своих малышей.
Одиннадцать детских душ... Нет, не душ. Одиннадцать хрупких, еще до
своего рождения изуродованных детских тел. Кшися вдруг осознала, что она и
помнит-то их в основном не по именам, а по их недугам: вон у того не гнется
спина, те две девчушки, что пилят пополам громадный стручок, - обе немые,
хотя слышат неплохо, и хорошо слышит мальчуган в совсем коротенькой -
наверное, единственной - юбчонке, у которого совершенно нет ушных раковин. И
Апль, у которой на непомерно длинных ногах никогда не выпрямляются коленки.
Одиннадцать худородков, спасение которых в их худодейственных руках. И все
же одни они здесь не выживут. Где же Инебел, где их старшенький?
Прокормиться ведь можно и стручками. Что же погнало его на дальнюю охоту? А
он знал, что пойдет далеко - ведь шепнул же: "Да хранят тебя твои Боги!"
А ведь это был их уговор - никаких богов...
- Старшенькая-вечерненькая, иди, мы стручков налущили!
Вечерненькая - это, надо понимать, "печальненькая". Не надо показывать
им своей тревоги. Разве что Апль...
- Апль, ты не знаешь, куда пошел Инебел?
Апль замерла на плоском камне возле ручья, сидит, словно лягушонок,
коленки выше ушей. Глаза чернущие, громадные, как у брата, - в воду смотрят,
воды не видят.
- Апль!..
- Инебел ушел выполнить завет Великих Богов.
- Ежки-матрешки, да вы все что, сговорились - "боги, боги"! Что за чушь
- какие заветы?
- Инебел видел, как тебя печалит, что ты не можешь стать его женой.
- То есть как это - не могу?! Мы...
Кшися захлопнула себе рот ладошкой и в великом недоумении опустилась
рядом на камень. Действительно, не объяснять же этому ребенку, что они с
первой же ночи женаты по всем земным и, надо думать, тутошним правилам. Но
ведь Инек не ребенок. Он-то все понимает. Неужели он мог заподозрить, что ей
нужно еще что-то, какие-то там обряды, благословения? Еще что-то, кроме него
самого?
- Не понимаю... - вырвалось у нее.
- Мужем и женой становятся только тогда, когда выпивают из одной чаши
Напиток Жизни, - наставительно, как взрослая, проговорила Апль. - И только
тогда Боги дарят им маленького-родненького. Так что все, что просто так, без
чаши с Напитком, - это не считается, это баловство, игрушки для
старшеньких...
- Хммм... - уже и вовсе озадаченно протянула Кшися - мысль о
"маленьком-родненьком" как-то не приходила ей в голову. Все одиннадцать
маленьких были в равной степени для нее родненькими, и ей как-то хватало
забот с ними по горло.
Кшися стремительно покраснела и отвернулась.
- Значит, он придет только к вечеру! - неловко, стараясь скрыть свое
смущение, проговорила она.
- Нет. До города - день пути. Он вернется к утру. - Она наклонила
голову и впервые посмотрела на девушку огромными, как у черкешенки, глазами.
- Не бойся, старшенькая-светленькая, Инебел знает подземный ход в Храмовище.
И только тут пришел настоящий - до глухоты - ужас: Инек пошел в
храмовые лабиринты. Один против сотен, а может быть, и тысяч жрецов. Ведь
две смерти он оставил позади, так нет - пошел навстречу третьей! Пошел,
потому что поверил своим законам. Поверил своим жрецам. Достали-таки они
его.
Недодумав, Кшися повернулась и пошла, не разбирая дороги, и где-то в
дальнем уголке мозга пронеслось: хорошо, что здесь такая ровная плюшевая
лужайка - ведь придется вот так ходить от стены к стене еще много-много
часов... Да нет, ходить некогда, уже село дневное солнце - надо же, привыкла
- "дневное"! - и нужно начинать вечернюю жизнь, уроки и рассказы, и вчера в
темноте они долго и безуспешно придумывали вместе с Инеком новые кемитские
слова - ведь у них нет вообще таких слов, как "одиннадцать", "двенадцать",
"двадцать", "сто", и придумывать их на Земле было бы просто грешно, вот Инек
и взял это на себя, но математическим словотворчеством он занимался крайне
несерьезно - ну, никак не располагала к тому обстановка, и Кшися,
вознамерившаяся было подвигнуть его на создание азов кемитской арифметики,
вдруг поймала себя на том, насколько они оба далеки от всего, что поддается
логике, особенно математической... "Срам! - яростным шепотом возмущалась
она. - Ты погрязнешь в серости, ты до седых волос не дойдешь даже до
простейших табличных интегралов..." - "А что такое ин-те-грал?" - спрашивал
он, произнося земное слово, как заклинание, и она говорила: "Интеграл - это
вот что" - и рисовала губами на его груди нежный, плавно льющийся знак, и
Инебел задыхался, как умел делать только он один, и она возвращала ему жизнь
и дыхание, как научилась делать только она одна...
Нужно взять уголек и нарисовать на стене: 1 + 1 = 2.
И еще нарисовать интеграл.
Черным угольком на белой скале.
Черный уголек и белая скала.
Черные глаза и белое лицо.
"А-а-а!.." - закричала она, обхватывая голову руками...
- Не нужно сегодня уроков, старшенькая-вечерненькая, - проговорил
кто-то из мальчиков, - мы спустимся в рощу и наберем тебе стручков и орехов
на ужин...
Фиалковый вечер, серебряный свет. Далеко-далеко отсюда - целый день
пути по змеиным скользким тропам - уже затеплились гирлянды огней,
очерчивающие бесчисленные арочки, переходы и лесенки Колизея, так что если
подобраться к опушке леса, что лежит между городом и подножием Белых гор, то
сквозь вечерний туман этот маленький кусочек Земли покажется всего-навсего
мерцающей в полумраке радиолярией... А ведь она - первая, кто мог бы увидеть
Колизей со стороны. Не считая обитателей "Рогнеды", естественно. Хотя с
"Рогнеды" смотрят сверху, а это совсем другая точка зрения. А из Колизея уже
смотрят - изнутри.
Как же она не подумала об этом - ведь они уже перешли на
непосредственную видимость!
Значит, они увидят Инебела, они неминуемо узнают его - еще бы, герой
двух последних ритуальных эпопей, дважды не сгоревший в огне! Они помогут
ему, если что-нибудь случится и в третий раз. Как они его называли? А,
"кемитский Пиросмани". Они помогут, помогут, помогут ему, ведь у Абоянцева
есть такое право - право на единоличное решение в экстремальной ситуации.
Если они увидят, что с Инебелом беда, они не допустят, чтобы Абоянцев
отсиделся в сторонке.
И первым вмешается Самвел.
Кшися даже удивилась тому, как быстро она успокоилась. Накормила своих
человечков-кузнечиков, загнала в пещерку, укрыла, объявила отбой без
вечерних сказок. Закуталась в меховое одеяло и села у входа в детскую,
положив подбородок на коленки. Темнота наступила мгновенно, как это всегда
бывает после захода луны, и бродить по траве уже как-то не тянуло. Сверху, с
откоса, сорвался камень, потом, выразительно чмокая присосками, пополз
кто-то крупногабаритный, но не удержался на крутизне, сорвался и сырым комом
шмякнулся оземь.
- Но не убился, а рассмеялся... - негромко проговорила Кшися.
При звуке ее голоса гад пугливо шарахнулся, издал странный звук, отнюдь
не напоминающий смех, и скатился в ручей, оставив после себя густой запах
парного молока. Белого-белого молока...
Кшися стиснула зубы. "Завтра перебираемся на дальнюю стоянку. Приходит
Инебел, и начинаем собираться, а как только появляется эта бредущая к нам
пара - снимаемся с места. И больше никаких оттяжек. Пора начинать жить
по-человечески. Пусть первое время - в таких же пещерах, но с посудой.
Строим печь. Обжигаем горшки. Прикармливаем гадов, организуем молочную
ферму. Человечкам-кузнечикам нужно много молока и фруктов. Впрочем,
фруктовые рощи здесь повсюду..." Она невольно прислушалась: внизу, у
подножия белых скал, шумели широколиственные стручковые деревья. Издалека
это напоминает шум моря. А может, уйти к морю? Отсюда километров четыреста.
Это непросто. И потом, на побережье не наблюдалось ни одного кемитского
селения.
Какие-нибудь естественные причины, или опять воля проклятых богов?
Кто-то сказал в Колизее: "Отжившие свое боги и пассивная, неопасная
религия..." Ага, в самую точку. Мертвецы тоже неопасны, они ничего не могут
сделать. Только убить - трупным ядом.
Ее затрясло - наверное, от ночного холода; она закуталась поплотнее и
прилегла у стеночки. Но стоило ей лечь, как неведомо откуда взялась
томительная, нудная боль, которая наполнила собой каждую клеточку, и все
тело заныло, застонало, не находя себе места, и, словно оглушенная тупым
ударом, Кшися даже не сразу поняла, что это - не физический недуг, а просто
впервые испытанная ею смертная мука того одиночества, когда не хватает не
всех остальных людей, а одного-единственного человека. "Не-ет, - сказала она
себе, - так ведь я и до утра не доживу..." - и вдруг совершенно неожиданно и
непостижимо уснула, закутавшись с головой в красно-бурый непахучий мех.
Проснулась она оттого, что где-то далеко внизу, за каменной грядой,
запрыгал сорвавшийся камешек. И еще один. И шорох. По тропинке подымались.
Кшися вскочила, путаясь в меховой накидке, почувствовала - не может
бежать навстречу, ноги не держат. Прислонилась лопатками к остывшему за ночь
камню и как-то до странности безучастно смотрела, как раздвигается плющ, и
чтобы не позволить себе ничего подумать, она начала повторять - может быть,
даже и вслух: "Сейчас выйдет Инек... сейчас выйдет Инек... сейчас..."
Мелькнул край одежды, и из черного проема неестественно медленно
показалась смутная, расплывающаяся фигура - Инебел, и за руку он вывел еще
одного Инебела, и следом вынырнул третий, и все они, держась за руки,
неуверенно двинулись к ней, и походка у каждого из трех Инебелов была
разная, и они остановились, и тоненький голосок Апль произнес:
- Это Тарек, у него тяжелый горб, и поэтому он очень сильный, а это
Тамь, ее глаза различают только день и ночь, и поэтому она слышит все звуки
и запахи.
Кшися зажмурилась до зеленых кругов в глазах, потом подняла ресницы - в
утреннем золотом сиянии перед нею стояли три съежившиеся уродливые фигурки,
полиловевшие от холода и усталости.
- Да, - сказала она каким-то чужим, неузнаваемым голосом, - да,
конечно. Отогрейтесь немного, и мы начнем собираться. Как только придет
Инебел, мы двинемся на другую стоянку.
Она смотрела на Апль и ждала, что та скажет - да, пора собираться,
Инебел идет следом, сейчас будет здесь...
Но вместо этого услышала:
- Не нужно больше ждать. Инебел не придет. Никогда.
И она вдруг поняла, что знает об этом уже давно.
Привычная уже дурнота ринулась из-под сердца во все уголки тела,
заполнила тошнотворной чернотой мозг, начала пригибать к земле... Господи,
помереть бы сейчас! Так ведь нельзя.
- Что же теперь, старшенькая-одиноконькая? Что же теперь - обратно в
город?
И так спокойно, словно в город - это вовсе и не на смерть!
- Нет. Ну конечно же - нет. Только погоди немного... Я отдышусь... И мы
что-нибудь придумаем.
А думать ничего и не надо. Потому что выход - единственный, и если бы
были силы на то, чтобы поднять голову и посмотреть в изжелта-розовое
утреннее небо, то можно было бы если не увидеть, то угадать крошечную
точечку "Рогнеды". Только головы не поднять, и в глазах - черно.
- Апль, ты слышишь меня? Собирайте белые камни... как можно больше
белых камней... Нужно выложить две дорожки. Я покажу, как...
Вот теперь только добраться до самой середины лужайки и лечь наконец в
уже нагретую солнцем траву, раскинув руки и прижимаясь всем телом к этой
качающейся, бесконечно кружащейся земле.
- Наклонись ко мне, Апль... - как же сказать ей - ведь на кемитском
языке нет слова "лететь", и они с Инебелом так и не успели этого слова
придумать! - Те, что приле... спустятся сюда - это мои братья, мои старшие.
Они такие же, как я, - с неумелыми руками. Помогите им, Апль. позаботьтесь о
них, человечки-кузнечики...
28
- В условиях та-кемтского социостазиса, исключающего возможность
зарождения элементов протофеодальной общественной структуры, зато
обеспечивающего перманентность социальной дифференциации, микрополисы
являются не доминирующим, а единственно возможным типом... сюда, пожалуйста!
- Кантемир подчеркнуто галантно вжался в узкий простенок, пропуская Гамалея
в конический закуток сектора связи.
Гамалей, чудовищно похудевший за эти несколько дней, впервые в жизни
прошел сквозь дверной проем не боком, а прямо, но крошечное помещение
станционной рубки заполнил собою все-таки полностью - если раньше он был
просто толстым, то теперь, осунувшись, превратился в непомерную громадину,
которая уже в силу своих габаритов так и просилась вниз, на твердый грунт.
Но судьба их группы - сейчас они даже про себя не отваживались называть
ее "группой контакта" - решалась на Земле, куда уже отбыл Абоянцев, и они
слонялись по "Рогнеде", неприкаянные, как погорельцы, не мечтая уже ни о
чем.
Таким образом, на "Рогнеде" сейчас одновременно находились два
начальника - станции и экспедиционной группы, - но определенная церемонность
их отношений объяснялась не ситуацией двоевластия - это уж они как-нибудь
пережили бы, а тем, что Кантемир был близким другом Абоянцева, которому, как
уже было ясно, сюда не суждено было вернуться.
- Собственно говоря, я не пригласил бы вас сюда, если бы проведенное
нами наблюдение не было столь уникальным. - Гамалей мрачно глядел на него
исподлобья, и Кантемир сбавил тон, видимо, сообразив, что наблюдение - это
не тот лакомый кусочек, которым можно соблазнить начальника группы контакта.
- Сейчас мы наползем на этот квадрат... Еще минутки три-четыре. Район Белых
Скал. Сначала мы полагали, что это стая горных варанов, затем - что отряд
долгих таскунов на отдыхе. Сейчас я уже не допускаю сомнений в том, что это
- попытка заложить новое поселенье. Алекс, пожалуйста, снимок!
Из-за аккумуляторного стеллажа высунулась рука кого-то из Диоскуров -
братья дневали и ночевали в рубке - с липким квадратом картона. Снимок был
нехорош - контуры нечетких фигурок оставляли желать лучшего, во всяком
случае, Гамалей и сейчас принял бы их за стаю отдыхающих цапель, если бы
только на Та-Кемте водились птицы. Зато четко виднелся белый знак, весьма
напоминающий крест, сооруженный из обломков камней.
- Если вы находите, что антропоморфность...
- Почему за ними не установлено слежение еще позавчера? - почти грубо
оборвал его Гамалей.
- Ну, Ян, вы же знаете, что мы запороли в этих скалах уже два зонда, а
все "Абажуры" висят исключительно над местом гибели вертолета! - уже
совершенно рабочим тоном возразил Кантемир. - Хорошо, если Абоянцев выбьет
нам еще штук пять, ведь здесь программа на несколько лет, моя бы воля -
запустил бы стационарный наблюдатель, и впервые увидели бы все в развитии.
- Но вы противоречите самому себе, Кантемир: на такой площади не
создать город та-кемтского типа, здесь едва-едва прилепится убогий аул сотни
на полторы жителей максимум, да и то при террасной застройке!
- Вот именно, Ян, вот именно! Доказательство от противного - самое
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг