гибель вместе с теми, что наверху, под сказочным серебристым колоколом...
Водонос с полными ведрами надвинулся из черноты лаза, переступил сухими
ногами через Инебела, и тяжелые ведра глухо стукнули об пол на перекрестке.
Раньше и сам он вот так же тупо и безучастно ходил бы много часов взад и
вперед, силясь найти выход. Сейчас - только быстрота. Водоноса просто
отпихнуть с дороги, он не опасен. Вот только высота колодца... Он вскочил,
уже никого не опасаясь, схватил тяжелое оружие, сослужившее уже свою
страшную и неожиданную службу, кинулся туда, где в потолке зеленоватой
гнилушкой тлело жерло верхнего лаза. Приноровился - всадил лезвие прямо над
собой, в щель между камнями. Теперь только бы выдержали камни, только бы не
хрустнул пополам зазубренный кусок ледяного литья. Потому что прямо под
замшелой дырой - плещущееся жерло колодца. Ждут.
Инебел подтянулся рывком - руки разом занемели на холодной поверхности,
но легкое тело послушно вскинулось вверх, пальцы молниеносно обшаривали
поверхность лаза, отыскивая спасительные трещинки, колени точно вжались в
едва уловимые выбоинки. Нет, он не сорвется, он... Не он. Не он, а другой
Инебел, родившийся в нем еще тогда, когда он перелез через стену, умерший
было, когда жалкая, позорная робость заставила его бежать перед рассветом, и
не очнувшийся на Черных Ступенях даже ради спасения собственной жизни. А вот
теперь, когда божий огонь обратился на Нездешних - теперь этот Инебел ожил.
Да как! Он мог...
Ничего он не мог. Во всяком случае, сейчас. Он мог одно - затаиться,
чтобы не выдать себя ни шорохом, ни нечаянно скатившейся в воду песчинкой.
Потому что внизу, прямо под его ногами, зазвучало сразу не менее десятка
голосов.
В их общем, нетерпеливом и гневном гуле юноша не мог ничего разобрать,
но тонкий, визгливый альт, уже знакомый по двум встречам, разом оборвал их
требовательный хор:
- Крови испугались, дармоеды храмовные, мразь, чтоб вам... у-у! - Вроде
удары, но не ойкают, терпят. Наиверховнейший, всевластный. Он может.
- Худородков драть! Да не к делу приспособленных, а малых, несмышленых!
Об стены бить! В огонь кидать!
- А ежели помстится, да не худоро... - заикнулся кто-то басом, но
высочайший визг оборвал его на полуслове:
- Малых бить! Малых! Не уразумели? Гнев божий кровью утолять! Да своими
руками, не брезгуя, - раз в жизни потрудитесь! В нерадении замечу - сам
желчью облюю, глаза издымлю... Гниды синеухие! Куда завели? Повертывайтесь!
Внизу забормотали униженно, затопотали - и разом стихло. Только по
соседнему коридору гул нестройный да шарканье о стены... Пронесло. Только
запах остался стойкий, до сих пор не чуянный, - воняло не то скисшим, но не
добродившим; а может, и хуже того, перегаром ярджилиного сока. То-то как в
чаду все, даже связанной Вью, что под ногами прямо лежала, не заметили.
А ведь Вью придется здесь бросить.
Словно холодная пружина выпрямилась внутри: нет другого выхода. Значит,
не думать об этом. Сейчас - только вверх. И не так-то это просто. Руки
словно разучились повиноваться. Обиделись - чужой рукой их заменил,
холодной, зазубренной... Он нащупал верхнюю кромку каменной кладки, и его
вынесло на поверхность раньше, чем он успел подумать об осторожности. Глупо,
но обошлось. Кусты, густота колючего переплетения. Продрался. Где-то за
спиной - далекие, мирные голоса. Воркотня детишек у очага. "Малых о стены
бить, в огонь кидать!.."
Ослепленный солнечным светом, он ткнулся во что-то жесткое, отшатнулся
- хоронушка старая, убогая. Чем изукрашенная, не разглядел. Стволы. Два
дерева - огромные, развесистые, такие только под самой горой, на краю
города... Стена за деревьями. Небеленая, с изнанки. Оглядываться некогда -
туда!
Голубое вечернее солнце, едва вставшее из-за дальних холмов, освещало
пустынный луг с журчащими по нему арыками, под самыми ногами, у подножия
стены брошены горшки с краской, а прямо перед глазами - не сон, а явь:
сказочное жилище Нездешних, что и увидеть-то не чаял...
Разом пересохли губы, а за ними и все тело вдруг загорелось и высохло,
сейчас поднеси уголек - затлеет бездымно... Ни дышать, ни пошевелиться.
Слишком много голубого свечения, нездешней прозрачной невесомости - слишком
много счастья. Нельзя так, после подземелья-то.
А ждало его и того больше: поднялись ресницы сами собой, и глаза нашли
против воли высокое гнездо, обнесенное ажурной оградой.
И прямо за оградой - та, которой он так и не придумал имени. Волосы
светлые текут по плечам и вдоль рук, а лицо...
Лицо такое, словно по нему только что ударили.
И смотрит не как всегда, чуть выше построек, будто старается разглядеть
что-то в кронах окраинных пышнолистных деревьев, а вниз, прямо сюда...
На него.
Юноша выпрямился. Он не думал о том, что здесь, на довольно высоком
заборе, он виден издалека - все это было сейчас неважно. Она глядела на него
- впервые глядела в упор, и он понял, почему это случилось: ведь он был уже
не прежним, а другим, новым Инебелом, тем, что побывал за прозрачной стеною,
тем, внутри которого до сих пор леденел отпечаток этой стены, деля все его
естество на заскорузлую старую оболочку и на какое-то неумелое,
новорожденное существо, которое прорезалось в нем, когда он впервые
пробирался по нездешней теплой траве...
Он так и стоял бы, не шевелясь, ловя ее взгляд, но она вдруг
оттолкнулась от перил и бросилась вниз по винтовой лесенке, так что ноги ее,
оплетенные узкими лентами, едва успевали касаться белых ступеней; и она
побежала по траве, побежала прямо навстречу ему, словно и не было между ними
колдовской стены, и он тоже спрыгнул с забора и, путаясь в высокой луговой
осоке, ринулся навстречу, но не успел - она добежала первая, с размаху
ударилась о стену всем телом, и стена отбросила ее назад ответным упругим
ударом, от которого у Инебела заныло все тело, и он только тут почувствовал,
до какой же степени он верил в чудо, в то, что проклятая прозрачная пленка
наконец-то исчезнет, прорвется, или, как тогда, ночью, опустится... Но чуда
не было.
И когда Инебел, захлебываясь холодеющим воздухом, добежал до
прозрачного колокола, девушка уже уходила прочь, зябко обхватив плечи
тоненькими, как у сестренки Апль, пальцами.
21
- Потерпите, - цедил сквозь зубы Кантемир, раскачиваясь от одной кромки
экрана до другой, словно баюкая нескончаемую свербящую боль. - Обойдетесь
пока пятью. Остальные десять брошены на двадцать шестой объект, там ведь
один транслятор был на всю округу. Это вы бы видели... М-м-м... Это не
крысы, не волки... Ни одна фашистская банда до такого не доходила!
- Спустите ролик - посмотрим, - отозвался Гамалей. - У нас вроде тоже
что-то затевается. И если снова будет фейерверк, это помешает Салтану
отправить вертолет, над которым он сейчас хлопочет.
- Ваши игрища! Да вы на своих сонь молиться должны, они же сущие ангелы
по сравнению с этими, северными. Явилась пятерка таскунов, что на
междугородных перевозках. Кладь сбросили, три дня жрали и опивались, потом
для них согнали всех девчонок города. Заперли. Малышек с полсотни... И что
непостижимо - матери сами, собственными руками... Не-ет. Наша программа ни к
черту. Где ж предусмотреть такое!
Узкое лицо Кантемира, всегда такого сдержанного в диалогах с Гамалеем,
неудержимо дергалось, как от зудящей боли.
- Все это логически объяснимо, - почти безучастно проговорил Гамалей. -
Над ними сразу два дамокловых меча: страх перенаселения и вплотную
подступившая опасность вырождения. Несколько сотен лет внутрисемейных
браков... Программу, конечно, придется менять.
Он пожевал пухлыми губами, еще безразличнее пообещал:
- Ну, сменим.
Кантемир дернулся:
- Как прикажешь тебя понимать?
- А понимать так, что хоть меняй, хоть нет... Послушай, Кант, мы не
правы в самом основном, и это я начинаю понимать только сейчас...
Он замаялся, подбирая слова, потому что ясность мысли еще не пришла, но
последней так и не суждено было отыскаться, потому что голубым сполохом
наложился на транспланетный экран блик экстренного внутреннего вызова, и
смятенный лик Салтана Абоянцева, утративший всю свою тибетскую
невозмутимость, заслонил собой дежурного инженера "Рогнеды".
- Гамалей, где вы прячетесь? Помогите же мне!
Гамалей охнул и принялся извлекать свое тело из тесноватого
кресла-вертушки. Не обошлись-таки. Хотел он проторчать тут, в аппаратной, до
самого отлета Кшиськи - так нашли.
Он выбрался в центральный колодец, по прохладным ступеням аварийной
лесенки зашлепал на второй этаж. Вертолет уже стоял на дне, дожидаясь захода
тутошней ослепительно голубой луны.
В "диване" собрались уже абсолютно все, хотя, насколько понимал
Гамалей, никого, кроме Кристины, туда специально не приглашали. Всем было
мучительно неловко, и тем не менее никто не уходил. Гамалей понимал, почему:
каждому казалось, что в последний момент он зачем-то понадобится, что-то
сможет изменить, помочь...
Гамалей сколь можно неприметно протиснулся в дверь, сколь можно
бесшумно притворил ее за спиной. Оперся лопатками. Потупился. Знал, что
огромные, колодезно-зеленые Кшисины глаза замрут на нем с последней
надеждой: ну, хоть ты-то... Он не утерпел и краешком глаза отыскал белое
платье.
Она и не думала глядеть на него - очень-то он был ей нужен! Она глядела
туда, за перила, где молочным маревом стояла стена, и Гамалей ужаснулся,
увидев выражение ее лица. Был в древности такой жуткий вид казни, когда у
приговоренного вынимали внутренности и, пока тот был еще жив, сжигали их у
него перед глазами. Вот так они, наверное, и глядели. Она пошла прочь, и все
поспешно расступились, и первым шарахнулся Самвел. На нем тоже лица не было.
Все, случившееся с Кшисей, потрясло его какой-то позорной с его точки зрения
потаенностью, и продолжая любить ее не меньше, он и сейчас, не задумываясь,
прыгнул бы за ней в огонь, но запросто протянуть ей руку он уже не мог.
Она подошла к перилам и остановилась, все так же всматриваясь в
проклятую запредельность кемитского мира. Ну, на кой ляд, скажите,
пожалуйста, она туда вперилась? Ведь на кого-то из тутошних надо было
смотреть, с любовью ли, с укоризной, или просто сквозь... Ведь ЭТОТ был
здесь, по сию сторону. Так что же происходило?
А вот что: Кшися оттолкнулась от перил, порхнула к витой лестнице и
заскользила, заструилась вниз как-то независимо от ступеней, словно ее белые
сандалии их и не касались; так же невесомо перелетела она через лужайку,
развела руками ветви тоненьких осинок, подступавших к самой стене, словно
стремительно проплывая сквозь них, и вдруг исчезла, поглотилась стеной...
Нет. Показалось, просто платье ее, и волосы, и руки, уже не белые, а
пепельные в сумрачном свете невидной пока луны, в момент удара слились со
студенистой непрозрачностью стены, но в следующий миг девушку отбросило
обратно, и она, едва удержавшись на ногах, разом съежилась и пошла прочь,
обхватив руками плечи, и сквозь строй осинок она уже не проплыла, а
продралась, как сквозь терновник, и если бы этому можно было поверить, то
Гамалей поклялся бы, что одна из веток потянулась за Кшисей и цепко охватила
ее запястье, так что пришлось досадливо дернуться, чтобы освободиться; и
трава, недавно скошенная трава невесть как поднялась чуть не до колен,
оплетая ноги... Это было наваждением, но именно тем наваждением, которого
так ждал Гамалей, - если не люди, то хотя бы деревья и травы пытались
задержать ее здесь.
- Да остановите же ее! - крикнул он, бросаясь к Абоянцеву. - Остановите
ее, потому что если она сейчас улетит - это все, все! И больше ничего будет
не нужно, потому что, отпустив ее, мы в последний и окончательный раз
поступим НЕ ТАК, и это уже будет бесповоротно...
Он вдруг осознал всю бессвязность своей скороговорки и, застонав,
обхватил голову руками.
- Поймите, Салтан, что мы не имеем права щадить своих больше, чем... я
чуть было не сказал: чужих. Мы - частица мира, по-человечески равного тому,
кемитскому, и мы не имеем права спасать своих, когда гибнут кемиты, мы
должны мучиться всеми земными бедами, сходить с ума от всех земных страстей,
умирать во всех земных муках... Только тогда мы перестанем быть для них
"чужими богами", только тогда они поверят нам, когда мы...
- Тревога! - взревел где-то внизу трубным гласом Сэр Найджел. - Общая
тревога!!!
Все бросились к балюстраде и свесились вниз - лужайка мирно
серебрилась, и маленький робот, ощетинившийся сзади и спереди вертикальными
рядами разнокалиберных десинторных стволов, выглядел донельзя опереточно.
Гамалей поискал глазами Кшисю, - она даже не потрудилась обернуться на
истошный вопль так не к месту взыгравшего робота, и тихо исчезла в галерее
первого этажа.
- Тревога! - еще раз каркнул Сэр Найджел.
- Доложи обстановку! - сложив рупором ладони, крикнул ему сверху
Алексаша.
Робот покрутился на пятке, словно дервиш, и вдруг упер весь ряд
передних стволов прямо в землю. "Ааа-ларм, ааа-ларм, ааа-ларм", - бормотал
он, притаптывая в такт кованым копытом.
- Рехнулся, - заключил Меткаф. - Говорил же, что не надо на роботов
ставить анализаторы нашего пси-поля. Естественно, предохранители полетели...
- Хоть обстановку-то разрядил, - буркнул Наташа.
Вот чего не надо было совершенно, так это разряжать обстановку. Только
в накаленной атмосфере и могла дойти до всех истина, открывшаяся Гамалею, но
эта титанировая дубина в припадке самообороны свела все к нулю.
А истина была предельно проста: если мы действительно не боги, а люди,
то все должно быть на равных, и придя в мир, где не милуют ни женщин, ни
детей, мы должны прежде всего спасать ИХ женщин и ИХ детей. А не своих - у
них на глазах...
Он проговорил эту фразу про себя и вдруг осознал, что так и не отдал
себе отчет в том, чем была для него Кшися: женщиной или ребенком? Он ведь
всегда так был уверен во втором, так уверен, что в этой уверенности
определенно было что-то подозрительное. Белейшая Кристина...
Он вдруг представил себе, как она наверху, пробравшись к себе по
внутренней лестнице, чтобы ни с кем больше не встречаться, стоит посреди
залитой голубым светом комнатки, стоит босиком на теплых досках из земной
сосны, и тоненькие ее руки перебирают все вещи - земные вещи, привезенные с
базы, и ничего этого ей не нужно, а нужно здешнее, колдовское, так непонятно
приворожившее ее к себе, и ведь ничего этого нет, ни былинки, ни щепочки...
Земное все.
А кемитское - там, за стеной. Оно откроется, дастся в руки но -
КОГДА-НИБУДЬ ПОТОМ, КОГДА-НИБУДЬ...
- Ахтунг! - истошно заорал Сэр Найджел. - Увага! Аларм!!!
- Заткнись, придурок! - рявкнул, не выдержав, Гамалей.
И в наступившей тишине все вдруг услышали шелестящее, привычное пение
вертолетного винта.
Какой-то миг все еще слушали - не показалось ли? - а затем ринулись к
лестницам, внешним и внутренним, и возник водоворот, когда все бежали, как
бывает при первом толчке землетрясения, но этого маленького отрезка времени
перед всеобщим столпотворением хватило на то, чтобы прозвучал как будто бы
спокойный голос Абоянцева:
- Поднять стену.
Первым, естественно, успел Самвел - черный сполох его рубахи прорезал
толпу, и Гамалей, сопя, еще протискивался в дверцу, когда тот был уже в
аппаратной. Меткаф и Магавира ворвались туда следом за ним - их пропустили
вперед скорее инстинктивно, чем обдуманно. Темно-зеленая стрекозка на
оливковом экране упрямо подползала к самому краю внутренней шахты Колизея,
обозначенному едва теплящимися контурами, выбралась наверх и стала бодро
набирать скорость и высоту, нацеливаясь на край защитного кольца.
- Снимай силовое дно, - сквозь зубы проговорил Меткаф. - Иначе не
нарастить высоту защиты!
Он не знал, даст ли Абоянцев "добро" на эту абсолютно противозаконную
акцию, но знал он и Самвела: юноша сделал бы это и без разрешения. А так
Меткаф вроде бы принял вину на себя. Хотя - кому это сейчас надо!
Диоскуры влетели молча, разом замерли, уставившись в экран - стрекоза
почти поравнялась со срезом стены, но Самвел мягко, почти неуловимо начал
наращивать ее, выметывая все выше и выше дымчатое марево защиты. Он мог бы
сделать это разом, подняв стену до предельной высоты в шестьсот метров, а
затем пустить ее на конус, замыкая беглый вертолет в ловушку. Но это -
неминуемый воздушный удар, машина слишком близка к границе защиты... Он
тянул стену вверх, пытаясь хотя бы на сотню метров обогнать вертолет, не
теряя при этом необходимой плавности. Но машина снова рванулась вверх, и
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг