как медвежонок. - Дениз оперлась руками о порог и, вытянув вперед
маленькие свои ножки, сделала вполне приличный "угол". Спортом она
занималась, это несомненно, отсюда и выносливость, а туфельки на босу ногу
(и как только держатся - едва-едва кончики пальцев прикрывают) - старые,
видно, не очень-то сладко живется семейству средних переводчиков.
- Царица Савская, - продолжала щебетать Дениз, - никто не жена. Даже
Соломона...
- Послушай-ка, а тебе никто не говорил, что ты похожа на Нефертити?
- О, конечно. Говорил. Мсье Левэн, вы его не знаете. Это сейчас
говорят всем красивым женщинам!
Гм, сколько скромности - "всем красивым женщинам"!
- А Нефертити... - Дениз пожала плечами: ничего, мол, особенного;
сложила пальцы щепоточкой и провела вертикально снизу вверх, словно
ощупала тоненькую тростинку. - Сушеная рыбка... Вобель, что, не так?
- Вобла, - автоматически подсказал он.
- Плечи - о, так вот, прямо, полотенца сушить. А ноги? Так и так (в
воздухе была нарисована кочерга), вот тут (скинута туфелька, на пороге -
маленькая гибкая ступня. Дениз шлепает по ней ладошкой и потом показывает
на пальцах нечто, протяженностью соответствующее сороковому размеру) - тут
сухая, плоская деревян... деревяшка.
Просто беда с этими бабами - до чего развита элементарная пошлая
зависть! Ведь только из пеленок, а уже шипит на ту, что царствовала три
тысячи лет назад, и не потому, что та лучше, - нет, как бы это ни звучало
невероятно, Дениз еще прекраснее, и страшно подумать, что еще дальше
будет, годам к двадцати пяти; но сейчас ей нестерпимо завидно, потому что
Нефертити знает весь мир, а ее - только папа с мамой и еще какой-то мсье
Левэн.
- М-да, - произнес он вслух, - у меня вот к ней меньше неприязни и
больше сострадания - Эхнатон-то как-никак, ее бросил.
Дениз удивленно вскинула брови, - она часто делала это, словно
спрашивая: правильно я говорю? Вопросительные интонации возникали у нее
тоже слишком часто и неожиданно - где-нибудь посередине совершенно
эпической фразы. она сомневалась в правильности своих слов и одновременно
извинялась за возможную ошибку. Это получалось очень мило, но если бы она
хоть немного хуже говорила по-русски - эти скачущие интонации делали бы ее
речь абсолютно непознаваемой.
- Неприязнь? - Удивление Дениз дошло наконец до выражения вслух. -
Зачем? (Она всегда путала "почему" и "зачем".) Просто надо смотреть,
думать. Вы смотрите (всегда ей не хватает слов, когда она начинает
говорить быстро), и это (ладошка взад и вперед, словно пилочка, вдоль
выреза платья... Это, вероятно, значит "скульптурный портрет")... и это
неправда, так не бывает, не может быть - вообще, для всех, на самом
деле... На самом деле надо смотреть des fresques, рисунки. Это - для всех,
понимаете? Рисунки - просто женщина. А это - голова, все молятся, это для
одного, понимаете, Артем? Для него. Для не Эхнатона. Нет? Это - Нефертити
для одного, единственного...
Он даже не останавливал ее, хотя она уже дошла до предельной
скорости, когда одно слово сменяет другое раньше, чем предыдущее,
произнесенное полувопросительно, полураздраженно (господи, да как можно не
понять таких простых вещей!), не ожидая, когда это будет Артемом
осмыслено, заменено другим, более подходящим, а главное, отыщется связь
этого слова со всем предыдущим. Дениз продолжала щебетать, а он слушал ее
и не мог надивиться - она говорила все это так горячо, словно это касалось
ее лично и не было отделено от них тремя тысячелетиями.
"Вот это всплеск!" - думал он. А ведь, в сущности, "что ему Гекуба?".
История несчастной жены фараона была им слышана десятки раз, и повторялась
она с монотонным однообразием. Дело в том, что когда они с Фимкой Нейманом
клеили каких-нибудь эрудированных девочек, которых надо было подавить
своим интеллектом, Нейман заводил сагу о неверном фараоне, бросившем такую
красавицу ради пышнобедрой густобровой Кайи, дешевой кокотки с Нильской
набережной. Едва заслышав каноническое начало: "Кстати, о мужском
постоянстве..." - Артем механически выключался, и вдохновенная
неймановская брехня ни разу не дошла до его сердца и сознания. Девочкам,
правда, хватало - ровно одной байки на двоих. Так продолжалось до начала
прошлого года, когда вышел роман "Царь Эхнатон" и свел на нет новизну и
сенсационность Фимкиной байки. Но он не растерялся, раздобыл где-то
очередную гипотезу о происхождении "Моны Лизы" - что это-де автопортрет
Леонардо в женском платье, и с помощью этой изысканной искусствоведческой
"утки" продолжал поддерживать репутацию интеллектуала.
И вот теперь нескольких сбивчивых, торопливых слов Дениз оказалось
достаточно, чтобы поднадоевшая уже всем история мятежного, но
непоследовательного фараона и его неправдоподобно прекрасной супруги вдруг
засветилась совершенно новыми красками и впервые стала понятной до конца.
Ну конечно же, Нефертити не была, не могла быть такой, какой
изобразил ее безвестный скульптор. Два скульптурных портрета - это та
Нефертити, какой она была только для этого художника. А все остальные - да
и сам фараон - видели длиннолицую немолодую мать шестерых детей с
безобразным отвислым животом, какой изображена она на нескольких настенных
рисунках.
- Что же, выходит, Эхнатон не знал, что его придворный скульптор, так
сказать, лакирует действительность и изображает его законную половину в
виде богини красоты?
- О, как можно: царь - не знал? Знал. Однажды. Пришел в мастерскую и
увидел. И стал такой несчастливый... несчастный - так? - фараон. И все,
что он делал... есть такие слова, сейчас, сейчас... О, все пошло пеплом.
И пошло прахом все великое дело Эхнатона, ибо искал он ту Нефертити,
которую удалось увидеть его придворному художнику, и не мог найти. Где-то
рядом прошла она, совсем близко от него, страстная и нежная, царственная,
как никогда в юности, и юная, как никогда в зените своей царской власти. И
удержал он свои войска, готовые ринуться в сокрушительный набег на
сопредельные государства, и остановил он руку свою, готовую истребить под
корень непокорных жрецов, и позволил править вместо себя какому-то
проходимцу из прежних любимчиков, и, весьма возможно, взял себе
крутобедрую пышнобровую Кайю, и хорошо еще, если только одну. Вот как это
было, и одна только Дениз догадалась, что все было именно так.
- Сколько тебе лет, Дениз?
- Шестнадцать. Столько, сколько было маме, когда она встретилась с
моим отцом.
Такая постановка вопроса, - вернее, ответа - как-то сразу его
отрезвила.
- Ну, раз тебе только шестнадцать, то у тебя, как у
несовершеннолетней, должен быть укороченный рабочий день. Посему
отправляйся-ка домой и свари картошки, она в углу кухни, в коробке из-под
торта. Не поленись почистить. А я еще подиктую.
Дениз царственно выплыла из беседки. Нефертити бы да се плечи.
А через час она прибежала, даже не прибежала, а прискакала на одной
ноге, и с радостным визгом поволокла его на кухню; поначалу он никак не
мог уяснить себе причину ее восторгов и лишь некоторое время спустя понял,
что ведь это первая картошка, сваренная ею собственноручно. Дениз
становилась маленькой хозяйкой, и Артем с отвращением поймал себя на
попытке сравнять ее с Одри Хепберн из "Римских каникул", когда она в роли
наследной принцессы неозначенной страны варит свою первую и последнюю в
жизни собственноручную чашку кофе.
После обеда они снова разошлись по своим беседкам, а когда начало
темнеть, Дениз на рабочем месте не оказалось, вероятно, ей уже надоело и
она решила воспользоваться своей привилегией несовершеннолетней. Артем
нашел ее на тахте, с поджатыми ногами и иголкой в руках. Его единственная
праздничная рубашка из индийского полотна, аккуратно четвертованная, была
разложена на столе.
- Ты с ума сошла, Дениз. Что ты сделала с моей рубашкой?
- А? Вам жалко?
- Да нет, но все-таки...
- Вы чересчур любопытны, - и принялась разрезать рукава на длинные
полосы.
Она провозилась весь вечер, что-то напевая себе под нос. Наконец
торжествующе объявила:
- Конец!
- Премиленький сарафанчик. Узнаю в воланах собственные рукава.
Надеюсь, ты не собираешься его сейчас, при мне, примерять?
Дениз покраснела.
- Ох, извини меня, дурака. Наша полуденная беседа напомнила мне, что
ты все-таки француженка.
- Я не вижу связи...
- У меня почему-то сложилось представление, что француженка
обязательно должна говорить двусмысленности, раздеваться в присутствии
посторонних мужчин, целоваться с первым встречным и на все отвечать
неизменным "о-ля-ля!".
- Вы насмотрелись дешевых фильмов, - грустно констатировала Дениз. -
Я даже не сержусь. Но если мы здесь будем жить... м-м... надолго, то я
хотела бы иметь des draps, простыни. Это можно?
- Разумеется. А ты что, их тоже будешь резать?
- Зачем? Я буду спать. Провести целую неделю не раздеваясь... Мне
просто стыдно.
- Ничего, можешь меня не стесняться.
- Мне стыдно перед собственным платьем. Оно есть мое единственное.
- А это, новое?
- Мой бог, это платье для ночи!
Теперь настала очередь смутиться Артему. Чтобы скрыть это, он ткнулся
носом в шкаф.
- Держи наволочки... и это... и это... не надушено, ты уж извини... Я
кретин! - радостно объявил он. - У меня же лежит Фимкин надувной матрац.
Всю жизнь мечтал спать на балконе.
- Разве один - не страшно?
- Глупышка, нас тут берегут как зеницу ока. А дверь я закрою
неплотно, если что - крикнешь меня.
Он вылез на балкон, и было слышно, как он там возится с матрацем и
велосипедным насосом. Через некоторое время его окликнули.
- Что тебе, детка?
Дениз не ответила, и он догадался, что надо к ней подойти.
Она уже устроилась на ночь, и Артем невольно улыбнулся, увидев свою
рубашку, с отрезанными рукавами и воротом, непомерно широким для Дениз.
- Нефертити в мужской сорочке. Картина!
Она подняла на него глаза, не принимая его шутки:
- Доброй ночи.
- Спи, детка.
Он наклонился и поцеловал ее в лоб.
На балконе было совсем не холодно. Артем перекинул свои вещи через
перила, блаженно вытянулся и стал глядеть вверх. Чернота подземелья
нависла над ним.
- Юп! - позвал он шепотом.
Слева, за перилами, что-то мелькнуло.
- Вы довольны нами, Юп?
- Да, - так же тихо донеслось из темноты. - А вы?
- Вполне. Хотя вспоминать - это не такое уж легкое дело, как можно
было ожидать.
- Ты жалуешься?
- Нет.
- Тебе еще что-нибудь нужно?
- Мне - нет. Но я боюсь, что для Дениз всего этого будет мало.
- Что же ей нужно еще?
- Игрушки.
- Хорошо.
Он заснул незаметно для самого себя и проснулся только тогда, когда
рассвело. Он потихонечку оделся и перелез через перила на землю. Он уже
собирался обогнуть дом и войти в него через дверь, чтобы таким образом
бесшумно проникнуть в кухню, но в этот момент до него донесся приглушенный
вскрик Дениз. Одним прыжком он перемахнул обратно через перила и ворвался
в комнату.
Стопка плоских разноцветных коробок высилась от пола до самого
потолка, а возле нее, голыми коленками на полу, стояла Дениз. Вся комната
была затоплена какой-то золотистой пеной, и Дениз подымала эту пену и
прижимала к своему лицу. При виде Артема она вскочила и, крикнув что-то на
своем языке, подняла над головой столько этого прозрачного пенного золота,
сколько могло удержаться у нее на ладонях; потом она закружилась, и
медовые невесомые струи с шелестом обвились вокруг нее. Артем подошел,
потрогал пальцами, - гибкая синтетическая пленка, усеянная бесчисленными
блестящими пузырьками.
- Получила-таки игрушку, - добродушно проворчал он.
- Мой бог, "игрушку"! Вы знаете, что мне хочется сказать при виде
всего этого?
- Знаю: о-ля-ля!
- Вот именно. О-ля-ля!
- Сказала бы лучше спасибо.
- О, это мне в голову не пришло. Я... un cochen de lait, свинка. Кто
мне все это подарил?
- По всей вероятности, Юп.
- Откуда здесь негр?
- Почему "негр"? Это наш хозяин.
- Юп - имя для прислуги, а не для хозяина, разве нет? Но все равно. -
Она бросилась к балконной двери, распахнула ее и крикнула: - Мерси, мсье
Юп!
- Ну вот ты и ведешь себя, как француженка из дешевого фильма: вопишь
"о-ля-ля" и выбегаешь полураздетая на балкон.
Дениз только пожала плечами:
- А мсье Юп не очень стар?
- Кажется, не очень. Но хватит восторгов. Завтракать и - на работу.
- А когда будет... м-м... воскресенье?
- Считай сама, вчера был понедельник.
Дениз надула губки.
- Но, учитывая твой детский возраст и заботы по дому, я устанавливаю
тебе рабочий день до обеда.
- О-ля-ля! - закричала Дениз. - Да здравствует безработа!
- Во-первых, безработица. Во-вторых, только частичная, а, в-третьих,
ты с этим "о-ля-ля" уже пересаливаешь. Смотри, как бы я не поверил, что до
сих пор ты притворялась и только при виде этих тряпок стала самой собой.
Дениз шевельнула ноздрями, как маленькая антилопа, и сердито заявила:
- Я буду одеваться.
- Понятно. Это значит, что я должен варить кофе. Но учти, что с
завтрашнего дня ты будешь делать это сама - не в целях ликвидации
безработицы, а на предмет привития трудовых навыков.
За завтраком Артему пришло в голову захватить с собой в беседку
стопку бумаги. Рисовал он недурно, и дело пошло веселее.
- Среди древних наскальных рисунков центральной Африки встречалось
изображение человека в прозрачном шлеме, см. рис. номер двадцать три.
Правда, дальнейшие исследования показали, что это всего-навсего тыква, см,
рис. номер двадцать четыре.
И все в таком роде.
А вечером, вернувшись в свой домик, он испытал легкое головокружение.
Все стены, окна и двери были задрапированы серебристо-серыми, кремовыми и
вишневыми тканями, на столе - хрустящее полотно, достойное банкета в
Версале.
- Мсье Артем, я приглашаю вас на прощальный ужин в честь моего
старого платья. Завтра я пойду на работу в туалете времен Империи.
- Тебе кто-нибудь говорил, что ты похожа на мадам Рекамье?
- Естественно. Все тот же мсье Левэн.
- Знаешь что, сварила бы лучше суп.
- А вы сердитесь, разве нет?
- Разве нет.
Она пожала плечами, потому что он действительно сердился.
- Лучше нарисуйте мне платье. В котором вы хотели бы меня видеть.
"Я хотел бы видеть тебя на Земле", - подумал он.
А потом она устраивалась на ночь, а он, сидя на кухонном столе,
послушно набрасывал эскиз платья Натальи Гончаровой. Дениз позвала его.
- Что тебе, детка?
- Хочу сказать "доброй ночи".
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг