затихали, но когда до дома осталось шагов двадцать, она решила сына не
ждать, а поскорее затопить печурку.
Митька бросил в снег деревянный граненый обрубок и почувствовал, что
сзади него тоже кто-то остановился, - тропочка между сугробами была такой
узкой, что обойти мальчика можно было бы, только забравшись по колено в
снег. Да и то, если ничего не несешь.
Митька решил уступить дорогу и, естественно, обернулся, чтобы
полюбопытствовать - кому это.
Сзади него стоял человек, которого он до сих пор на своей улице не
видел. На незнакомце было куцее летнее пальтецо, из рукавов которого
торчали лохмотья ватника, а на ногах - прекрасные черные валенки, при
одном взгляде на которые становилось тепло и уютно.
Митька, конечно, мог ничего не говорить, но не удержался:
- А не замерзнете в летнем? Зима... - Хотя и так всем было ясно, что
зима и что замерзнуть, обессилев от голода, - это самое простое, что может
быть в такой ситуации. Но у мальчика появилось непреодолимое желание
заговорить с незнакомцем, все равно о чем.
Тот только улыбнулся, грустно и виновато, сказал:
- Что ж поделаешь...
Когда он улыбнулся, черные глаза его прищурились, а потом неожиданно
широко раскрылись, но так и остались совершенно черными, словно все
расстояние между веками занимал один огромный, неправдоподобно
расширившийся зрачок. Митька даже немного испугался и поспешил отвести
глаза от этого бумажно-белого лица, и тут он заметил, что незнакомец тащит
за собой связанные лыжи, на которых стоит большой картонный ящик с
книгами.
Книги были основательно припорошены снегом.
- А книги вы зря везете, - проговорил Митька с видом знатока в подобных
делах. - Тяжелые они - просто жуть, а тепла почти никакого. За углом сарай
доламывают, вы бы лучше щепок насобирали, что ли.
Незнакомец снова улыбнулся, только теперь он словно извинялся не за
себя, а за Митьку, для которого первое знакомство с книгами обернулось
горьким опытом о теплоте их горения...
- Это из института, - проговорил незнакомец, - больно будет, если
пропадут.
Митька поразился этому слову - "больно". Они с мамой жгли книги каждый
день, употребляя их на растопку, - и ничего, больно не было. Находили их,
как правило, на чердаках и даже в сараях, стопки и целые ящики; от книг
пахло залежалыми дровами, а отсутствие картинок убеждало Митьку в полной
их ненужности.
Но может быть, у этого человека книги были какие-то особенные?
- А они у вас с картинками, да? - Митька не утратил своего природного
любопытства даже в эту страшную зиму. - Вы мне дадите посмотреть, я не
сожгу, честное слово!
- Такие книги понадобятся тебе лет через десять - пятнадцать, - с
какой-то непонятной грустью проговорил незнакомец.
Он тихонечко переминался с ноги на ногу - замерзал. Митька понимал, что
надо поднимать тяжелую деревянную ногу от стола и двигаться дальше.
- Жалко, - сказал он, - если книжка с картинками, я ее себе под стол
затаскиваю. Стол у меня одеялами закрыт, коптилка там внутри. Тепло и не
страшно.
Они двинулись друг за другом, и Митька увидел, что незнакомец
остановился у соседнего маленького домика.
- А может, вы найдете у себя какие-нибудь сказки? - просительно
проговорил мальчик. - Так я рядом живу. Меня все Тумой зовут. А
по-взаправдашнему - Митя.
- А меня зовут... Елисеевич.
"Ага, - подумал Митька без малейшего удивления. - Сын королевича Елисея
и Спящей Царевны. А еще говорил, что сказок у него нет". Он уже хотел еще
раз окликнуть незнакомца, но тот уже втащил лыжи с ящиком в подъезд; в
довершение всех разочарований Митька вдруг обнаружил, что помнит только
сказочное отчество. А имя забылось. Потом, встречаясь и разговаривая с
незнакомцем, он, несомненно, как-то обращался к нему - и вряд ли это могло
быть по-деревенски простецкое "Елисеич". Конечно, мальчик называл
незнакомца полным именем и отчеством. Но когда Митька очнулся на Большой
земле, в госпитальной палате, - имя снова пропало. И безвозвратно. Но обе
эти встречи, а также разговор между мальчиками по поводу незнакомца
врезались в память.
Вечером, сидя под столом в Митькином "билетаже", мальчики сравнивали
свои впечатления. Странно - слова незнакомец говорил одни и те же, но вот
зачем-то переодевался. И еще - глаза. Обоим запомнился неестественно яркий
их блеск. "Когда глаза так блестеть начинают - через две недели считай
можно в простыню обряжать, это мне бабка точно говорила", - заметил
Витька. "И сам помрет, и книжки пропадут", - вздохнул Митя.
И на этой фразе четкие воспоминания обрывались. Все, что происходило
дальше, было как-то размыто, недостоверно. Вероятно, они пошли-таки к
незнакомцу сами и подолгу засиживались у него, потому что дальше в памяти
остались какие-то зыбкие гирлянды бесконечных и вроде бы ночных
разговоров. Это были не сказки, но уж никак и не правда. Переплетения
сумеречных бесед о чем-то чудесном, несбыточном; о чем именно?
Если бы он мог припомнить...
В середине всех этих небылиц вклинилось что-то уж совсем непонятное и
необъяснимое. Однажды Витька поднялся к своему товарищу и сообщил ему, что
Елисеич умер. Его нашли за три улицы от дома, он вез очередной ящик с
книгами, присел отдохнуть - и не встал. Митька отпросился у матери, и они
не побежали - тихо побрели туда, где, по слухам, нашли Елисеича.
Они прошли улицу до самого конца и наткнулись на ящик. Он стоял прямо в
снегу, снятый с саночек; их четкие двухполозные следы заворачивали
обратно, - видимо, саночки уже кому-то понадобились, а вот книги - нет. От
того, что они остались в снегу, никому больно не стало.
А может, именно на этих саночках и увезли Елисеича?
Улица была пуста, и мальчики, потоптавшись, пошли прочь - горевать под
Митькин стол. Просидели они там до вечера, грея друг друга спинами и почти
не разговаривая, потом Митька предложил:
- Книги зря на улице бросили - подобрать бы надо...
И снова обоим припомнилось: "Если пропадут - больно будет".
- У бабки санки надо стянуть, - заметил более практичный Витька. - Без
санок нам хана.
Утром спасательная экспедиция была снаряжена. Ящик, уже основательно
занесенный снегом, нашли не сразу, а найдя, обнаружили, что кто-то вынул
оттуда верхний ряд книг - по-видимому, столько, сколько можно было унести
на руках за один раз. Но даже частично опустевший ящик был настолько
тяжел, что погрузить его на санки целиком было для мальчиков делом
непосильным. Ребята выдирали из него смерзшиеся тома и папки, накладывали
на сани, прикручивали бельевой веревкой.
Три соседние улицы этот возок преодолел за полдня. У каждого из ребят
неоднократно возникала мысль бросить эту затею, но тогда груда книг
загородила бы дорожку между двумя бесконечными сугробами, ведущую от дома
к булочной. Пожалуй, только это соображение и заставило ребят дойти до
самого дома Елисеича.
Они втащили сани в подъезд и, не сговариваясь, бросили их возле
лестницы. И услыхали сверху знакомый голос:
- Спасибо, мальчики! У меня вчера сил не хватило пройти эти последние
три улицы.
Никто из ребят не удивился. Такое бывало, хотя и не часто: говорили,
что человек умер, а он, вот те на, еще жив. Еще.
Елисеич спустился к ним - был он в своем роскошном ворсистом пальто и
высоких валенках.
Общими усилиями поклажу перенесли наверх, книги сложили штабелем (они и
так занимали половину стены), папки - отдельно, на письменном столе.
Елисеич подошел к столу, шаркая негнущимися ногами (это опять был кусочек
прошлого, запомнившийся с четкостью кинохроники), оперся руками на
картонные переплеты с заржавленными замочками скоросшивателей, и,
обращаясь сразу к обоим ребятам, произнес:
- Запомните, мальчики: записям этим цены нет. Книги, в крайнем случае,
можно и... Словом, если совсем замерзать будете. Но постарайтесь сохранить
вот эти восемь папок. Постарайтесь, чтобы они не погибли. Постарайтесь,
мальчики...
На этом четкость воспоминаний опять утрачивалась, а дальше снова
следовали сказочные речитативы чудесного незнакомца. По всей вероятности,
он объяснял ребятам, сообразно их детскому восприятию, что же такое
бесценное содержится в его записях. Выходило, что там указывается рецепт,
как сделать, чтобы всего было вдоволь - и хлеба, и мяса. Но это, конечно,
были только сказки, ведь если бы Елисеич знал свой секрет, разве он не
воспользовался бы своей чудодейственной силой? Кто-то из мальчиков спросил
его об этом, и Елисеич ответил что-то вроде того, что нельзя приготовить
все это прямо из ничего, а надо иметь какие-то несъедобные вещества,
близкие по составу к продуктам питания. И еще Елисеич говорил, что для его
превращений необходима энергия, которой нет. Ну, вот это было понятно:
электричество выключено, значит, и чудес, как кино, быть не может.
А потом наступил день, неизвестно какого месяца, но совершенно точно -
первое число; день, запомнившийся обоим мальчикам: Митьке - как самый
счастливый день за всю эту зиму, Витьке - как самый страшный.
Первым в этот день проснулся Митька, потому что в дверь стучали. Мать
бесшумно приблизилась к двери, долго прислушивалась, а потом вдруг начала
судорожно отодвигать задвижки; еще не отперев, заплакала - громко,
по-бабьи, как не плакала ни разу за всю эту зиму.
Это был отец, пришедший по невскому льду из Кронштадта, где стояла его
часть. Запомнились Митьке только отцовская щетина и кусок хлеба во весь
солдатский каравай - не меньше трех пайков сразу. В комнате сразу стало
шумно, тепло, тесно, запахло сказочным сытным изобилием - тем самым, о
котором рассказывал им Елисеич. Отец принес, кроме своего трехдневного
пайка, еще и кулек какой-то мелкой рыбки, и еще полпачки махорки, которую
мать тут же побежала обменять на несколько картофелин к Витькиной бабке.
Она вернулась с картошкой и на ходу бросила сыну, что Витька ушел утром в
булочную и до сих пор не вернулся, хотя обстрела в их районе сегодня вроде
бы не было; Митьку отсутствие друга не напугало, - мальчики часто по пути
заглядывали к Елисеичу.
После обеда (мать все время приговаривала: "Как до войны, ну прямо как
до войны!") отец надолго ушел. Митька постучал в пол условным стуком, но
товарищ его не отзывался, - видимо, еще не вернулся домой. Сытость сморила
мальчика, и он заснул, а когда проснулся, отца все еще не было. Мама
сказала, что он пошел хлопотать об их эвакуации.
Такой поворот событий был чрезвычайным, и Митька снова постучал в пол.
И снова не получил ответа.
Не стряслось ли что с этим Безладным? Митька накинул пальто и выбрался
на улицу.
Витька и Елисеич сидели молча в темной нетопленой комнате, и было
похоже, что ждали они именно его.
- Сядь, Митя, - медленно проговорил Елисеич. - Тут стряслась такая
беда, что надо крепко подумать, как этой беде помочь. Подумать втроем.
Митька растерянно сел. Существовали только две беды, которые в эту зиму
расценивались как страшные. Одна - смерть, но Безладный сидел тут, а его
бабка совсем недавно меняла картофель на махорку. Значит, оставалось
второе - карточки...
- Украли... - всхлипнул Витька каким-то девчоночьим голосом.
Потерять карточки в начале месяца - это означало обе страшные беды
сразу. Это понимали все трое. Непонятно было, на что надеется Елисеич,
предлагая им подумать?..
Но он все-таки на что-то надеялся:
- Я хорошо знаю вас, мальчики, - продолжал он своим четким, как у
киноактера, голосом, - хотя мы знакомы сравнительно недавно. Вы готовы
поделиться друг с другом последним куском хлеба. Но прожить вдвоем на один
паек - невозможно. Это я испробовал на себе...
Он вдруг спохватился, словно сказал лишнее, но тогда никто из ребят не
обратил внимания на его слова.
- Если бы эту зиму пережил хотя бы один из вас... - проговорил Елисеич
уже шепотом.
И Митька похолодел, словно ледяной холод комнаты ворвался внутрь него и
проморозил горло до каменной твердости - ни вздохнуть, ни слово
выговорить. "Хотя бы один..." Ему вдруг показалось, что огромные черные
глаза Елисеича холодно ощупывают, взвешивают, сравнивают: кто же лучше?
Если уж оставаться одному - то которому?
- Кто - один? - пискнул он и устыдился собственного голоса.
- В том-то и дело, что это был бы и ты, Митя, и ты, Виктор. Оба в одном
мальчике. Я никогда не решился бы на такой опыт, если бы он не был
единственным выходом. И если бы я не был единственным человеком, который
это может. Вот только - хватит ли смелости у вас.
- А как же! - встрепенулся Митька, не понявший решительно ничего.
Витя молчал - ему-то было уж никак не до сказок. Он вообще сидел здесь
потому только, что не хотел - не мог! - прийти к бабке и сказать ей, что с
ним стряслось.
- Я успел только половину, - бормотал Елисеич, - дублирование удалось с
первого опыта, но вот спечатывание...
Он говорил, а слова его запоминались - помимо воли, непонятные, но
насторожившие своей скрытой значимостью.
- А имею ли я на это право? - почти беззвучно продолжал Елисеич этот
странный разговор с самим собой. - Невероятная степень риска, ведь до сих
пор опыты проводились только на простейших организмах; с другой стороны -
никаких иных выходов я не вижу... И надо учесть, что это увеличит шансы и
для второго, ведь я всегда предполагал, что в результате спечатывания
жизненный потенциал суммарного индивидуума повысится почти вдвое...
- А мы уезжаем, - вдруг как-то не к месту вспомнил о своей новости
Митька. - Вы знаете, к нам отец с фронта пришел, и мама говорит, что
теперь мы по льду эвакуируемся!
В комнате стало тихо. В другой раз Елисеич и Витька обязательно
порадовались бы такому счастью, а тут...
- Значит, на решение нам остается совсем немного времени, - твердо
проговорил Елисеич. - Подумайте, хватит ли у вас смелости. И только,
пожалуйста... И только, пожалуйста, никому ни слова. Не поймут и не
поверят.
Видимо, он полагал, что эти семилетние ребята понимают все, о чем он им
толковал, и уж во всяком случае безоговорочно верят ему. Они действительно
ему верили, но это была вера в какое-то волшебство, чудо, потому что
только чудо могло теперь спасти Витю.
- Ах ты, Безладный, Безладный... - с какими-то новыми интонациями
проговорил Елисеич. - Так что же, останешься у меня?
Тот поежился - представил себе, как придет к бабке без карточек и без
хлеба. Митька посмотрел на товарища, вспомнил пиршественное великолепие
сегодняшнего обеда, и ему стало стыдно.
- Я сейчас, - спохватился он, - подождите меня.
Он сходил домой, принес целый ломоть от отцовской буханки, картофелину,
не успевшую остыть, немного сахару. Сегодня он мог это сделать. Но вот
завтра...
Назавтра провожали отца - рано, чуть свет. Мама и Митька провожали его
до третьей улицы, до пустого ящика, уже совершенно занесенного снегом.
Бородатое, расплывающееся в памяти лицо наклонилось к мальчику, дохнуло:
"Мать береги". И словно без всякого перерыва от отца осталась лишь
медленно движущаяся в конце улицы фигура в болтающейся на плечах шинели и
с тощим солдатским мешком, в котором не было ничего, - весь сухой паек он
оставил им, на дорогу.
А потом прошло еще несколько дней, которые он провел в одиночестве у
себя под столом, - мать уходила с утра, менять вещи на продукты в дорогу,
и запирала его, чтобы не случилось что-нибудь в последний момент. А еще
через сколько-то дней за матерью зашла соседка, и в ее торопливом шепоте
Митька уловил: "Безладновскую бабку свезти надо".
Митька знал, что это такое - "свезти".
На этот раз мать не заперла его, и он, подождав, пока внизу перестанут
двигать мебель и разговаривать, накинул пальто и побрел к Елисеичу.
- Безладновскую бабку повезли, - сказал Он с порога.
Елисеич, что-то писавший при свете коптилки (на дворе занялось утро, но
забитые фанерой окна были по-ночному черны), поднялся:
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг