проболтался в ледяной воде и уже не чувствовал ни клеточки своего тела.
Сейчас было как раз наоборот - он ощущал все то, что в нормальном
состоянии человеком не воспринимается: и тяжесть неповоротливого,
затекшего тела, и шум крови в ушах, и неритмичность дыхания, и
расплывчатость всех предметов перед глазами... Все это он воспринимал как
расфокусировку аппаратуры, составляющей комплекс его тела, и было просто
удивительно, как это доктор Узда провозился с ним столько времени и не
смог обеспечить ему приличного запаса прочности.
Минимальное напряжение - и все полетело к чертям. Шок не шок, а
состояние препоганое. Хорошо еще, память в порядке...
А в порядке ли? Перед тем как отключиться, он думал о чем-то
необыкновенном.
Необыкновенно важном. Он был полон ощущением значимости,
первостепенности своего открытия, которое должно было перевернуть всю его
дальнейшую жизнь.
Необыкновенность...
Это напряжение стоило ему еще нескольких минут беспамятства, и в себя
он пришел от легкого звона - так звенят льдинки, ударяясь о борт
гидромобиля.
Когда льдинок много, они превращаются в ледяную кашу, теряют свою
единичную звонкость, и в их суммарном шорохе всегда можно услыхать
отчетливое:
Арсиньегас... Арсиньегас...
- Дан Арсиньегас!
Его уже зовут, а он еще не вспомнил. Это НЕЧТО, такое огромное,
ворочается в его сознании бесформенной, неопознаваемой тушей; оно слишком
близко, чтобы его можно было рассмотреть,- это словно книга, которую
пытаешься прочесть, держа ее на дюйм от зрачка. Строчки сливаются в
расплывчатую сетку, и больно глазам. И еще это похоже на мнемовпечатку,
когда в первую минуту пробуждения даже толком не помнишь, что же такое
подарили твоей памяти, а берешь томик Корнеля, из которого пока не помнишь
ни звука, и не читаешь - пробегаешь глазами страничку, эти ни с чем не
сравнимые по гордости строфы:
Будь Сидом; этот звук да рушить все преграды,
Да будет он грозой Толедо и Гранады...- и вся страница, от первой до
последней строки, словно проявляется в наполненной раствором кюветке;
слова четки и звучны, они и видны, и слышны, и врезаны в твой мозг отныне
и навсегда.
Но открыть книгу необходимо - иначе воспоминание так и останется
смутным контуром чего-то нераспознанного.
Он снова слышит льдистый шорох, но теперь это не шепот, а просто
шуршание накрахмаленного платья, и перед ним уже стоит женщина,- впрочем,
это всего лишь сестра, та самая сестра с царственными жестами и глазами
Филиппа Четвертого.
И тут его захлестнула волна жалкого, щемящего отчаянья. И даже не
потому, что его молодое, упругое тело, чье совершенство было естественным
и привычным настолько, что даже не возникало сомнения в низменности этого
совершенства,- даже не потому, что это тело в какие-то доли секунды
превратилось в подрагивающий комок неуправляемой биомассы; в конце концов,
на то и существуют суперврачи вроде Сиднея Дж. Уэды с их суперклиниками,
чтобы поставить на ноги любую человеческую развалину. Но ведь именно
тогда, когда венец природы становится развалиной, перед ним с каким-то
утонченным, садистским злорадством подымается на своем тонком гадючьем
хвостике непрошеный вопрос: ну и кому же теперь ты нужен - вот такой? Нет,
не через две недели, снова вынянченный и доведенный до богоподобного
совершенства, а именно такой, теперешний, во всем непотребстве своей
беспомощности,- кому?
Он пытался бороться с этим наваждением, силился вскрыть панцирную
корку, укрывающую пеструю свалку его памяти. Но мозаичные искрящиеся
осколки мелких побед были надежно сцементированы холодным любопытством и
свинским равнодушием. Он знал, что где-то там, в глубине, еще теплятся
солнечные зайчики, чьи контуры четки и оттенки незамутнены,- воспоминания
той неправдоподобной поры, когда все самое святое и прекрасное бесшабашно
зашвыривалось в угол, "на потом". А когда наступило-таки это "потом", само
собой оказалось, что щенячья жадность плюс мальчишеская боязнь
стабилизированных отношений уже переросли в постоянно действующий синдром
одиночества. Одиночества? Нет! Нет!!! Господи несуществующий, всю жизнь
можно сладострастно и словоблудно алкать великомученичества, но когда тебя
действительно поволокут на костер или к проруби,- нет! Не-е-ет!..
Спокойные, внимательные глаза приближаются к нему. Вот все, что теперь
ему отпущено,- доброта, предписанная клятвой Гиппократа. Доброта одной из
тысяч сестер к одном из миллионов пациентов. Доброта, у которой вместо
лица - стерильная маска.
- Маска... Да снимите же маску...-
Он никогда не думал, что едва заметное движение губ может отнять
столько сил. Кресло мягко проваливается куда-то в дымную, дурнотную
глубину, и в этом лиловом мареве каменеют над ним сотни неестественно
выпрямившихся ледяных фигур, и сотни глаз, не мигая, вперились в него, и
сотни маревых масок падают, падают, падают, падают шелестящим снеговым
роем, и сотни лиц... Лицо. Замирающее от страха быть неузнанным, милое,
единственное, любимое лицо.
И чудо появления этого лица именно сейчас, в миг самого страшного и
непереносимого в жизни отчаянья.
И только после этого - имя.
С радостной, поспешной готовностью его память отдавала настоящему все
чудом сбереженные крохи прошлого - и тот дождливый, неприкаянный вечер
провалившихся с треском школьных каникул, и ступени пологой лестницы, на
которой их кто-то познакомил, и бестолковая суета недоодетых и
недогримированных мальчишек и девчонок - неразбериха, предшествующая
любительскому и заранее обреченному спектаклю; и ее лицо во втором ряду -
недетское спокойное лицо, которое он потом с такой страстной яростью клял,
боясь увидеть еще раз, и обожествлял, разыскивая всю оставшуюся жизнь.
Но так и не увидел больше ни разу.
Он научился лгать самому себе, говоря, что это была лишь случайная
встреча, четырнадцать лет назад задевшая его самолюбие. Но сейчас то, что
они встретились снова, не могло быть простым случаем - это было
волшебство, и не поверить в него было бы смертным, непоправимым грехом. И
он знал, что никогда не совершит этого греха, ибо не расстанется с этой
женщиной ни на день, ни на час, ни на миг. И если на их пути встанет
смерть,- он не переживет эту женщину.
Ни на день, ни на час, ни на миг.
Эта мысль не выросла из воспоминаний и не пришла вслед за ними,- нет,
она существовала с самого начала, с момента пробуждения, а может быть, и
ранее; быть может неосознанная и неоформившаяся, она возникла в его мозгу
как раз четырнадцать лет назад, и только ждала этой встречи, неминуемой,
как возмездие, ибо если на земле извечно существовал закон бытия, карающий
горем за зло, так должен же был, в противовес ему, существовать другой, по
которому за однажды принесенную великую радость воздавалось счастьем...
Эта мысль еще не успела выпасть четким кристалликами слов из того
первичного вне словесного хаоса ощущений и понятий, который предшествует
подобной кристаллизации,- как он уже устыдился и ужаснулся этой мысли, ибо
она принадлежала прежнему Арсиньегасу, еще не пережившему это пробуждение,
еще не задыхавшемуся при виде этого удивительного любимого лица,
сбереженного его памятью за полтора десятилетия. И он смел подумать, что
тогда, в каникулы великих дождей, он принес ей радость! Ах ты, мелкий
бонвиван, кавалер Фоблас космического века! Спору нет, бывало -
облагодетельствовал своим вниманием несколько десятков разнокалиберных
дурочек. Бывало.
Доставлял им "радость великую" - величины, правда, самой разнообразной,
от нежных бесед и до... Вот именно, до. И включая. И сохранил, укоренил в
своей памяти это хамское, самовлюбленное чувство "приношения радости".
И вот теперь этими нечистыми лапами воспоминаний, обмаранный
фобласовской терминологией, он влез в дождливое лето неудачных каникул...
Как посмел он подумать, что она, эта девочка из второго ряда полутемного
школьного зала, девочка с загадочными глазами древних королей,- что она
радовалась его вниманию, что она вообще помнила все четырнадцать лет?
Он сделал над собой усилие, чтобы прогнать мучившие его слабость и
дурноту и понять наконец, кем стала для него эта женщина-и кем может стать
для нее он?
И понял одно: она тоже ждала его и любила все эти годы. Все
четырнадцать лет. И опять-таки это не было следствием рассуждений или
воспоминаний - это было так, словно с момента пробуждения где-то на
внутренних стенках его души уже было написано огненными буквами: "Она
любила меня..." И теперь ему оставалось только сосредоточиться, внутренне
прищуриться - и прочесть эту надпись.
Вероятно, он и в самом деле прищурился, потому что лицо, застывшее
перед ним, вдруг стало удивительно четким, реальным; и, вглядевшись в это
лицо, он только сейчас понял, что она ждет чего-то, ждет именно от него, а
так как он не знал, чего же ей от него нужно, он решил рассказать ей обо
всем, что он вспомнил и передумал за эти минуты, но сил не было, и все,
что он только в силах был сделать - это прошептать ее имя: "Сарри... Сарри
Сааринен..."
Но это как раз и было то, что она ждала, ждала так, что покачнулась, и
ему показалось - она падает навзничь, а у него не было сил, чтобы
броситься к ней; но она не упала, а наоборот - стремительно рванулась к
нему, и не обняла - схватила за плечи, как хватают ребенка, который чуть
было не упал в колодец
* * *
Доктор Уэда выбрался в коридор и прислонился к стене. Две молоденькие
сестры в одинаковых длинных халатах бросились к нему - он отмахнулся и
побрел к себе в кабинет, на ходу сдирая перчатки. Когда это он собирался
отправить себя на помойку? А, шесть лет назад, в последнюю встречу с Даном.
Шесть лет назад он был свежим и хрустящим, как огурчик. А теперь и речи
быть не могло о том, чтобы приступить к операции.
Хотя - кто бы вообще мог сделать ТАКУЮ операцию?
Он нащупал тумблер звукового канала - не видео, нет, глаза его на это
не глядели. Не приказал - попросил:
- Шерелис, замените меня.
Но по тому, как сразу же стих тревожный, шелестящий шепоток,- в
операционную набилось как-никак человек двадцать,- он понял: у стола
Шерелис его заменит.
Но решать должен он сам.
Почему, черт побери, почему решать ему, если он во всем этом абсолютно
не виноват? За что ему эта кара?..
- Подождите, Шерелис, подождите минутку...
Он попытался взять себя в руки. Как будто это возможно, когда случается
то, чего ты и в мыслях-то не допускал! Не допускал и тогда, когда
одновременно пришли сразу две фонограммы. Они до сих пор лежат на
письменном столе, первая - поразившая его своей неуместной
придурковатостью: "Вылетаем вместе.
Готовься к феерической встрече. Дан Арсиньегас. Дан Арсиньегас".
Он припомнил, что тогда, шесть лет назад, Дан улетел с Мерилайнда, не
дождавшись его возвращения. Просмотрев историю болезни, Сидней
почувствовал профессиональные угрызения совести. После катастрофы с
сотрясением мозга не следовало разрешать Дану впечатывать какие-то там
инструкции по Марсу. Тут они оба поторопились. Правда, до сих пор ни у
кого в подобной ситуации не возникало осложнений, но вот Дан, судя по
записям, провалялся в санаторном отделении еще полтора месяца. И улетел
вместе с этой рыбоподобной Сааринен почему-то как раз накануне того дня,
когда доктор Уэда должен был вернуться с материка...
Вторая фонограмма была более определенного содержания. Дежурный врач
Новозеландского космопорта с предельной точностью, но и с явно
проступающей растерянностью сообщал, что сегодня в одиннадцать ноль три
старший механик парка вспомогательного наземного транспорта космопорта Дан
Арсиньегас запросил разрешения на вылет в сторону Мерилайнда на машине
собственной конструкции с биоуправлением. На борту имелся пассажир. На
взлете гидромобиль потерял управление. Машина разбилась, пилот и пассажир
погибли.
Если бы на этом была поставлена точка!
Жена Арсиньегаса, сестра космодромного медпункта Сааринен, применила
глубокую гипотермию, и в настоящий момент тела пострадавших на скоростном
санитарном мобиле направляются в Мерилайндскую клинику. Частное мнение
врача - реанимация невозможна даже с максимальным использованием доноров.
Предварительное заключение начальника космопорта: так как пассажир
мобиля был идентичным близнецом пилота, то экспериментальная биотоковая
система управления настроилась одновременно на два источника команд, и
поэтому они были для нее неразличимы. Не исключено, что пассажир так и не
догадался, какую роль он невольно сыграл в этой аварии.
Шевельнулись ли хоть какие-нибудь подозрения в голове Сиднея, когда он
получил и вторую фонограмму? Да нисколечко. Он твердо верил в то, что
невозможное - невозможно.
Первое смутное предположение, соответствовавшее действительности,
возникло у него лишь тогда, когда он затребовал из хранилища контейнер с
донором 19-М из камеры © 2446.
Донор не имел ни малейшего сходства с Даном Арсиньегасом.
Впрочем, как не было у Дана и идентичного брата-близнеца,- уж это-то
Сидней знал точно.
А потом санитарный мобиль опустился на крышу операционной, и
последовало несколько минут стремительной, но строго упорядоченной суеты,
предшествующей каждой операции повышенной сложности, когда люди, киберы и
датчики компьютеров занимают свои четко распределенные места, а он, царь и
бог этого снежно-блистательного Олимпа, все не мог поверить, что эти два
тела, распростертые перед ним,- это два Дана Арсиньегаса, из которых шесть
лет назад один был донором другого.
Невозможно!
Но когда он наконец был вынужден признаться себе, что невозможное
все-таки совершилось, он не испытал ничего, кроме бескрайнего изумления,-
еще бы, форменное чудо! И еще чуточку досады - ведь кто-то додумался. И не
он, Сидней Дж. Уэда. И не кто-то, а эта фанатичка Сааринен...
Эти мысли мелькали где-то на втором плане, потому что главное, чем он
был занят,- это попытка найти хоть какой-нибудь шанс на спасение одного из
этих двоих. Если бы у этих пациентов были доноры - другое дело, это
обеспечивало бы искомый шанс. Но в сложившейся ситуации единственный выход
заключался в том, чтобы один из этих Арсиньегасов стал донором для
второго. И это давно уже поняли все, кто был в операционной. Теперь надо
было решать - кто? И решать быстро. Промедление - гибель обоих.
Уэда покосился на табло кибердиагностера. Хорош помощник: выкинул белый
флаг - "оба варианта равновозможны" - и отключился. Но это сейчас
последней санитарке понятно. Нужно же выбрать! Предположим, донором будет
ЭТОТ - атрофия некоторых мышц, вероятно, следствие нескольких десятилетий,
проведенных в контейнере, где никакие тренажи полностью не воссоздают
нормальную мышечную нагрузку... Но пребывание на Марсе, где сила тяжести
меньше земной, тоже ведь дает аналогичную картину. Вот, пожалуйста,- ТОТ
тоже с недоразвитыми мышцами... Космический загар? А поди отличи его от
загара антарктического! И ЭТОТ, и ТОТ могут похвастать загаром, не
характерным для обычных людей... А, вот: у настоящего Арсиньегаса должен
сохраниться шрам шестилетней давности - след аварии, приведший его на
Мерилайнд... М-да. Это можно было предвидеть. Оба они по праву называются
Арсиньегасами - на каждом не меньше полудюжины шрамов. Одинаковые
характеры с одинаковыми последствиями. Сопоставить с имеющейся в архиве
историей болезни? Можно, но - время. Время! Неужели нет способа мгновенно
и безошибочно отличить настоящего Арсиньегаса от ненастоящего?
Настоящего - от ненастоящего...
Вот когда пришел ужас.
Когда он, Сидней Дж. Уэда, главный хирург и заведующий Мерилайндской
донорской клиники, гуманнейший человек гуманнейшего из обществ, поймал
себя на безотчетном, но категорическом разделении этих двоих на две
категории - высших и низших, подлинных и поддельных, достойных жить и
обреченных умереть. И тогда он выбрался в коридор и прислонился к стене. И
еще одна мысль, одолевающая всех слабых людей в такие решительные минуты,
не давала ему покоя: почему это свалилось именно на меня? Почему решать за
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг