Он нырнул в грот, наугад, даже на касаясь склизких, позванивающих
каплями стен, промчался к лиственной завесе, раздвинул ее и замер,
захлебнувшись.
На бревнышке, перекинутом через ручей, сидела его светлая Кшись, болтая
в воде ногами. А рядом, как ни в чем не бывало, так же болтая ногами, сидела
Апль.
- Старшенькая-светленькая, - проговорила она, не оборачиваясь. -
Оглянись, наш братец пришел!
26
Темнота спускается на землю, и смущение нисходит на город...
- Благословенны сны праведных, сосед мой!
- И да не помянуты будут сны нечестивых.
- Но как быть с теми снами, что не благостны и не окаянны, не
божественны и не земносмрадны? Не греховны ли они своей неясностью, сосед
мой?
- Неясность и есть суть сновидения, иначе как же оно от яви может быть
отличимо и возвышено?
- Мудрость в словах твоих, сосед мой, и могу поделиться я с тобою
сонмом видений своих. А виделось мне, что Обиталище Богов Нездешних, что под
колокольный звон под землю опустилось, стоит на своем месте незыблемо.
Только вдруг расступаются стены его хрустальные, и выходит оттуда богиня
огненнокудрая, только росту в ней - до колена мне. Идет она по улице, а где
шажочек сделает, там знак диковинный остается, ну совсем как на стенах
Храмовища.
И выходят дети малые, и выкликают худородков, и начинают эти худородки
следы читать, словно буквицы, и странные слова у них получаются, смысл коих
неведом, а звучание сладостно...
- Оттого и сон твой, сосед, что вчера Крокон-углежог двух своих
худородков на растерзание жрецам выдал, да зачтется ему благодать сия! А
боги грозные, крови жертвенной напившись, удесятерили свои силы и в смрадную
пыль истерли нечестивый паучий колокол, именуемый Открытым Домом, за что и
слава им!
- Сс-слава... Да тьфу на тебя, сосед! Гад пещерный и тот детенышей
своих на смерть лютую не выдаст. За то и светлы были Боги Нездешние, что и
сами никого не карали, и жертв кровавых не требовали!
- Ой, поберегись, соседушка, длинно ухо Неусыпных...
- Ты донесешь, что ли? А я не говорил! А ты не слыхал! Лепеху до
расчетного дня ты у меня просил, а я не дал, вот ты и воззлобился! Иди
отседова, тьфу!
Темное облако наползает на вечернее тусклое солнце, и мается
потемневший город - от мала до велика...
- Эрь, паучья ножка, не загнали тебя еще под одеяло до самого утреннего
звона?
- Если будешь дразниться, Пигун, я перестану по вечерам приползать
сюда, к забору. Мать и так думает, что хоронушку я свою убираю... Злая она.
Два дня, как пропала Зорь, а ведь с нею все проклятая Апль шушукалась. Как
ты думаешь, не зазвала ли Апль мою сестричку за собой в колокольный омут?
- Полно тебе глупости повторять! Никто в колокольном омуте не тонет, да
и Апль вовсе не там скрылась... Говорили мне плодоносцы-недоростки: в лес
она ушла. Видели ее. Идет, точно в полумраке ощупью, протянув руки, а глаза
прикрыты. Побоялись ее окликнуть, думали - ведут ее Боги Спящие.
- Ой! Я бы встретила - померла бы от страха! Мне и так ее голос порою
чудится, слов не разберу, а вроде - зовет...
- Тебе вон и из омута звон чудился...
- И не чудился, и вовсе не чудился! На рассветной заре как ударит под
самым лугом - по всему омуту вода кругами пойдет, а когда и плеснет на
траву. А кто близко подойдет - того в воду затягивает!
- Ох, и вруша ты, Эрь! Да если хочешь знать, я в этот омут уже два раза
нырял, и ничего. Второй раз вытащил кусочек ленты диковинной, с одной
стороны она черная, как дым, а с другой - блестящая, и не то голубая, не то
сероватая... Хотел тебе подарить, положил в корзинку с паучьим кормом, а
.наутро глядь - и нет ничего.
- Ой, Пигун-болтун, ой не верю...
- А моему старшему, Пилану, поверишь? Он зеленую тряпочку из воды
вытащил, глядь - это шкурка с руки, да так искусно снята, что можно на свою
руку надеть - растягивается и не рвется. Пилан ее надувать вздумал - во
надул, больше тыквы. Он эту шкурку в дупле схоронил, и тоже наутро сунулся -
пропала! Мы тут кое-кому порассказывали - есть такой слух, что и другие
кое-что находят. Только не впрок найденное: каждый раз ночью исчезнет, как
не бывало.
- Ой, Пигун, ой...
- А еще в соседнем дворе говорят, будто Рыбляк-рыбник с самого дна
"чужую руку" достал, коей нездешние боги яства свои на куски делили. Только
уж не проболтайся, Эрь, - не верю я рыбникам, не богова эта "рука", сами они
ее смастерили - нашли комок земли твердой, отливчатой, камнем ее
побили-уплощили...
- Ой, Пигун, молчи, такое не то что сотворить - ни сказать, ни
выслушать. Грех святожарный!
- Подумаешь, грех. Я, если хочешь знать, и сам...
- Молчи, молчи, молчи!
Опустилось солнце вечернее, вроде спит город, а вроде и не спит... Из
одного сада в другой перекидываются шорохи неуемные, бормотание глухое,
шепот жаркий:
- Ты милее светила утреннего, ты нежнее солнца вечернего, твои руки
белее лотоса, стан твой тоньше богинь неведомых, что парили, земли не
касаючись...
- Греют речи твои, долгожданный мой, только память твоя схоронила то,
чего не было: по земле-траве ходили боги нездешние, равно как мы с тобой!
- Истинно говорю тебе, радость моя журчащая: по желанию своему все
могли эти боги нездешние - и над травою летать, и под землю нырять.
- Не пойму я тогда - если были они столь могучи, так зачем же позволили
себя огнем поразить?
- Против них были все боги земель наших, а их самих - по пальцам
перечтешь... Не признали мы их, не поняли знаков беззвучных, а в тяжелый час
не поддержали их молитвами дружными... Грех на нас!
- Тише, тише, услышат жрецы - сгоришь, как Инебел-маляр!
- Весь город не пережжешь.
- Сгорело же Обиталище...
- Обиталище-то сгорело, да память о нем осталась. А память сильнее
зрения. Пока стоял этот колокол туманный посреди луга, вроде и не смотрел
никто. Что - зрение? Повернешься спиной - и вроде пропало все. Другое дело -
память: в какую сторону ни повернись - память всегда светится, как светлячок
в ночи...
Не спит город. Памятью мается.
27
Надо было прихватить с собой петуха. Великой силы организующее начало.
А так ведь и знаешь, что надо вставать - и все-таки нежишься под пурпурной
шкуркой.
Надо вставать!
Это понятно, что надо, и вчера прибавилось два рта, так что придется
измышлять на завтрак что-то сверхъестественное, вроде копченого тутошнего
питончика. Сколько же всего ртов?
Кшися пошевелила губами, припоминая тех, которых Апль привела вчера.
Ну, так и есть: с Инеком и с ней самой - тринадцать. И Инек никак не хочет
переносить стоянку в глубину гор, ждет еще двоих. А готовить с каждым днем
становится все опаснее, дым могут засечь и из города, и с "Рогнеды". Но Апль
сказала, что из города выйдут еще двое. Надо спросить ее сегодня, скоро ли
они двинутся. И нельзя ли их остановить. Все-таки здесь - одиннадцать
детских душ. Страшно рисковать.
Как только Инек вернется с охоты, надо будет послать его на разведку.
Вот ведь напасть какая: стоило глаза открыть, как уже обуревают
перспективные планы. А на себя, чтобы хоть чуточку вернуться не в заботы - в
ночную нежность, в предутреннее прощание, - на это уже нет ни минуточки.
И все-таки он прощался сегодня не так, как всегда. Он знал, что она
сердится, когда он поминал каких-нибудь богов, и все-таки - может быть,
думая, что она спит, - прошептал: "Да хранят тебя твои Боги.."
Она не спала, и вскинула руки, и, не размыкая ресниц, притянула его к
себе, и прижалась наугад - получилось, что к сухому и жесткому плечу,
целовать там было чертовски неудобно, и она заскользила губами в сторону и
вверх - по холодной ямочке ключицы, и по гибкой шее, которая всегда
вздрагивает и застывает, и тогда угадываешь, что дыхание перехватило не в
шутку, а насмерть, и надо скорее искать губы, и оживлять их, оттаивать,
воскрешать от смертного счастья, но сегодня она ошиблась, и в темноте своих
сомкнутых век вместо губ нашла глаза, и ужаснулась тому, как это она
научилась одними губами распознавать их нестерпимую черноту...
"Да хранят тебя твои Боги", - и она рассердилась, и скороговоркой,
чтобы не услышали младшенькие в соседней пещере, прошептала: "Ах ты,
неисправимый язычник..." - и фыркнула, и оттолкнула его от себя, и чернота
огромных выпуклых глаз исчезла из-под ее губ.
За что она прогнала его? Ведь он был прав. Если исключить коротенькое
словечко "Боги", во всем остальном он угадал совершенно безошибочно.
Неведомое и непредсказуемое властвует над теми, кто вторгается в неведомое и
непредсказанное, и тем сильнее, чем выше уровень этого вторжения. Встреча с
обитателями этой планеты, которые и людьми в земном смысле не были,
неминуемо должна была принести какие-то нелюдские неожиданности. А мы
уповали на свои наблюдения, на свои предсказания, на ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ прогнозы
для НЕЧЕЛОВЕЧЕСКОГО мира...
И вот это кемитское, не человеческое, неугадываемое, начало
просачиваться в жизнь их колонии. Что-то назревало, и люди, интуитивно
пугаясь этого неведомого, вместо того, чтобы принять его как должное, стали
совершать нелепые, но уж зато на все сто процентов земные поступки. Вот,
например, попытались выслать ее на "Рогнеду" - почему, зачем? Так и не
сказали.
Просто почуяли, что сбежать намерилась, а как ей было не метаться в
круглых прозрачных стенах, когда она острее всех прочих почувствовала
вторжение в собственную жизнь чего-то необъяснимого, неназываемого... И
удрать ей посчастливилось прямо виртуозно. Или они там занялись какой-то
другой проблемой, которая появилась удивительно кстати? Ее ведь даже не
преследовали, хотя до последней минуты она была уверена, что с "Рогнеды" уже
запрошен зонд с поисковой капсулой, которая живехонько ее обнаружит... Нет,
не запросили, и это тоже было и непредставимо, и непредсказуемо. Колизей
словно забыл о ней.
Она потянулась, и странная слабость, которую она всегда, не
задумываясь, относила за счет здешних непривычных животных и растительных
белков, как и каждое утро, мягко и настойчиво попыталась вернуть ее в теплое
гнездышко сна.
А ведь и еще что-то неугаданное растет вот тут, рядышком, совсем рядом,
оно созрело, и просто диву даешься (правда, слишком поздно), что не
догадался об этом еще позавчера. Так какое же нежданное - черное или белое -
уготовано ей на сегодня?
Во всяком случае, что уж точно не уготовано, так это завтрак. Надо
раздувать угли, печь намытые с вечера клубни, которые напоминают по вкусу
вяленую грушу. Как при таком содержании сахара почти во всех корнеплодах
аборигены ухитряются сохранить гибкость фигуры? Надо будет
проконсультироваться.
Кшися подтянула коленки к подбородку, сжалась в комок и одним
пружинистым движением поднялась на ноги, словно выбросила самое себя в
наступивший день. Времени не осталось даже на то, чтобы позволить себе
пятиминутную разминку, и она засуетилась у очага, раздувая огонь и устраивая
что-то вроде духового шкафа из громадных листьев лопуха, нижняя поверхность
которых была на изумление термоустойчива - ну прямо натуральный асбест!
Мальчики, принесшие эти листья, утверждали, что здесь этот куст вырос
случайно, а обычно лопух-пожарник, как она его тотчас же окрестила, растет
возле гор, плюющихся огнем.
Ага, ко всему прочему здесь еще и вулканы. Впрочем, можно было бы
догадаться и раньше - ведь простейшие кухонные орудия они с Инеком
изготовили именно из обсидиана. И еще - тот столб огня, который вырос где-то
в стороне, буквально через несколько минут после ее бегства. Или она плохо
ориентировалась, или грохот и огненный смерч возникли где-то на западе...
Был ли там еще какой-нибудь город? Вот беда, а еще сдала на пятерку
географию Та-Кемта! Ну, потом разберемся, главное - это было где-то в
стороне.
Она намотала волосы на руку, подняла их выше шеи и заколола
единственной костяной шпилькой, которую пришлось наскоро выточить из рыбьего
плавника - странный был плавник, с четкими фалангами четырех пальцев.
Выбежала из пещеры и невольно зажмурилась, по-птичьи втягивая голову в
плечи: только что вставшее солнце добралось до их ложбинки, и розовые прямые
лучи, отражаясь от белых скал, короткими снопиками аметистовых брызг били ей
прямо в лицо, в глаза и даже в нос, так что сразу же захотелось чихнуть...
Ежки-матрешки, счастье-то какое!
Она, не открывая глаз, вскинула вверх руки, ловя наугад эти холодные
сияющие лучики и стараясь не закричать от внезапного восторга, и в основном
не потому, что Инек мог услышать ее и примчаться, бросив все заботы о хлебе,
то есть мясе насущном, - нет, просто ей хотелось кричать совершенно нелепую
здесь строчку, да еще и неизвестно откуда возникшую в памяти: "...это
розовый фламинго!.."
Что-то великолепное было связано с этим розовым фламинго, древнее,
может быть даже первобытное, но вот каким образом функционировал данный
фламинго - это не припоминалось. И вообще, с чего это ей вздумалось оглашать
окрестные горы воплями на нетутошнем языке? От неведомой радости? Некогда
радоваться. Радоваться будем потом.
И тут же внутри, под самым левым нижним ребрышком, что-то возмущенно
плеснуло: потом? Опять это проклятое "ПОТОМ"?
Нет. Сейчас. Радоваться так радоваться. Валиться от усталости, сходить
с ума от тысяч невыясненных проблем - и все-таки радоваться, не откладывая
"на потом".
- Человечки-кузнечики, подъем! - пропела она, подражая голосу
серебряного горна. - Доброе утро!
И тотчас же из пещерки, где вповалку спали младшенькие, послышалось
дружное нестройное "Доброе утро, Крис-ти-на-Ста-ни-слав-на!" Они всегда
начинали день с этого приветствия, первой же произнесенной фразой нарушая
самый строгий из своих законов: женщину не разрешалось называть именем,
длиннее чем в один слог, а семисложным именем не позволялось называть вообще
никого. Даже Бога. Она вспомнила, как даже сам Инек замер, самым примитивным
образом перепугавшись, когда он догадался, наконец, спросить, как же ее
зовут, и она, не подумав, выпалила и имя, и отчество.
Кшися фыркнула и побежала умываться. Младшие - четверо мальчиков и семь
девочек - пугливо, все еще не освоившись окончательно, побрели к ручью вдоль
стеночки.
Солнце стремительно набирало высоту, день закипел.
Вечерами, припоминая всю необозримую кучу дел, проделанных, начатых или
попросту брошенных, она всегда изумлялась тому, что ни в одно мгновение у
нее не вставал вопрос о контактности, коммуникабельности или субординации.
Все получалось само собой, и что самое удивительное - выходило так, что не
она руководила и наставляла этих карапузов, а они весь длиннющий день
неусыпно заботились о ней - кормили, одевали, готовили, учили прясть
(невиданное дело!), а уж о развлечениях вечерних и говорить не приходилось -
все песни, все сказки они рассказывали не друг другу, а исключительно ей.
Первое время она благодарно принимала эту трогательную заботу, полагая,
что все это относится к жене - хм, может быть, и не жене, а подруге, не
выяснять же это с детишками младшего школьного возраста! - их уважаемого
Инебела.
Но мало-помалу до нее дошло, что ее попросту считают худородном,
прирожденной калекой, у которой ручки - вот ведь беда! - не умеют
становиться естественным орудием труда. И что в основе их внимания лежат
запасы доброты столь неиссякаемой, что весь человеческий гуманизм казался
перед нею какой-то сухонькой, рассудочной благотворительностью. Маленькие
кемиты приняли ее совершенно безоглядно, как человек принял бы птицу с
перебитым крылом.
В сущности, уже сейчас она могла бы допустить в свою крошечную колонию
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг