поднимется и возьмет курс на Орли.
И разобьется вместе с Машиной и обоими ее создателями.
До чего же хорошо было смотреть на мир, отдаленный четырьмя столетиями,
и совершенно не думать о завтрашнем дне! Но минуты шли, и столбик
энергометра едва-едва подымался над нулевым уровнем. "Пусть стартует еще
один звездолет, - разрешил себе Мануэль. - Еще один корабль, и я вернусь".
Он прижался лбом к тепловатому плексу иллюминатора.
Непомерно тяжелая на вид капля, отливая ртутным блеском, поднялась с
дальнего края поля и пошла вверх, стремительно наращивая скорость.
Все.
Мануэль выдернул шелковый шнур, зажатый движком реостата возле самой
нулевой черты, и остановил Машину. И в тот же миг неодолимая сила
несовместимости времен отбросила его назад, в исходную точку его полета.
...Непомерно тяжелая на вид капля, отливая ртутным блеском, поднялась с
дальнего края поля и пошла вверх, стремительно наращивая скорость.
Затем проекционная аппаратура автоматически выключилась, и изображение
исчезло.
- Все, - сказал Доменик, - мы сделали все, что могли.
Нид кивнул головой. Действительно, все возможное было сделано.
- Но у нас в запасе еще почти восемь дней. - Сферический экран был
пуст, и только беспокойная тень Неттлтона металась по нему, словно птица,
разучившаяся летать. - Что же делать теперь? Проверять еще раз всю
систему?
- Нет, - сказал Нид. - Я плохо разбираюсь в надежности схем и приборов,
но я наблюдал за всем монтажом и понял, что во всей этой огромной работе
не может быть ни одного промаха, ни одной ошибки. Ведь это последнее дело
рук человеческих, Доменик. Последняя работа. Она выполнена на совесть.
- На совесть - и преждевременно. Восемь дней впереди, восемь
бесконечных дней, за которые ничего не придумаешь, ничего не сделаешь!
Восемь дней собственного бессилия...
- Она не замедлила движения?
- Напротив. Перед ней Солнце, и она разгоняется, точно хищник,
почуявший плоть и кровь; она набирает скорость и вытягивается в одно
огромное, нацеленное на Солнце щупальце.
- М-да, когда она подходила к нашей системе, ее форма напоминала
гигантский боб. А может...
- Что? - быстро спросил Доменик.
- Может быть, в изменении формы...
Неттлтон усмехнулся, и улыбка эта была далека от той, которую видел
Рекуэрдос.
- Надежда? Нет, друг мой. Концентрация ударной силы. Разогнанная
притяжением Солнца, туманность обтечет его со всех сторон и помчится
дальше. А дальше на ее пути будет Земля.
- Значит, ничего не изменится...
- Ничего, Нид. Разве что все произойдет за меньшую долю миллисекунды,
чем мы первоначально предполагали.
Нид Сэами прошелся по залу. Ослепительно белый сферический экран,
выросший за несколько дней, и за ним не видно ни окон, ни двери, всегда
распахнутой в сад, где над зеленью платанов всплывает, точно панцирь
морской черепахи, крыша летней усадьбы римского императора. И одна мысль,
алебастровым непроницаемым экраном загораживающая весь мир, - доля
миллисекунды. Мизерный осколок времени, которым люди пренебрегают,
существующий разве что для физиков, неспособный вместить в себя ни
тяжелолиственный, одушевленный шум платановой рощи, ни металлический треск
цикад, ни всхлип человеческого дыхания. Доля миллисекунды - это так мало,
что невозможно будет уловить, что же из всего этого затихнет, первым.
Тени двух человек встретились на белом экране. Они так давно знали друг
друга - Нид Сэами и Доменик Неттлтон, что мысли одного были ясны для
другого. Оба думали об одном. Вся мыслимая работа была позади, и бояться
было нечего - насколько можно ничего не бояться перед лицом неминуемой
гибели, - и Доменик, не страшась показаться слабейшим, произнес вслух:
- Единственное, чего бы я не хотел, если бы имел возможность выбора, -
это остаться в этой миллисекунде последним...
- Никто из нас не будет последним, - отвечал ему Нид Сэами, - потому
что после нас останутся сказочные миражи, которым мы сами так хотели бы
поверить. Словно маяки, они будут вспыхивать в назначенный срок, даря пяти
миллиардам людей счастье уверенности в своем будущем, в том, что они
работают не напрасно. Никто никогда не узнает - некому будет узнавать, -
чего стоил нам этот наш труд. Пожалуй, именно нам с вами, Доменик, виднее
всего, чего он стоил. Зато и награждены мы за свое дело так, как никто из
людей. Мы увидели, чего оно стоило даже через сто лет. Те, кто создает для
будущего, ради будущего, награждены надеждой; мы создавали будущее для
прошлого - и нам досталась уверенность в пользе своего дела, ибо прожитый
человечеством век - очень важный в истории Земли, и мы это знаем.
Рекуэрдос жил при капитализме. Столетие, что легло между нами, знало
острую социальную борьбу и социальные катаклизмы. Но мы-то живем в другом
мире. Коммунизм - это же не просто иной социальный строй. Мы увидели
планету в расцвете. Ведь это достаточная награда за наше мужество, не так
ли, Доменик?
...Непомерно тяжелая на вид капля, отливая ртутным блеском, поднялась с
дальнего края поля и пошла вверх, стремительно наращивая скорость. Все.
И безжизненная белизна экрана.
А затем раздался детский смех.
- Да это же просто воздушные шарики! - в восторге кричал какой-то
мальчишка.
- Не нужно смеяться, малыш, - проговорил совсем еще молодой человек с
голубоватым лицом, какое бывает только у людей, которые родились в
космосе.
Он включил двигатель своего левитра, и легкая скорлупка взмыла вверх, в
утреннее фиалковое небо. Он опустился прямо на вершину белой полусферы,
растворенной на юг, словно ворота из слоновой кости, через которые, как
верили древние, приходят вещие сны.
Он посмотрел вокруг себя и увидел тысячи людей, которые стояли, сидели
на траве или висели в воздухе на своих крошечных, чуть слышно жужжащих
корабликах. Тысячи людей, которые собрались сюда для того, чтобы вместе с
Мануэлем Рекуэрдосом, сквозь его невидимую Машину, посмотреть на дивный
мираж, одинаково непохожий и на картину прошлого и на отражение
настоящего.
Они его увидели, и светлая сказка, рассказанная три века назад о
грядущем, об их мире, показалась им ожившим рисунком доброго ребенка.
И тогда человек, родившийся в космосе, заговорил.
- Не надо смеяться, малыш, - сказал он, и голос его был одинаково четко
слышен и у подножия холма и даже самым дальним корабликам, висевшим в трех
милях от Пальма-да-Бало. - Да, эти изображения, выполненные ровно триста
лет назад, чем-то напоминают летающие велосипеды, которыми населяли мир
будущего мечтатели времен Уэллса и Жюля Верна. И все-таки мы решили, что
Мануэль Рекуэрдос должен увидеть именно эти наивные картинки, а не те
межзвездные корабли, которые в действительности поднимаются сейчас с наших
стартовых площадок. Разумеется, нам пришлось бы ограничиться показом
стереофильма, потому что никому, кроме мечтателя далекого прошлого, не
пришло бы в голову расположить современный космодром на острове, лежащем в
самом густозаселенном море. Но не в том суть. Мы сохранили в целости
миражи Неттлтона и Сэами не потому, что они были доступнее и понятнее для
Рекуэрдоса, чем техника наших дней, работающая на принципах,
непредставимых для Рекуэрдоса и его современников. Мы сделали это из
уважения к воле и мужеству людей, которые даже перед лицом надвигающейся
гибели смогли создать прекрасные сказки, сказки для безвозвратно ушедшего
века, для людей, которые уже умерли...
Рекуэрдос не был великим ученым - честно говоря, он был просто
талантливым и отчаянно везучим экспериментатором-интуитивистом. Мы никогда
не узнаем, каким образом он открыл закон движения во времени - он погиб
так быстро и так неожиданно, что не успел рассказать ни того, что было им
сделано, ни того, что было задумано. Скорее всего, это открытие было чисто
случайным и вытекало из какой-нибудь ошибки эксперимента. Но так или иначе
- остров, на котором был поставлен этот небывалый опыт, все чаще стали
связывать с именем погибшего ученого. Как будто сами собой пришли и
остались в обиходе названия - павильон Рекуэрдоса, холм Рекуэрдоса,
институт Рекуэрдоса и, наконец, остров Рекуэрдоса. Шесть рисунков,
которые, он сделал, пока был способен держать в руке карандаш, убедили
человечество в реальном существовании такого будущего, каким его увидел
Рекуэрдос. Но тогда перед футурологами встала новая проблема.
Будущее так же единственно и неизменимо, как и прошлое. Но не таково
виденье этого будущего. Ведь если бы повторный запуск Машины был
осуществлен на ближайшем от нас острове, превращенном в заповедник
гигантских рептилий, боюсь, что люди долго оплакивали бы гибель
человечества от допотопных звероящеров, непостижимым образом возродившихся
на Земле. И некоторые ученые полагали, что неоднократное вторжение Машины
в будущее, равно как и частое выпадение ее из настоящего, может создать
предпосылки для отклонения в логическом развитии истории Земли. Впрочем, а
те времена вряд ли кому-нибудь удалось бы повторить опыт Рекуэрдоса: нам
известно, что после гибели Машины вместе со всеми чертежами и набросками -
пс какой-то несчастной неосторожности ученый решил взять с собой в Париж
все свои бумаги, не оставив в Пальма-да-Бало ни одной копии, - было
высказана предположение, что Рекуэрдос создал принципиально новую
конструкцию межвременного двигателя. По этому пути и пошли все
последователи Мануэля. Несмотря на официальное запрещение, которое стало с
тех пор соблюдаться более строго. Но все попытки были обречены на провал,
и заслуга повторного открытия принадлежала не физику, а психологу.
Нид Сэами - это он обратил внимание на несоответствие между рассказом
Рекуэрдоса о стремительности движений ученых и действительной картиной. И
тогда он вывел априорное предположение о возможности передвижения во
времени на предельно малых скоростях, с тем чтобы наблюдать события других
времен, не вмешиваясь в них. Он записал свою мысль, но не поделился ею ни
с кем, и лишь спустя три века мы нашли эту запись в его бумагах.
Вот так прошел первый век предсказанного будущего, век, ограниченный
фигурами Мануэля Рекуэрдоса - с одной стороны, и Неттлтона и Сэами - с
другой. А дальше было то, что вы хорошо знаете из истории, - наша система
встретилась с блуждающей туманностью. Астрономы Земли никогда не
сталкивались с подобным явлением и не могли предположить, что огромная
туманность вся целиком будет притянута Солнцем и осядет на его
поверхности, вызвав только чудовищный выброс протуберанцев. Человечество
было уверено в своей гибели, ведь спастись на другие планеты и
искусственные спутники не представлялось возможным - первоначальный фронт
туманности перекрывал все уголки нашей системы, куда ступила нога человека
к тому времени.
Когда же опасность миновала, люди решили не разрушать установки,
созданной под руководством Неттлтона и Сэами, и Сивилия стала островом
Светлых Маяков.
Сегодня последний из этих маяков догорел. Машина Мануэля Рекуэрдоса
вернулась в свою исходную точку, а мы... Мы и так уверены в том, что наше
завтра светло и прекрасно, и даже если бы мы увидели его, увидели раньше
времени, - все равно, придя в свой срок, оно, оставаясь таким же, каким мы
его подглядели, было бы в тысячу раз прекраснее одним только тем, что оно
есть на самом деле, что оно - сама жизнь. А то, что мы еще не открыли, не
изобрели, не додумали, - все это мы возьмем своими руками.
Вот история этого острова, но сегодня я хотел говорить о другом.
Последний Светлый Маяк догорел на Сивилии, но мне кажется, что память об
этом должна быть увековечена в названии острова, и оно должно быть связано
с воспоминанием о самых сильных и самых добрых людях, когда-либо ступавших
по ее каменистой почве. Но, к сожалению, из десятков и сотен добровольцев,
зажегших эти маяки, мы знаем только два имени: Доменик Неттлтон и Нид
Сэами. Назвать остров их именами было бы несправедливостью перед всеми
остальными - безымянными.
Так пусть же Сивилия зовется так, чтобы при упоминании этого названия
вспоминались все эти люди, - пусть она зовется Островом Мужества.
Человек, рожденный не на Земле, замолк и обвел взглядом всех людей,
собравшихся вокруг белой раковины маяка. Все молчали, потому что были
согласны с ним, и голубые огни - знак этого согласия - загорались на носу
каждого кораблика.
И только мальчишке, наполовину свесившемуся из люка левитра, этого
молчаливого согласия было мало, и поэтому он замахал руками и крикнул:
- Принято, капитан!
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг