получилось, что эти четверо увидели девушку и побежали следом за ней, они
гнали ее по темным закоулкам и дальше за город, к морю, но Сто сорокового
рядом не было.
И вот эти четверо стоят перед ней, и никак было не понять - зачем же
они догоняли ее, если сейчас они явно не испытывают желания приблизиться.
Вероятно, надо было что-то сказать им; может быть, снова повернуться и
бежать. Но так стоять и смотреть друг на друга было просто невозможно.
Глупо в конце концов. Или, не найдя лучшего выхода, включить левитр и
подняться вверх?
И вдруг она увидела, что выражение лиц этих четверых постепенно
меняется. Сначала - какое-то ожидание: вот сейчас переведем дыхание,
соберемся с силами, тогда... Но затем следовала растерянность, за ней -
недоумение, потом - страх. Тот самый страх, который она сама только что
ощущала. Чего они-то боялись? Она стоит на открытом месте, лицо ее - лицо
обыкновенной молодой геанитянки, ярко освещено луной, она не двигается.
Чего же они боятся?
И тут издалека донеслось легкое цоканье когтей по каменистой дорожке;
геаниты, конечно, еще не слышали ничего и ничего не увидели бы, даже если
бы обернулись, но Двадцать седьмая уже поняла: это сопровождающий, и
наконец-то это глупое, непонятное происшествие придет к концу. Геаниты
разом обернулись, но было поздно: зверь одним прыжком перемахнул через них
и, упав к ногам девушки, мгновенно замер, словно изваянный из блестящего
черного камня. Девушка по-прежнему не шелохнулась.
Некоторое время геаниты еще стояли, затем кто-то из них испустил вопль,
и все четверо, рухнув на землю, затряслись, и зубы их клацали, но
явственно все же доносилось никогда еще не слышанное и непонятное
логитанам слово: "Геката". Затем эта дрожь прекратилась, и стало ясно, что
геаниты, не подымая головы, отползают в сторону ближайшей рощи.
Темное облако закрыло луну, и в наступившей темноте послышался дружный
топот: недавние преследователи спасались бегством. Луна выползла нехотя, и
тогда двое, оставшиеся на пологом холме, пошевелились. Девушка опустила
голову и посмотрела на собаку - ну вот, все и уладилось, никакого
нарушения инструкций, можно лететь докладывать Командиру. Зверь тоже
поднял голову и весь как-то гадливо передернулся, отчего его шерсть встала
дыбом и перестала блестеть, - ну да, все уладилось, но сколько было
сделано глупостей, и придется докладывать об этом.
Девушка повернулась и медленно пошла вниз. Она доложит Четвертому обо
всем, что произошло. Но того, что она чувствовала, когда за ее спиной
грохотали медные доспехи солдат, об этом она не скажет. Это не будет
названо и не произнесено вслух, и это навсегда останется с ней. Плохо это
было или хорошо - все равно. Но это было ощущение, недоступное логитанам,
и незачем логитанам знать о нем. Это кусочек сказочного мира Геи, который
она никому не отдаст.
Она вернулась к кораблю и подробно доложила обо всем, что видел и понял
ее сопровождающий. Но страх она оставила себе.
Командир слушал ее, опустив голову. Как он устал от этой нелепой,
суматошной Геи!
Сейчас бы тревогу... Общую тревогу с авральным стартом, чтобы бросить
на этой проклятой Гее всю аппаратуру, и - вверх, пробиться сквозь это
глупое голубое сияние и очутиться наконец у себя, в черном покое
межзвездной пустоты... У себя. Хорошо сказано - у себя. Удивительно точно
сказано. Хотя - несколько преждевременно.
В белоснежных Пантеонах Великой Логитании множество одинаковых могил.
Но все это - могилы обыкновенных логитан. Собирателей, этой высшей касты
населения Логитании, нет среди них. Даже если Собиратель случайно умрет на
своей планете, его тело запаивают в сверкающую капсулу и отправляют в
пространство: вдали от рейсовых трасс логитанских кораблей.
Вот откуда появилась у Четвертого когда-то саркастическое, потом -
горькое, а теперь - безразличное: "У себя".
Но "к себе" - нельзя.
Есть закон, и есть устав, и они предписывают строго определенное время
пребывания на планете. Гея - это планета, которая ничего не может дать, но
и тут необходимо провести ряд исследований, использовать остановку для
подготовки молодых Собирателей, загрузить экспонаты, подтверждающие
бесполезность планеты, и только тогда улететь, предварительно уничтожив
свои следы. Подготовка молодых Собирателей... Закон и устав. Устав и
закон.
Завтра последняя попытка выхода в город. Контролирующим идет Девяносто
третий.
Командир потребовал к себе только Двадцать седьмую, и Сто сороковой,
воспользовавшись этим, остался снаружи: ему все время казалось, что он со
своими когтистыми лапами и свалявшейся шерстью оскверняет внутреннюю
белизну корабля.
Сто сороковой с ненавистью мотнул головой, словно отгоняя докучливое
насекомое. Днем они приставали к нему нещадно; сейчас уже была ночь, они
все куда-то прятались, но вот от мыслей, назойливых и однообразных, покоя
не было.
Все они делают не то. Девчонка никогда не станет настоящим Собирателем.
Она слишком пристально разглядывает весь этот мерзостный, беспорядочный
мир, ее тянет в лабиринт вонючих закоулков этого грязного поселения; в ней
нет и никогда не будет священной ненависти ко всему, что не есть Великая
Логитания, и священной жадности к тому, что может быть полезным для нее. А
старик? А сам Командир? Разве все они, вместе взятые, могут сравниться с
ним в той безграничной, слепой преданности своей далекой родине, которая
переполняла его в бесконечных странствиях?
Сто сороковой поднял длинную морду и издал протяжный, томительный звук.
Звук этот родился сам собой, он ничего не означал ни на языке геанитов, ни
на языке логитан. Но он шел от сердца, этот звук: его собственное или
принадлежащее тому черному неприкаянному зверю, чей образ он принял?
Много подобных себе зверей встречал он на улочках и площадях этого
города; они отличались друг от друга окраской и размером, голосом и
повадками. Но спустя некоторое время Сто сороковой понял, что есть нечто
главное, что разделяет этих зверей на два совершенно различных лагеря;
одни были бездомны, другие принадлежали какому-нибудь геаниту.
И сейчас, глядя на сверкающий корпус корабля. Сто сороковой отчетливо
почувствовал, как далекого хозяин, огромный, властно зовущий к себе; и
залитая лунным светом громада корабля была лишь мизерной крупицей,
ничтожной составляющей этого далекого хозяина, и, исполненный неожиданной
жалости к самому себе от того, что так мало ему дано от вожделенного
счастья услужить, он снова завыл и пополз на брюхе к кораблю, слезливо
подергивая белесыми веками.
На следующее утро Девяносто третий проснулся в отличном расположении
духа, потому что ему предстоял последний выход из корабля на этой милой,
безалаберной планете.
Девяносто третий был стар и мудр. Образ, выбранный им, был для него
традиционен: он всегда принимал вид престарелого немощного аборигена, -
разумеется, если на той планете, куда опускался их корабль, вообще были
аборигены и их облик поддавался копированию. Он прекрасно знал, что его
считают одним из лучших Собирателей всей Логитании, и тихонечко
посмеивался над этим. Впрочем, тихонечко посмеивался он решительно над
всем, а особенно над своими спутниками. Ему был смешон и сам Командир с
вечной скрупулезной придирчивостью к себе и другим, поставивший себе целью
быть идеальным Собирателем, и пытающийся достичь этого при помощи рабского
подчинения каждому параграфу Закона Собирателей; ему был смешон Сто
сороковой с его фанатичной преданностью Великой Логитанин - мифической
родине, видеть которую им удается лишь в качестве награды за особые
заслуги; беззлобным смех вызывала у него и эта малышка Двадцать седьмая с
ее тихими восторгами по поводу первой же увиденной ею планеты. Потом будет
вторая планета, третья, восторги сменятся отупением и затем, возможно,
даже ожесточением, совсем, как у Сто сорокового. Это будет
гипертрофированное ощущение собственной временности, случайности и
необязательности, неминуемо растущее... Планеты и перелеты, перелеты и
планеты, жалкие крохи знаний, которые они украдкой, не давая ничего
взамен, возьмут во славу Великой Логитании.
Бедная малышка, думал он, шаркающими шагами продвигаясь за ней по узкой
каменистой улочке, благоухавшей лужицами помоев, выплеснутых расторопными
хозяйками из-за глухих глинобитных заборов. Бедная малышка, она приходит в
восторг при виде четких колоннад удивительно пропорциональных храмов и
безукоризненной симметрии белесых, словно покрытых слоем напыленного
металла, узеньких листьев высоких полупрозрачных деревьев и емкой
размещенности маленьких темно-синих плодов в тяжелой, геометрически
совершенной кисти. Как же много вас, бедных малышей, до конца жизни не
умеющих понять, что выход один: лгать и предавать. Лгать товарищам своим и
предавать дело свое.
Только сам Девяносто третий знал, до какой же степени и как давно он
перестал быть Собирателем. Прилетая на новую планету, он благодаря своему
богатому опыту и врожденной интуиции мгновенно сливался с жизнью ее
обитателей и безошибочно определял, в чем заключается нехитрое счастье
обыкновенного аборигена. Он не искал утонченных наслаждений, нет, он
последовательно испытывал все незамысловатые, обыденные радости, доступные
тому существу, чей образ он принял.
Так, на третьей планете Ремазанги он ловил запретных голубых пауков и,
жмурясь, давил их у себя на животе, отчего они испускали несказанный
аромат, погружавший его на три малых ремазангских цикла в состояние
блаженной прострации; на единственной планетке солнца Нии-Наа, отощавшей
под бременем неумолимо растущего числа полудиких существ, рождавшихся по
восемь и по десять сразу, он ползал из пещеры в пещеру, оставляя за собой
липкий след собственной слюны - искал желтоглазых младенцев, а найдя,
выхватывал и торжествующим воем сзывал на расправу всю стаю; на Зеленой
Горе, откуда они бежали, потеряв половину экипажа, он сумел преступить
четыре из шести Заветов Ограждения и даже совокупился с белой птицемышью
Шеелой, что вообще не лезло ни в какие законы.
Правда, это уже выходило за рамки обыденных радостей среднего типичного
аборигена, но Девяносто третий сделал для себя исключение, пока он
находился на чужой планете. На корабле он был уже логитанином, а логитане,
как правило, вообще не допускали исключений: это было не в их натуре.
Четкие, непреложные законы - вот к чему с пеленок приучался каждый
логитанин. А исключения только развращают ум и будят воображение.
Девяносто третий ничего не боялся. Вместе с чужим образом он получал и
чужие инстинкты, зову которых он отдавался без колебания и даже несколько
демонстративно. Он знал, что за каждым его движением следят многочисленные
КПы, развешанные над всем районом действий Собирателей, и не пытался
утаить хоть какую-нибудь малость. Он последовательно проходил все стадии
наслаждений, и приборы корабля послушно фиксировали все особенности
скотского его состояния. Не было ни малейшего сомнения, что, поведи он так
себя впервые, остолбеневший от, ужаса и отвращения Командир тут же
исключил бы его из списков Собирателей и физически уничтожил, но весь
секрет Девяносто третьего заключался в том, что он последовательно приучал
Командира смотреть на любое его похождение как на акт самоотверженного
служения Великой Логитании. Обессиленный и исполненный демонстративного
отвращения к самому себе, он представал перед Командиром и, не скрывая ни
йоты того, что могли наблюдать КПы, с предельной образностью обрисовывал
внутренний мир аборигена, который по сравнению с жителем Великой Логитании
неизменно оказывался тупым и похотливым животным, развращенным наличием
второй сигнальной системы. С жертвенной неумолимостью, чеканя каждое
слово, он припоминал из пережитого все самое постыдное как с точки зрения
аборигена, так и с точки зрения логитанина. Полученный таким образом
эталон аборигена был убедителен.
Сам же Девяносто третий приобрел незыблемую репутацию опытнейшего
специалиста по психологии разумных существ на других планетах. Надо
сказать, что сохранение этой репутации давалось ему без особых
затруднений.
Вот и сейчас он широким размеренным шагом следовал за Двадцать седьмой;
острые колени при каждом шаге так явственно обозначались под старым
хитоном, что казалось, вот-вот прорвут его; козлиная бородка ритмично
вздергивалась кверху. Улочка, по которой они подымались, огибала крутой
холм, осколки лиловатого камня скатывались с него под ноги идущим. С
поперечных улиц, сбегавших в низину, тянуло утренней свежестью - холодом,
смешанным с запахом только что пойманной рыбы и больших полосатых плодов,
растущих прямо на земле. Лучи только что поднявшегося светила, именуемого
здесь Гелиосом, почти не грели, но унылые глиняные заборы, расписанные
фантастическими пятнами самого различного происхождения, вдруг окрасились
в нежный золотисто-розовый цвет. Пока он не достиг еще своей цели,
утренний Гелиос будет устилать его путь лепестками изжелта-алых роз...
Старик зацокал языком. Путь его лежал в кабак.
Этот полутемный сарай открывался с восходом, а скорее всего вообще не
закрывался. С дощатых столов, казалось, никогда не прибирали, и засыпающие
на ходу девки, возвращающиеся с нижних улиц, прежде чем зайти в свой
чулан, шарили ладонями по столу - отыскивали недоеденные куски.
Старик выбрал себе место у самой двери так, чтобы можно было видеть и
утоптанную площадку перед самой харчевней, и узкие улочки, уходящие к
морю. До сих пор он сопровождал Двадцать седьмую на расстоянии нескольких
шагов; пора наконец ей привыкать действовать самостоятельно. Правда, он
будет поблизости, всегда готовый прийти на помощь, - ведь каждый раз,
когда она выходит в город, геаниты ей буквально прохода не дают, что
постоянно ставит в тупик их Командира, этого... старик старательно
перебрал наиболее подходящие слова на языке геанитов... этого кретина.
Девяносто третий некоторое время следил за тем, как девушка,
придерживая руками край одежды, чтобы не разлеталась на ветру, подымается
по склону холма; затем он вынул из холщовой котомки простую глиняную чашу
и поставил перед собой. Потом он постучал костяшками пальцев по столу и
вытянул шею, выглядывая из-за двери - Двадцать седьмую еще было видно, а
коренастый раб, цепко перебирающий босыми ногами по каменистому склону, -
видно, сокращал себе дорогу к морю, где слышался дребезжащий сигнал
рыбачьего колокола, зовущего первых покупателей, - уже хищно и торопливо
оглядывался на нее, как это будут делать все геаниты, которых она
повстречает на своем пути. Девяносто третий забрал в кулак жиденькую
бороденку, сузил глаза - он-то понимал, почему так происходит. Даже нет,
не понимал, а просто его самого тянуло к ней, и это был зов инстинкта,
неведомого логитанину.
Все шло так, как и должно было идти, и старик снова постучал по мокрым
доскам стола.
Хозяйка, появившись в дверях, заслонила собой свет - окон в харчевне не
было, лампы притушены. Старик разжал кулак - к жухлой коричневой коже
приклеилась блестка мелкой монеты. Хозяйка подалась вперед и выхватила
монету - у нее не было ни малейшего сомнения, что нищий старик ее где-то
украл; деньги мгновенно обратились в миску вчерашней рыбы и глоток
светлого вина, отдающего прелой травой. Старик выпил, и снова ухватился за
бороденку - плохое было вино. Никудышное. И снова нетерпеливый стук по
столу, и снова - монета - уже крупнее, весомее - исчезает в складках
одежды хозяйки, вдруг приобретшей необыкновенную легкость движений. И
снова вино. И снова монета. И снова вино.
Монеты, конечно, украдены накануне ночью (подделка отняла бы
недопустимо много времени); в глазах Командира - акт необыкновенной
храбрости во имя чистоты эксперимента и во славу Великой Логитании, а для
старика - единственное счастье нищего геанита, получившего кучу денег без
затраты особого труда.
Сегодня эти деньги он тратит.
Тоже счастье.
Он медленно тянул чашу за чашей, постепенно пьянея: пространство
свертывалось вокруг миски с жареной рыбой, замыкая старика с серьгой в
приглушенно гудящий кокон опьянения. Голова его опускалась все ниже и
ниже, и когда Двадцать седьмая стремительно, словно спасаясь от невидимой
погони, пробежала мимо харчевни, возвращаясь к кораблю, он этого даже не
заметил.
Дверь каюты стукнула, и Двадцать седьмая обернулась - на пороге стоял
Командир.
- Когда ты вернулась?
Двадцать седьмая не ответила. Командир невольно нахмурился: ненужный
был вопрос. Естественно, что ему, как никому другому, известно, в какой
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг