прохладную воду, припасенную с вечера, - не впервой приходил этот сон, и
Инебел уже знал, каково будет пробуждение. Память не хранила ни звуков, ни
цвета, ни контуров - только прикосновения, от которых лицо горит и губы
сводит щемящей болью, точно окунулся в озеро и попал головой в жалящие
тенета придонной медузы-стрекишницы.
И руки. Они были слабы и беспомощны от всей огромной нежности и
изумления, доставшихся им этой ночью, и от одной мысли, что этими руками
надо дотронуться до грубой каменной чаши, натягивались раскаленные струнки
от кончиков пальцев до самого сердца.
Ему впервые пришла мысль, что впереди целый день, а такими руками он не
сможет не то чтобы работать - травинку сорвать. Он медленно пошевелил
пальцами, усилием воли нагнетая в них силу и упругость. Они нехотя теряли
ночную чуткость и становились суховатыми и проворными, обретая свое дневное
естество. Теперь уже можно было с хрустом сжать их в кулаки и, бережно
опершись на локоть, перегнуться со своего ложа к треножнику и окунуть губы в
чашу. Но локоть соскользнул с края постели, задел чашу, и Инебел с ужасом
увидел, что она наклоняется, выплескивая сонную черную воду, и вот уже
падает вниз, на глиняный обожженный пол...
Он успел представить себе гулкое тяжкое краканье раскалывающегося
камня, испуганные вскрики сонных братьев и сестер, поспешное шлепанье босых
родительских ног...
Холодея от запретности того, что он делает, Инебел задержал чашу у
самого пола, сосредоточился, полуприкрыв глаза, и одним усилием воли поднял
вверх и чашу, и пролившуюся воду. Чашу, слегка раскачав, опустил прямо в
гнездо треножника, а воду еще некоторое время держал на весу, собирая в
тугой, холодный шар. Он никогда не переставал удивляться, как это он
чувствует пронзительную льдистость и неподатливость этого прозрачного шара,
- видно, правду говорят Неусыпные, что каждый предмет на самом-то деле
живет, но заворожен Богами, потому люди этой жизни и не видят. Но похоже,
что не на все вещи наложено одинаково крепкое заклятье, потому что Инебелу
чудится то затрудненное дыхание вянущей на солнце травы, то едва
сдерживаемая дрожь ночной воды, зябнущей в придорожном арыке...
Он бесшумно опустил послушный водяной шар на дно чаши. Благодарно
потерся щекой о войлочный кружок, служивший изголовьем, - прощался на долгий
день. Потом осторожно спустил ноги на пол. Нет, никого он не разбудил, все
спокойно. Он молитвенно прикрыл ладонями глаза и поклонился Спящим Богам.
Над постелью, на перекладине, свисавшей с потолка, голубело в предрассветном
сумраке новенькое покрывало. Инебел двумя пальцами сдернул с рейки почти
невесомую ткань, прикрыл ею свое ложе. Крупные алые клетки, делящие кусок
ткани на восемь частей, сейчас казались совсем черными. Дневные покрывала
простолюдинов просты и безыскусны, они укрывают ложе покоя, столь угодного
Спящим Богам, серой или голубой пеленой, что сродни облакам, молчаливо
кутающим вершины далеких гор. И лишь за усердие в уроках еженедельных, за
смирение перед волею Спящих надзирающий жрец по своей милости мог одарить
дом избранника почетным покрывалом, поделенным крест-накрест на четыре
части. Сбегаются тогда соседи поглазеть с улицы на милость, дарованную
Храмовищем от щедрот своих подземных сокровищниц, и всплескивают руками,
дивясь, и подталкивают друг друга, оступаясь в арыки, и летит от двора к
двору шепот завистливый. Было, было такое покрывало у отца - давно только,
истлело уже, пошло малышам на одежку. И у дяди Чиру, если не хвастает, тоже
было.
А за особое тщание да искусность в сотворении дара Храмовищу оделяют
жрецы и шестиклеточным покрывалом, только в семье Инебела такого не бывало
от веку. Потому и ахнула вся улица, когда однажды целая вереница жрецов
приблизилась к дому красильщиков, вознеся над головами высшую награду -
восьмиклеточный покров! Славило население низких окраин счастливую семью,
светились от радости лица отца и матери, породивших великого искусника, и
только сам Инебел не светел был, не радостен. Не покрова почетного ждал он
себе в награду.
Тогда ему надо было совсем другое.
Тогда...
Он быстро оделся, обернув вокруг бедер кусок полосатой застиранной
ткани, набросил наплечник и головной платок. Из общей спальни, которая была
центральным помещением дома, можно было выбраться только через одну из
многочисленных семейных клетушек, окружавших центр. Стен в доме не было - не
едальня же, в которой надо прятать низменное обжорство. Нетолстые стволы
"каменного" дерева были вкопаны в землю, образуя шестнадцатиугольную
колоннаду. Между колонн висели двойные плотные циновки, поднимающиеся на
день. Инебел отогнул угол одной из циновок и попал в клетушку тетушки Синь.
Они всегда бегали через эту клетушку. Когда Инебел родился, тетушка уже
вдовела, и притом безнадежно - из своей семьи никто в мужья ей не подошел, а
из чужих семей кто бы расщедрился на выкуп за старуху, пусть даже в работе
проворную и с детишками ласковую. Вот и осталась Синь одна. По правилам ее
надо было бы переселить в общую спальню, где отдыхали малые да беспарные, но
в дому, во-первых, пустовало несколько закутков поплоше, а главное - тетка
во сне стонала, охала - по поверью, вызывала тем Нечестивого; опасались, что
накличет одну из многих ночных бед на маленьких.
Вот и сейчас тетушка Синь лежала тихо, но только притворялась, что
спит. Инебел знал это наверняка, и все же молитвенно прикрыл на ходу глаза,
поклонился - ничего не должно быть священнее, чем почитание спящих.
И в тот же миг цепкие коготки ухватили его за локоть. Сухонькая
старушечья рука была тверда и горяча - вероятно, Синь не спала уже несколько
часов и, поджидая его, копила силу и цепкость.
- Не ходи к "паучьему колоколу", сынок; что про тебя, от того
напьешься, а что не про тебя, от того загоришься...
Невидимый голосок шелестел, словно струйка сухого зерна. Инебел гадливо
встряхнулся, пытаясь освободиться и от этого голоса, и от вцепившейся в него
когтистой лапки... Не получилось. Пять костяных крючков держали его будь
здоров.
Отвечать вслух он не решился, звонкость и сила собственного голоса были
ему хорошо известны. Он вспомнил излюбленный прием, которым пользовался в
подобных ситуациях еще совсем недавно, в уличных потасовках с соседскими
ребятами: напряг мышцы на сгибе руки и заставил подкожный жир проступить
через поры. И помогло - жесткие костяные крючки беспомощно заскребли,
защелкали, сорвались. Он рванул на себя край наружной жесткой циновки и,
перескочив через низкую завалинку, очутился во дворе.
- Не ходи... - то ли донеслось, то ли почудилось сзади, из темноты
ночного дома.
Предутреннее небо было пепельно-розовым в стороне Чертога Восхода, а
над лесом и ближе к горам - чернильно-лиловым. Поздно он проснулся, поздно.
Инебел несколько раз присел, нагоняя силу в икры, потом на цыпочках
подобрался к воротам, чтобы гулкие удары босых пяток по обожженным плиткам
не подняли кого-нибудь раньше, чем это сделает "нечестивец". На всякий
случай снял со столба свою выкупную бирку и надел ее себе на шею. Выскочил
на улицу.
Тонкая уличная пыль казалась теплой и ласковой; черные арыки неусыпно
ворковали под бесчисленными мостками, перекинутыми от каждого двора. Под
мостками шипело, пробуждаясь, придорожное несъедобное гадье. Инебел бежал
легкими широкими скачками, бирка била его по ребрам, и удары упругих подошв
о дорогу были бесшумны. Он бежал вдоль бесконечных глиняных оград,
расписанных его дедом, и его отцом, и им самим, и если бы он пригляделся, он
отличил бы собственную работу, но сейчас ему было не до того, и во всем теле
пока не было ничего по-настоящему пробудившегося, кроме ритмично сгибающихся
и разгибающихся горячих ног, и он думал только о них, и от этого они
работали все четче, все мощнее, и он уже летел, как волна пыли и листвы во
время урагана, а небо все наливалось розовым свеченьем, и он не позволял
себе смотреть вперед, а только под ноги, только на розовеющую дорогу,
стиснутую низкими пестрыми стенами, пока эти стены не кончились, и тогда он
выбросил руки вперед, словно упираясь в невидимую стену, и замер, и вскинул
голову.
И тогда проснулись его глаза, и гулко, словно серебряный "нечестивец",
ударило в груди пробудившееся сердце.
Громадное и невесомое, наполненное пепельным сонным туманом, высилось
перед ним обиталище Нездешних Богов.
3
"Первые петухи, - подумала Кшися, вглядываясь в беззвездную черноту
непривычного неба. - А если - не первые?"
Она закинула руки за голову, стараясь нащупать кнопочку ночника, но
костяшки пальцев дробно и больно проехались по ребристой поверхности
переборки.
- М-м?.. - сонно спросили из-за стены.
Она быстро юркнула обратно под одеяло, укрывшись с головой, и уже там,
в тепле и уюте, принялась зализывать поцарапанную кожу. Ага, и заноза к тому
же. Вот невезуха! И что это сегодня ей вздумалось спать в лоджии? То Васька
бессловесный ведрами громыхал, то Магавира никак в свой колодец нацелиться
не мог, свистел на малых оборотах, подзалетая и снова присаживаясь,
невидимый и пронзительный, словно комар величиной со среднего мастодонта.
И еще будильник она оставила в комнате, на полочке возле кровати. Вот и
спи теперь вполглаза, по-птичьи, чтобы успеть засветло вскочить, привести
себя в порядок и быть внизу раньше Гамалея. Ну вот, ко всем ночным кошмарам
еще и Гамалей! Припомнился - как дорогу перебежал. От этого имени Кшися
взвилась, спрыгнула на холодный крашеный пол и босиком зашлепала в комнату.
Будильник нашла по тиканью, вытащила на балкон и, забравшись снова в
постель, долго пристраивала его на полу, примериваясь так, чтобы на первой
же секунде звона успеть нажать выключатель. Но когда все эти предрассветные
хлопоты, казалось, приблизились к своему завершению, Кшися вдруг
почувствовала зудящий двухсотвольтовый укол в левую ладонь. Она взвизгнула и
отчаянно затрясла рукой, стряхивая вцепившегося в нее зверя. Зверь был еще
тот - исполинских размеров куриная блоха. Ну, добро бы на скотном дворе, ну,
на кухне, - но здесь, на четвертом этаже... Вот напасть-то, вот
навалилось!..
Она забилась под одеяло, чувствуя, как ладонь наливается горячим
пульсирующим зудом. Теперь о сне нечего было и думать. Оставалось только
ворочаться с боку на бок, да баюкать левую руку, постоянно подтягивая и
подбирая соскальзывающее одеяло, и горестно перебирать все мелкие неудачи и
разочарования ее неземного бытия. И постоянно спать хочется. И с последней
почтой мама не прислала заказанный сарафан. И голубой котенок Мафусаил
окончательно переселился к Макасе. И Гамалей, искоса поглядывая на ее опыты
по акклиматизации бататов, только посмеивается, но указаний не дает -
самостоятельность воспитывает.
И во что же выливается эта самостоятельность? Пока - в ежедневное
копанье в жирной, кишащей розоватыми червяками, земле. Правда, она придумала
выход: посылала бессловесного Ваську вскапывать грядку, а затем огораживала
вскопанное переносным барьером и загоняла туда полтора десятка
обстоятельных, неторопливых плимутроков. Сосредоточенно прижимая к бокам
тяжелые куцые крылья, они делали свое дело без мелочной и склочной суеты
загорских пеструшек и уж тем более без похотливых танцев, учиняемых
исполинским бронзовым бентамом скорее из склонности к тунеядству, нежели из
сластолюбивых соображений. Часа через полтора червяков не оставалось, и
Кшися могла спокойно подравнивать в меру загаженную грядку, не опасаясь
сорваться на визг. Для студентки-отличницы сельскохозяйственного колледжа ее
реакция на местную фауну была, мягко говоря, нестандартной.
Мягко говоря.
Вот эта-то неистребимая мягкость Гамалея и поражала Кшисю более всего,
раздражая и сбивая с толку. Любой начальник биосектора на его месте рвал бы
и метал, получив вместо опытного, матерого экспедиционника такую вот
неприспособленную, едва оперившуюся дипломантку, совместными усилиями
счастливой судьбы и злого рока заброшенную сюда на преддипломную практику.
Всей чуткой, хотя и взмокшей, спиной, по шестнадцать часов согнутой то над
грядками, то над пробирками, Кшися чувствовала скептический взгляд Гамалея,
и после каждого его шумного вздоха ждала неминучей фразы, обращенной к
Абоянцеву: "Да уберите же наконец от меня эту белобрысую дуру!"
Но он только вздыхал, захлебываясь стоячим воздухом, некоторое время
переминался с ноги на ногу, а затем безнадежно махал рукой - Кшися всей
спиной чувствовала, как рассекает воздух его волосатая тяжелая лапища, - и
бросал свое традиционное: "Действо невразумительное, но с непривычки
сойдет".
Кшисю, стойко занимавшую на своем курсе место в первой тройке по
ксенобиологии, таковая оценка несказанно возмущала, тем более что работала
она строго по канонам любимой дисциплины, словно выполняла лабораторное
задание.
И не только в Гамалее было дело. Коллектив экспедиции при всей своей
малочисленности был удивительно пестрым - и по профессиям, и по характерам,
и по внешности, и тем более по возрастам. Так и задумывалось.
Но вот быть в такой группе самой младшей - это ей показалось приятным
только в первый день. Затем надоело. Все приставали с советами, предлагали
непрошеную помощь, установили режим эдакой сожалительной опеки... Ох, до
чего ладонь чешется! Это бентам, паршивец, блох развел, сам на здешних
хлебах вымахал крупнее любого индюка, а уж блохи, те акселерируют в
геометрической прогрессии. Предлагал Меткаф его съесть еще на прошлой неделе
- пожалели за экстерьер. Уж очень смотрится, бездельник. Пожертвовали
превосходную несушку, три рябеньких перышка Йох себе на тирольскую шляпу
приспособил. Жалко рябу... Все жалко, все мерзко, домой хочется...
Осторожно цокая деревянными сандалиями, кто-то спускался по внешней
винтовой лестнице. За парапетом лоджии что-то смутно означилось в темноте и
тут же осело вниз, словно пенка на молоке. Ага, Макася уже встала и
спускается к бассейну. Худо быть безобразненькой, вот и купаться она ходит,
пока темно, для нее Васька после первых петухов подогрев в бассейне
включает. А загорать ей и вовсе некогда, она по ночам едва-едва успевает
понежиться под кварцевой лампой. И когда только спит?
Все равно лучше быть безобразненькой, чем такой неприспособленной, как
она. В колледже она считалась даже хорошенькой, а здесь никому и в голову не
приходит посмотреть на нее, как на девушку. Работа, работа, работа. Делянка,
скотный двор, кухня. И никомушеньки она не нужна.
Обиды были все перечтены, а петухов так и не было слышно. Совсем
ошалели бедные птицы с этими двадцатисемичасовыми сутками. Бентам и совсем
не способен был на самостоятельные действия - только подхватывал. Плимутрок
изо всех сил старался сохранять должные интервалы между припадками пенья, но
сбивался, день ото дня опаздывал все больше и больше. А, вот и он.
Боцманский баритон, как утверждает Йох. Бентам такой жирный и здоровый, а
орет фальцетом и с каждым днем берет все выше и выше. Ну, вот уже и дошли до
исступления, стараясь перекричать друг друга, словно Гамалей с Меткафом,
когда сталкиваются в колодце. Когда они так неистово заводятся, это минут на
пятнадцать - двадцать. Перебудят всех. Вставать надо, дежурная ведь...
Она свернулась в клубочек, подтянув коленки к самому подбородку, ловя
остатки ночной дремы и теплоты. Ну, еще одну минуточку, - говорила она себе.
Проходила минута, и еще, и еще. До слез не хотелось выбираться наружу, в это
всеобщее прохладное снисхождение, в это равновеликое равнодушие... И
главное, она даже самой себе не могла признаться, чье безразличие она хотела
бы пробить в первую очередь. Между тем проходила уже по крайней мере десятая
"последняя минутка", а Кшися так и не высунула даже кончика носа из-под
байкового полосатого одеяла. Уж очень тоскливые мысли лезли в голову
последний час - мелочные, не утренние. Такие бодрому подъему не
способствуют. И вдруг... Ежки-матрешки! Да как она могла забыть?..
Она спрыгнула на пол, точно попав узенькими босыми ступнями прямо в
пушистые тапочки, и заплясала по лоджии, отыскивая разбросанные где попало
махровый халатик, полотенце и шапочку. Она же столько дней ждала этого -
свою "Глорию Дей"! И сегодня должно было расцвести это бархатистое чайное
чудо, чуть тронутое по краям ненавязчивым, едва проступающим кармином...
Этот крошечный кустик стоил места под солнцем четырем капустным кочнам, и
право на его существование Кшися отвоевывала с героизмом камикадзе и
настойчивостью чеховской Мерчуткиной.
Это был не просто бой за красоту, как определил эту ситуацию Абоянцев,
под личную ответственность разрешивший доставку незапланированного розового
кустика. На самом деле Кшисе необходимо было живое существо, принадлежащее
ей и только ей. И вот сегодня огромный тугой бутон должен был раскрыться...
Между тем жемчужно-серый круг неземного неба, точно очерченный
исполинским цилиндром защитного поля, замкнувшего жилище землян совокупно со
всеми прилегающими бассейнами, стадионами и огородами, высветился с левой
стороны. Там, за непрозрачной изнутри силовой стеной встало невидимое отсюда
солнце. Кшися задрала вверх остренький лукавый подбородок, который Гамалей
почему-то называл "флорентийским", и попыталась уловить шум просыпающегося
города, укрытого непроницаемой дымкой. Через край защитного цилиндра высотой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг