всеми жителями под землю - бом!.. бом!... бом!.. (на мотив "Вечернего
звона", естественно), - и поросло то место..."
В который раз он уже рассказывает эту легенду? Да еще и с утра
пораньше. Тоже своеобразное проявление ностальгии. Абоянцев захлопнул за
собой дверцу, пренебрегая внутренним лифтом, полез по запасной лесенке на
третий этаж, в аппаратную. Не дойдя одного пролета, услышал очередной чужой
разговор. Фырчал Алексаша: "Ну, под наркозом, под гипнозом, в конце концов!
Эка невидаль - опалить шкуру, два-три косметических рубца пострашнее... Вот
и готов калека, божий человек. Засылай себе в город, никто и не потребует у
него, убогого, чтобы он из своих обожженных конечностей делал лопату или
метелку. Ведь элементарно, так почему же не попробовать?" - "Потому и не
попробовать, - степенно возражал Наташа, - что так и засыплешься... Дай-ка
тестер... Потому как люди все считанные, из города в город не бегают, тут уж
действительно, как в Египте - никаких Юрьевых дней... Теперь изоляшку! К
каждому двору жрец определен, он беглого за версту учует". - "Ну, уж
кого-кого, а тутошних жрецов обвести вокруг пальца - это раз плюнуть. Не тот
тут жрец. Без фанатизма, без остервенения - ни рыба ни мясо... Давай-ка тот
блок еще почистим для профилактики... Ага, держу. Так вот, дохлая тут
религия, скажу я тебе!" - "Это со стороны, Алексаша. Дохлых религий не
бывает. Мы еще с ними нахлебаемся". - "Когда? Когда, я тебя спрашиваю? Мы
уже пересидели тут все разумные сроки акклиматизации, а там, на Базе, только
и ждут, к чему бы придраться, чтобы сыграть отбой! Ты же знаешь на опыте
веков, что с течением времени всегда выигрывают перестраховщики, это как в
чет и нечет с машиной..."
- Это кто тут с утра пораньше собирается играть с машиной в чет и
нечет? - Начальственный рык раскатился по аппаратной прежде, чем сам
Абоянцев, воинственно выставив вперед свою бороду, переступил порог.
Но где-то снаружи, по поясу третьего этажа, загрохотали каблуки, -
что-то непривычная походка, отметил начальник. "Абоянцев здесь?.. Был здесь
Абоянцев?" - и он не сразу даже узнал голос Аделаиды.
Она ворвалась в рубку, лицо в пятнах, выходные туфли на невероятных
каблуках (наверное, первое, что попалось) - на босу ногу:
- Салтан Абдикович! Я... Там... Я не могу разбудить Кристину. Никак.
- Спокойно, голубушка, спокойно! - а левой рукой - знак близнецам,
чтобы ни боже мой не включили дальнюю связь. - Как это понимать - не
разбудить?
- Буквально, Салтан Абдикович, буквально! - Аделаиду нельзя было
узнать: обычной манеры растягивать фразы и не кончать их вовсе - как не
бывало!
- Все-таки я не понимаю...
- Спонтанная летаргия. Если бы наблюдался припадок истерии, то можно
было бы предположить разлитое запредельное торможение в коре головного мозга
и ближайших подкорковых узлах, но это исключено, равно как и крайнее
утомление, гипноз - все эти факторы просто не могли иметь места!
- Это опасно?
- Пока нет.
- Предлагаете эвакуировать на "Рогнеду"?
- Пока нет.
- Но вы исчерпали все средства?
- Пока да.
- Что же остается?
На рыбьем лице Аделаиды что-то чуть заметно дрогнуло:
- Меткаф.
Абоянцев не раздумывал ни секунды - он слишком хорошо знал своих людей
и доверял им безоговорочно. Короткий сигнал общего внимания рявкнул
одновременно во всех помещениях Колизея - от подвалов колодца до курятника,
и вслед за ним раздался голос начальника экспедиции:
"Меткаф, срочно на галерею третьего этажа! Меткаф!"
Он даже не повторил своего вызова второй раз - знал, что ему не нужно
говорить дважды.
Меткаф уже ждал на галерее. Аделаида быстро подошла к нему. До
Абоянцева только долетало сказанное вполголоса: "...аллергию я исключаю...
смывы со стен возьмем позже... асфиксия... постгипнотическое..."
Интонации были сплошь отрицательными.
- Мне нужна изоляция, - негромко, совсем как и Аделаида, проговорил
Меткаф.
Абоянцев сделал четкий поворот направо, вытянул руку и нажал клавишу,
утопленную в дерево обшивки. Тотчас же зашуршала пленка, падающая сверху, и
гнездо Кшисиной комнатки оказалось отделенным от галереи дымчатой
подрагивающей стенкой. Меткаф оказался там, внутри. Сейчас, когда еще не
настал момент принимать решение ему, как единоличному руководителю всех этих
людей, Абоянцев только выслушивал их и, молниеносно оценивая безошибочность
требований, выполнял все четко и безупречно. Как робот. Это редкостное
качество и входило в число тех достоинств, которые сделали Салтана Абоянцева
начальником базы.
Но сейчас ему оставалось только ждать, и он стоял, внешне безучастный,
как тибетский идол, так как располагал пока неполной информацией и мог
прийти к решению, которое потом пришлось бы подвергать многочисленным
сомнениям. Таково было его правило. Так что думал он сейчас о своем
экспедиционном враче, а вернее, о той ироничной несерьезности, с какой
Аделаида относилась всегда к "этому великому мганге". Он как-то поделился
своими наблюдениями с Гамалеем, и тот, пожав плечами, резюмировал: "Еще бы,
генетическая нетерпимость терапевта к телепату". Доля истины в том была.
Лиловокожий гигант, о котором Кшися говаривала, что он похож на негатив
светлогривого льва, по штатному расписанию занимал скромную должность
инженера-конструктора. Он действительно был прирожденным
конструктором-примитивистом, способным за считанные минуты из каких-то
щепочек и тряпочек соорудить оптимальную модель паучьего силка,
смоквоуборочного агрегата или печной насадки для копчения ящеричных хвостов.
Кроме того, в полевых условиях он прекрасно заменял небольшую вычислительную
машину, был неплохим фокусником-иллюзионистом, что должно было, по мнению
теоретиков - организаторов экспедиции, несколько скрашивать период
односторонне-визуальной инкубации Колизея; но главная причина, обусловившая
появление Меткафа в тщательно отбираемой группе из каких-то полутора
десятков человек, заключалась в том, что кемитов не без основания
заподозрили в экстрасенсорном баловстве, а могучий сенегалец был, пожалуй,
крупнейшим практиком в неуважаемой области паранормальных явлений.
То, что в критической ситуации мнительная и самолюбивая Аделаида, ни
секунды не колеблясь, признала свое бессилие и призвала на помощь Меткафа,
чрезвычайно подняло ее в глазах Абоянцева. Он любил людей, которые умеют
отступать вовремя.
Между тем пленка вспучилась, натянулась, лопнула. Стряхивая с себя
невесомые дымчатые лоскутья, появился Меткаф. На его выразительном лице
нельзя было усмотреть следов восхищения собственными действиями.
Тем не менее Абоянцев ни о чем не спросил.
- Разбудил, - пророкотал Меткаф, когда пленка за его спиной затянула
прорванную дыру. - Я все-таки склонен усматривать постгипнотический шок.
Слабенький, к счастью. И аллергия не исключена - вон как со вчерашнего-то
воняет! Да факторов тьма, и вино в сочетании с местной водой, и шашлыки в
тутошнем дыму, куры на подножном корму несутся, как страусы...
- А гипнотизировал кто - те же куры? - не выдержала Аделаида.
- Ну, зачем... - протянул Меткаф. - Это уж наверняка самодеятельность
какого-нибудь храмового фанатика. Наверняка. До меня уже доходили слухи о
том, что наша маленькая Кристина видит вещие сны, и я не могу себе простить,
что не усмотрел в этом постороннего влияния.
- Тоже наверняка? - спросил Абоянцев.
- Постороннее влияние? Наверняка. При планировании экспедиции мы
попросту отмахнулись от подобной перспективы, и вот...
- Нет, - сказал Абоянцев, - мы не отмахивались. Иначе вас, Меткаф, не
было бы здесь. Вы больше не нужны вашей пациентке?
С лиловых губ Меткафа была готова слететь какая-то шутка относительно
ограниченности применения черной магии, но он взглянул на начальника
экспедиции и осекся. Только помотал гривастой головой, так что волосы и
борода образовали единый угольный нимб, обрамляющий лицо и расположенный,
вне всяких живописных канонов, в вертикальной плоскости.
- Прекрасно. - Абоянцев обернулся к Аделаиде. - Тогда прошу вас
заняться Кристиной. И пожалуйста, каждый час докладывайте мне ее состояние.
Аделаида закивала, сосредоточенно поджав губы, - за одно утро она
переменилась так, словно это ее загипнотизировали, и Абоянцев, глядя на эти
мелкие колючие кивки, непроизвольно подумал, что из рыбы обыкновенной она
превратилась в рыбу вяленую, и рассердился на себя, и добавил:
- Да не волнуйтесь вы так, все позади...
Аделаида нырнула в комнату, прокалывая защитную пленку шестидюймовыми
каблуками своих неуместных вечерних туфелек, и, подождав, пока защита
восстановится, Абоянцев повернулся к притихшему сенегальцу:
- Ну?
Это "ну" было абсолютно конкретно.
- Полагаю, что нам всем ничто подобное не грозит. Иначе это
давным-давно было бы применено против нас. Еще тогда, когда аборигены не
потеряли окончательно к нам интереса. А сейчас, вероятно, кто-то из храмовых
служителей обеспокоен той полной темнотой, в которую погружается по ночам
Колизей, - ведь эту темноту можно принять и за исчезновение. Вероятно,
перебирал в памяти всех обитателей нашей колонии, дошел до Кристинки - у нее
гипнабельность, вероятно, на порядок выше, чем у остальных. Ну, да это я еще
проверю. Вот так.
- Хорошо. Вы меня понемногу успокаиваете. Но надо успокоить и всех
остальных - ждут ведь.
Абоянцев кивнул и пошел по лесенке вниз. Он не сказал Меткафу, что же
именно его успокоило, а это была всего-навсего мелочь, пара незначительных
слов. Но когда добродушный, многословный гигант употребил такое
противоестественное для его лексикона слово "наверняка", Абоянцев прямо-таки
испугался. За этим крякающим, безапелляционным словцом проглядывала такая
растерянность, что он готов был спросить: а не считает ли Меткаф, что
эвакуацию нужно начинать немедленно?
Но сенегалец перешел с "наверняка" на "вероятно", и Абоянцев понемногу
успокоился.
А сам Меткаф, наматывая на толстые пальцы пряди своей львиной бороды,
задумчиво глядел на спускающегося по винтовой лесенке начальника и все не
мог понять - прав он или не прав?
Ведь все, что можно было сказать, он сказал, остальное лежало в области
неназываемого. Вот М'Рана, старый учитель, понял бы его, потому что М'Ране
достаточно было сказать: она была заперта на семь замков нераскрывшихся, она
была отдалена от меня семью завесами непроницаемыми, и была она недвижна, но
ускользала; и ждала она пробуждения, но не в моей власти было слово,
разрушающее заклятие. Ибо в сердце ее разглядел я сияние двух светильников,
а там, где горит чужой свет, проникающее око должно закрыться. И разъять эти
два светоча не смеет ни сила, ни разум. И не я пробудил ее - не в моей это
власти. Стою я в стороне, и гляжу со стороны, и неизбывен чужой свет в ее
сердце, открытом и беззащитном...
И это все сказать Абоянцеву?
А он вздернет свою бородку-лопаточку и спросит: "А это наверняка?"
Но наверняка он знал только одно: когда, пробудясь, ее глаза
распахнулись вдруг так стремительно и широко, что в них мог бы отразиться
весь Та-Кемт разом, он увидел в них сначала ожидание, потом - недоумение и,
наконец, горькую детскую обиду.
16
Две корзины сырой глины - тяжело это для старческой спины. Вон до кочки
дойти и передохнуть. А теперь до того гада, что на бок завалился и вымя
разбухшее на солнышке нежит. Матерый гад, хвост ему раз десять ломали, не
иначе, - он спокойный, к шелудивой спине привалиться можно и чуток
подремать. Чтоб ежели кто позорче из города глянул, так видел: сил не жалеет
старец, спину гнет до седьмого пота во исполнение урока справедливого, а
паче того - во славу Спящих Богов всеблагостных. Стояло бы сейчас солнце
вечернее, так и теплого молочка напиться бы не грех, а при утреннем - ни
боже мой. Углядит еще кто, пропадешь по малости. Обидно и глупо.
Подремав для приличия возле мерно посапывающего ящера, Арун вскинул на
плечо две корзины, связанные лыковой веревкой, и на круглых рахитичных
ножках заковылял дальше. Да, придется впоследствии удлинить передник, -
когда хамы снизу вверх смотреть будут, то ноги кривые наперед всего в глаза
бросятся. Хамов придется построже держать, чем при нынешних-то, но все-таки
и сомнения не должно промелькнуть: что, мол, не худородок ли возвысился?
За одну такую мысль - на святожарище, да не зельем перед тем поить, а
язык вырвать. Уж это-то всенепременнейше. И экономно: из двух семейств
зельевщиков одно оставить, другое... Другому работа найдется. Да такая
работа, до какой нынешние Гласы по лености ума вовек не додумаются. Об этом
и себе самому сказать боязно. Прежде власть захватить надо, а потом уже - об
ЭТОМ.
Арун протрюхал еще немного, скинул корзинки на траву и потер круглые,
как дробленые оладьи, ладошки. Все будет. Только не торопиться! Только
обдумать, примерить... и не упустить. Он сорвал травинку, пожевал - от
сухого стебелька пахло молоком и змеиным навозом. И навоз не пропадет, все
собирать будем! И кирпичики склеивать, и в печь подкинуть... На навоз двор
подушечников кинем, нечего хамью на подушках нежиться. Сон - не благо, сон
от природы дан, за день умаявшись и на собственном кулачке уснешь. Так-то!
Значит, запомнить: подушечников - на навоз.
Он снова поднялся, засеменил по тропочке, которая с каждым шагом
становилась все отчетливее - приближалась к городским оградам. Мимо
Обиталища Нездешних Богов прокряхтел, не взглянув - ничего там не менялось,
только мысли при виде этого муравейника диковинного от дела отвлекались.
Двойственное чувство вызывал у Аруна Открытый Дом: с одной стороны, ежели
этих Нездешних на свою сторону склонить, использовать умело, то польза
немалая. Жрецы, надо сказать, и тут обгадились - то молитвы возносили,
благовониями весь луг кругом потравили, то вдруг замечать перестали, а тут и
пророчить начали: сон, мол, сном и развеется. Нет, шалишь, может, и
развеется, да поздно будет! Мы поторопимся!
Вот в этой-то торопливости и была другая сторона, оборотная. Ах, как
любо было мечтать искусному горшечнику, когда складно и бездумно лепили его
пальцы немудреные криницы да крупожарки! Эти запойные мечты о власти и
сытости дед передал отцу, отец - ему, Аруну, он - четверым своим сыновьям.
Но от поколения к поколению мечты обрастали найденными способами,
продуманными вариантами, предусмотренными следствиями. Но это все были
детали, это были бесчисленные ворсинки, из которых получилась бы богатейшая
подушка, но из которых не сложился бы пещерный змей-ковер. Для змея нужен
был костяк.
И вот Нездешние принесли ему и это. Он, Арун-горшечник, додумался до
того, что никогда не открылось бы ни его отцу, ни деду: нужно сменить веру!
Скелет волшебного змея строился легко и стремительно; ворсинки лепились одна
к другой, слагаясь в сплошной неуязвимый покров. И вот недоставало только
двух вещей, которые снова заставили Аруна призадуматься: у змея-ковра были
здоровенные когти и смертельное жало.
И еще: пещерный змей, как правило, не медлил.
Ах, если бы не эта торопливость, если бы не поспешность мысли! Ах, если
бы кто-то сказал ему: думай всласть, Арун, а что не додумаешь сам - домыслят
сыновья. И он предался бы любимейшим своим занятиям: плетению хитроумных
задач и поучению младших. О, сытые Боги, сладкая вера! И когда вы избавите
старого гончара от зудящей поспешности мыслей?
Он с досадой брякнул корзины оземь, как вдруг выпрямился и от удивления
округлил свои и без того круглые, как винные ягоды, глаза.
Стена, которую только вчера начал размечать угольком молодой маляр,
была уже на две трети записана!
Поначалу Аруну показалось, что здесь потрудилось все семейство
красильщиков - правая и левая части ограды представляли собой канонические
картины, какие рисовались еще прадедами нынешних отцов: две дуги,
изображающие безмятежные брови, и стрелы опущенных ресниц. Символ Спящих. И
какое-нибудь приношение внизу: смоква, лилия.
Но по легкости и изяществу линий можно было с уверенностью сказать, что
тут потрудилась рука Инебела, и никого другого. И приношения были
диковинными: слева алело, как раздутый уголь, утреннее солнце, справа
драгоценной краской, скобленной с раковин, коей лишь лики Богов отмечать
дозволялось, нежно отсвечивало солнце вечернее.
А посередке пока было пусто - там, присев на корточки, маялся сам
Инебел, то поднимая руку с угольком и нанося едва заметный штрих, то быстро
затирая нарисованное мягкой щетинкой, отращенной на левой ладони.
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг