Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
                                   Части                         Следующая
Ольга Ларионова. 

                            Кольцо Фэрнсуортов

   -----------------------------------------------------------------------
   Журнал "Искатель", 1976, N 3.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 18 February 2001
   -----------------------------------------------------------------------



   Он пришел в себя оттого, что его вдруг извлекли из темноты  и  теплого,
бережно хранившего его покоя. Он силился понять, что же означает все это -
слепящее пространство, в котором он повис, пронизывающий холод неуютности,
ускользающие точки опоры, которых он  почти  не  ощущал,  -  но  мозг  его
отказывался повиноваться ему, и сознание его было пригодно только  на  то,
чтобы зафиксировать это ощущение холода и окружающей  чужеродной  пустоты.
Он напряг все силы, чтобы  разорвать  это  оцепенение  мыслей,  но  вместо
окончательного пробуждения вдруг ощутил - не понял, а снова только ощутил,
что он не дышит.
   Это переполнило его таким ужасом, что он закричал.
   И не услышал собственного крика.
   А потом снова стало тепло и почти так же хорошо, как и прежде, и что-то
привычное  и  нежное  окружило  его,  переполнило,  прогнало   весь   этот
ослепительный, леденящий ужас. Он замолчал  и  подчинился  этой  нежности,
которая была ему давно и несомненно  знакома;  знакома  даже  не  по  тому
тепличному,  безмятежному  покою,  который  предшествовал  его   нынешнему
состоянию, нет; окутывавшая, обволакивавшая его нежность, пока без образа,
без какого-то конкретного оформления, была известна  ему  гораздо  раньше.
Она не была предысторией его пробуждения - она  была  предысторией  самого
сна.
   Он забылся, счастливый и успокоенный. Вскоре  проснулся,  уже  привычно
ощутил это нежное и всезаслоняющее, склонившееся над ним. Опять уснул. Так
он засыпал и  просыпался,  и,  если  вдруг  не  находил  над  собой  этого
ласкового и теплого, чему не было пока названия, кричал. Правда,  крика  у
него почему-то не получалось - звуков он  по-прежнему  не  слышал.  Но  то
заботливое и неусыпное безошибочно угадывало, что его зовут, и  тотчас  же
появлялось. И снова становилось хорошо.
   И так день за днем.
   А потом он вдруг понял, что уже  некоторое  время  слышит  свой  голос.
Правда, только теперь он осознал,  что  этот  беспомощный,  отвратительный
писк, который с некоторых пор так раздражал его,  доносится  не  извне,  а
рождается где-то внутри его самого. Тогда ему стало стыдно своей  слабости
и беспомощности, и  он  решил  больше  не  кричать.  Но  само  возвращение
способности издавать хоть  какие-то  звуки  обрадовало  его,  и  он  начал
потихоньку проверять свои возможности, произнося отдельные буквы и пытаясь
составить из них если не слово, то хотя бы несколько отдельных слогов.
   Но попытки его были безрезультатны, потому  что  ни  единого  слова  он
просто не  мог  припомнить.  Они  сплошной,  вязкой  массой  шевелились  в
глубинах его сознания, но на поверхность не всплывало ни одно.
   Одновременно со способностью издавать  звуки  возвращалась  и  четкость
зрения - бесформенное ласковое  нечто,  постоянно  склонявшееся  над  ним,
стало приобретать черты человеческого лица,  давно  знакомого,  бесконечно
дорогого, но пока не узнанного. Самое странное в этом лице  было  то,  что
оно казалось очень большим, таким большим, что  заслоняло  все  на  свете.
Лицо наклонялось ниже, шевелило губами, но слова оставались непонятными  -
воспринималось какое-то нежное журчание, то веселое, то чуточку тревожное.
Он слушал радостно и жадно, потому что знал; рано или поздно ясность мысли
вернется к нему, как вернулись зрение и слух, и тогда он начнет  понимать,
что же творится вокруг него и главное - с ним  самим.  Он  предчувствовал,
что это понимание придет с каким-то словом, которое он непременно уловит в
общем журчании ласкового голоса, и все станет на  свои  места,  все  будет
названо собственными именами, и главное, это милое, заботливое  лицо  тоже
обретет свое имя.
   И снова в ожидании проходили дни за днями, пока однажды  вместо  потока
неразъединимых,  сливающихся  друг  с  другом  звуков  прозвучало   что-то
коротенькое и такое простое:
   - Ма-ма...
   Хрупкая ледяная корочка, сковывавшая его память, наконец  хрустнула,  и
первой каплей, проступившей сквозь  эту  трещинку,  было  не  подсказанное
слово, а имя. И, делая над собой невероятные усилия, он заставил свой язык
произнести:
   - А-лин! - и засмеялся, переполненный счастьем возвращения к жизни.
   Алин. Ну конечно же - Алин! Горячая волна ответной нежности захлестнула
его, и  теперь  лед  беспамятства  таял  стремительно  и  безвозвратно  от
воркующего шепота:
   - Алин, Алин...
   - Да нет же, маленький мой, глупышка мой - МАМА!
   - Алин! - повторял он упрямо и звонко.
   И тогда доброе, затуманившееся лицо отодвинулось куда-то в  сторону,  и
на его месте появилось другое, виденное  уже  несколько  раз  и  постоянно
раздражавшее тем, что оно было не менее знакомо, чем  то,  первое,  но  он
чувствовал, что вот это недоброе лицо он  уже  не  сможет  ни  узнать,  ни
назвать.
   - Ну-ну, - проговорил тот, второй. - Не будь  маленьким  упрямцем.  Это
мама. Ты же можешь это сказать: ма-ма. Ну,  давай  вместе,  это  ведь  так
просто, Рей; ма-ма!
   Тот, кого почему-то назвали Реем, молчал. Он не  собирался  откликаться
на это незнакомое имя. И вообще все в нем перевернулось,  перепуталось,  и
виной тому был этот невыносимо монотонный голос, который смял и  уничтожил
только что поднявшуюся в нем радость. И тогда на смену доверчивой нежности
возникло новое чувство, непривычное, грозное, непонятно как умещавшееся  в
его маленьком, беспомощном тельце. Чувство, с которым ему пока еще  нечего
было делать, ибо слишком слаб был он сам и слишком непомерно огромен  тот,
кто заслонил от него Алин. И от сознания своей беспомощности, оттого,  что
с самого начала у него уже что-то отнято и не разрешено. Рей заплакал  так
горько, как плачут только те, кто еще не научился терять.
   - Пойдем, Алин, - строго произнес второй,  неузнанный.  -  И  перестань
сюсюкать с ребенком. Ты видишь, он понимает и запоминает  гораздо  больше,
чем мы предполагаем. Он даже усвоил, как я к тебе обращаюсь.  Мисс  Актон,
подите к Рею и успокойте его!
   К  нему  подошли,  его  успокоили.  Это  третье  лицо  он   воспринимал
совершенно безразлично, потому что никогда раньше он не видел его и оно не
вызывало в нем ни радости, ни раздражения. В  какой-то  степени  оно  даже
успокаивало  Рея  тем,  что  не  порождало   мучительной   потуги   что-то
припомнить.
   Это третье лицо теперь безотлучно находилось при нем, и вещи, названные
незнакомым  бесцветным  голосом,  как-то  неприметно  возникли  вокруг   и
мало-помалу заполнили собой всю комнату.  Потом  те  же  безразличные  ему
руки, которые теперь были связаны с ничего не значащим для  него  странным
именем  "Мисактн",  распахнули  перед  ним  сиреневато-голубой  мир  сада,
понесли по хрустящим дорожкам, и над головой его,  в  переплетенье  ветвей
низкорослых  хикори  с  пальмовыми  лапами   перистых   облаков   возникло
многоголосое птичье царство. Но самая звонкая, самая сказочная птица  жила
не в саду - голос ее доносился из распахнутых окон дома и был так же нежен
и щемяще знаком, как и лицо той, которую ему на всю жизнь велели  называть
"мама"...
   Пальцы Алин взлетели над клавишами и замерли: ей показалось, что  сзади
подошел Норман. Нет, только показалось. Да и рано ему еще возвращаться  из
колледжа - по четвергам у него занятия  в  каждом  классе,  и  он  нередко
опаздывает к привычному часу обеда. Он приходит усталый и раздраженный,  и
поэтому она старается, чтобы он еще  дорогой  слышал  ее  музыку.  Сейчас,
правда, еще рано, но ведь она может играть и для маленького Рея, ведь он с
мисс Актон в саду, и ей не раз уже казалось, что малыш  настораживается  и
замирает именно тогда,  когда  она  наигрывает  любимые  мелодии  Нормана.
Впрочем, того,  что  ее  муж  не  любил,  она  не  исполняла  даже  в  его
отсутствие. Это не было насилием над собой - нет, с тех самых пор, как они
покинули Анн-Арбор и переехали сюда, в этот  крошечный  городок,  залегший
между  двумя  волнистыми  складками,  которыми  начинается  подножие   гор
Юго-Запада после золотистого однообразия подсолнуховых  плантаций,  с  тех
самых пор,  как  они  с  Норманом  поселились  в  собственном  двухэтажном
коттедже с двумя ванными и непропорционально  длинной  террасой,  уходящей
далеко в сад, ее не оставляло ощущение, что даже в отсутствие мужа за  ней
кто-то постоянно и неусыпно наблюдает, и думает за нее, и  что-то  за  нее
выбирает,  и  от  чего-то  отказывается,  и  приобретает  уйму  прелестных
мелочей... все за нее. Может быть, другая,  более  самостоятельная  натура
была бы стеснена, если не возмущена столь навязчивой заботой мужа, но  для
Алин  возможность  ничего   не   решать   была   залогом   ее   тихого   и
нетребовательного счастья. В этом не было ее вины - так воспитал  ее  дед,
галантный мсье Дельфен, крупнейший специалист по автомобильным покрытиям в
рабочее время и истый приверженец классицизма вне своей фирмы.
   Проведя детство между старинными папками  пожелтелых  гравюр  Давида  в
пудовых  переплетах  и  стопками  изящных,  почти  невесомых  альбомов   с
образцами автомобильных лаков, Алин Дельфен рано обнаружила  склонность  к
живописи, чем привела деда в состояние восторженной  готовности  на  любые
жертвы. Но - увы - учителя рисования не задерживались  в  доме  Дельфенов,
кто за подражание технике Синьяка, кто за  "опошление  своей  палитры"  на
манер де Кунинга, сиречь оформление уличной демонстрации, а кто  и  просто
за склонность к только что вошедшим в моду предметным композициям Джаспера
Джонса. В довершение своих разочарований мсье  Дельфен,  откомандированный
фирмой на традиционный автомобильный салон в Париже, по  ошибке  забрел  в
галерею Даниэля Кордье и наткнулся там не более и не менее как  на  голову
козла, обрамленную автомобильной  шиной,  -  шедевр  Роберта  Раушенберга,
потрясшего в тот сезон весь Париж. Вернувшись к  себе  в  Детройт,  старый
чудак спустил в мусоропровод все живописные принадлежности любимой внучки,
предложив ей перенести свои симпатии на трепетную  прозрачность  хоральных
прелюдий Баха.
   Жалела ли маленькая Алин о своем мольберте? Ее об этом не спросили,  но
неожиданная виртуозность,  достигнутая  в  результате  чисто  механических
упражнений, позволила ей перейти от фортепьяно к  органу,  что  вызвало  у
мсье  Дельфена  очередной  прилив  восторга,  за  которым  он  не  заметил
надвигающегося инсульта. К счастью, приверженец классицизма не  знал,  что
орган обесчещен не менее палитры и что  уже  без  малого  два  десятилетия
разбитные  джазовики  вроде  Каунта  Бэйси  и  чернокожего  Джимми   Смита
небезуспешно случают орган  с  джазом,  -  сие  неведенье  позволило  мсье
Дельфену  отвезти  девочку  в  Мичиганский  университет,  казавшийся   ему
наиболее респектабельным, и, поздравив ее с  поступлением  на  музыкальный
факультет, нечувствительно для себя самого скончаться в тот момент,  когда
его "плимут" "Савой" (цвет "колодезного мха", оттенок  N_263  по  каталогу
прошлого года) развил скорость в девяносто миль, направляясь из Анн-Арбора
обратно в Детройт. В образовавшемся крошеве из автомобилей самых различных
марок и всевозможнейших оттенков нашли свой конец еще  шесть  человек,  из
которых трое оставили склочных наследников,  незамедлительно  предъявивших
иск семейству Дельфен, после удовлетворения которого Алин поняла,  что  ей
едва-едва хватит продержаться в университете до конца года.
   Шумная  студенческая  жизнь  не  захватила   Алин.   Кукольное   личико
андерсеновской фарфоровой пастушки и старательно привитое дедом отвращение
к одежде спортивного покроя делали ее весьма далекой от  идеалов  северной
студенческой молодежи. Она была по-прежнему одинока, и холодные  кафельные
стены, замыкающие внутри себя маленький учебный орган, профессора  Эскарпи
и его подопечных, оставляли снаружи все многообразие жизни,  от  разбитого
вдрызг "плимута" цвета "колодезного мха" до бушующих где-то  демонстраций,
митингов и стачек. Для  Алин  существовали  только  занятия,  которым  она
отдавалась  исступленно  и  самозабвенно,  превращая  орган  в  стоголосое
оружие, которым  она  сражалась  за  тот  крошечный  клочок  благополучия,
который занимали узенькие ступни ее ног. Это была первая борьба ее  жизни,
и дралась она неумело, зажмурив глаза и размахивая слабенькими  кулачками.
Поражение ее было неминуемо, и час его наступил в преддверье рождества.
   Она исполняла маленькую фа-диез-минорную сицилиану  Ван  ден  Гейна,  и
бесхитростная мелодия, чистая и простодушная, билась в холодных  кафельных
стенах, изнемогая от накала каких-то корсиканских страстей, которыми  Алин
умудрялась начинять  любую,  даже  самую  непроходимо-пасторальную  пьесу.
Профессор, прослушав минуты две, вдруг  оборвал  игру  молодой  органистки
нетерпеливым жестом дирижера, обнаружившего вместо симфонического оркестра
переодетую пожарную команду.
   - Мисс Дельфен, - изрек он брюзгливым тоном, - так  исполнять  Ван  ден
Гейна  можно,  разве  что  пройдя  через  Чикагские  бойни.  Неуправляемые
страсти, видит бог, явление священное, но нельзя же  не  управлять  ими  в
течение полугода?
   Алин сидела не оборачиваясь. Орган тихонько гудел,  словно  выдыхал  из
своих серебряных легких остатки чужеродных звуков.
   - Я сержусь не на вас, - продолжая  Эскарпи,  -  сержусь  на  себя.  За
тридцать четыре года я только раз ошибся в своем ученике, и этот ученик  -
вы, милая мисс Дельфен. Вы не живете  музыкой,  вы  ведете  войну  с  ней,
пытаясь ее поработить. Но сделать музыку своим  оружием  удавалось  только
таким, как Паганини... и то ненадолго. У вас же впереди только усталость.
   "Зверь  я  все-таки,  -  огорченно  журил  себя  профессор,  застегивая
добротное, непроницаемое для снега и  ветра  пальто.  -  Недаром  молодежь
прозвала меня "каприйским грифом". Испортил рождественский вечер и себе, и
этой  девочке,  которая  сейчас  процветала  бы  в  каком-нибудь   частном
пансионе, не усмотри я полгода назад в ней несуществующей искры  божьей...
Но надо, однако, поторапливаться, все, наверное, уже в сборе - и  Уилбуры,
и  Фэрнсуорт,  и  Жаннет  д'Ольвер;  и  Тереза  уже   воткнула   свечи   в
рождественский пирог..."
   Он выбрался на улицу. Одинокие фонари, уцелевшие с конца прошлого века,
реденькой цепочкой окружали сквер. Вековые липы,  ровесницы  университета,
утопали в снегу. У чугунных, под стать  фонарям,  перилец,  где  по  утрам
студенты оставляют свои  велосипеды,  было  уже  пусто,  и  только  жалкая
маленькая фигурка, словно закоченевшая гадка, сидела в  самом  дальнем  от
фонарей углу, по-птичьи цепко устроившись не черной перекладинке. Если  бы
он был дилетантом, видит бог, какое невыразимое  очарование  испытывал  бы
он, глядя на эту девочку,  исторгавшую  из  органа  стозвучие  иерихонских
труб!
   - Пошли, - сказал он, со свойственной ему бесцеремонностью стаскивая ее
с перил. - Пошли, пошли!
   А потом мерцали свечи, и он играл на  клавесине,  и  Норман  Фэрнсуорт,
этот чопорный ассистент с медицинского, про  которого  поговаривали  в  их
кругу, что он на пороге какого-то сенсационного открытия, не сводил глаз с
заплаканного личика мисс Дельфен, взирая на  нее,  как  царь  Мельхиор  на
вспышку сверхновой, вошедшей в историю христианства под поэтическим именем
"заезды волхвов".
   А когда рождественские каникулы закончились, фарфоровой  андерсеновской
пастушки  на  замятиях  не   обнаружилось;   на   традиционном   январском
клавесинном вечере не было и  мистера  Фэрнсуорта.  На  осторожный  вопрос
Терезы кто-то из гостей уже без всякой осторожности брякнул:  "Этот  Фэрни
всегда был со странностями: бросить  работу,  так  близкую  к  завершению,
забрать все материалы и отказаться опубликовать  хотя  бы  предварительные
данные - это, знаете..." - "Ему предложили лучшие условия?" - "Отнюдь нет,
миссис Эскарпи, мистер и миссис Фэрнсуорт удалились в  какой-то  крошечный
городок  Юго-Запада,  чтобы  провести  там,  по   собственному   выражению
новобрачного, десять медовых лет". - "А кто такая, если не секрет,  миссис
Фэрнсуорт?" - "Дорогая Тереза, никто понятия не имеет!"
   Профессор единственный догадывался, кто такая миссис Фэрнсуорт, и  даже
подумал, что им можно было бы позавидовать, если бы все это не было так...
вне духа времени.
   А ведь им и в самом деле можно было позавидовать. Крошечный  городок  с
двухэтажными домами, чьи фасады по моде прошлого столетия были  облицованы
изразцовыми плитками или выложены узором из желтого  и  красного  кирпича,
казался игрушечным. Но вот боковые стены домов уже глухо вздымались вверх,
и только под самой крышей, усугубляя сходство с первопоселенческим фортом,
виднелись узкие прорези настороженно глядящих  окон.  Алин  прозвала  этот
городок "Сент-Уан", потому что все здесь было единственным: и  перекресток
с  автоматическим  светофором,  и  четырехэтажное   здание   венецианского
(дурного) стиля, в нижнем этаже которого расположилось  местное  отделение
"Ассоциации независимых банков", и автозаправочная станция, отнесенная  на
полмили от города, по  вечерам  отравляющая  окрестности  алым  полыханием

Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг