рвешь, надо из них устраивать просто свалку. Иначе какой смысл?
- Попробовали бы вы объяснить это Педелю!
- Но с вами ведь были люди?
- Да, люди. Люди Егерхауэна.
- Худо вам в этой тюрьме?
- Не надо об этом, Илль. То, что привязывает меня к Егерхауэну, не
подлежит ни обсуждению, ни осуждению.
- Простите меня. Но я говорю о своем отце. Я не люблю бывать здесь
именно потому, что он один виноват в том, что происходит в Егерхауэне.
- По-моему, в Егерхауэне уже давно ничего не происходит.
- Здесь происходит... здесь нарушается первый закон человечества -
закон добровольного труда. Ну, скажите мне честно, разве вы работаете над
тем, что вы сами избрали?
Я кивнул.
- Неправда! И вам тяжело дается эта неволя. Вы прилетели на Землю для
того, чтобы быть человеком, а не роботом, которому задают программу отсюда
и досюда...
- Не судите так строго своего отца, Илль. Он чист перед собой и перед
всеми людьми. То, что он сделал, предоставив нам свою станцию, было
наилучшим выходом для меня. Ваш отец знает обо мне намного больше, чем вы
- простите меня. Он поступает правильно.
- Нет, - сказала она так твердо, что я понял - никакими словами не
убедишь ее; она знает, что права.
И она действительно права.
- Мне очень жаль, Илль, что из-за меня вы изменили свое отношение к
отцу. Я прошу вас - будьте добрее с ним.
Она вдруг посмотрела на меня очень внимательно. Потом засмеялась:
- Нет, вы подумайте: тысячелетиями идет борьба за предоставление
человеку всех мыслимых и немыслимых благ и свобод, а когда он достигает их
и начинает ими пользоваться - ему отказывают даже в какой-то охапке сена.
- Так этот парадокс и заставил вас лететь за цветами?
- Да. А разве для такого акта требовались какие-то более веские
причины?
Вот и все. Все мои надежды и предположения ухнули ко всем чертям.
Гордо, даже чуть заносчиво вскинут подбородок. Какой-то механик, отупевший
и огрубевший за свое одиннадцатилетнее пребывание в компании роботов. И я
смел... Ну, лети, лети, солнышко мое, лети к своим Джабжам, Лакостам, к
великим тхеатерам. И кто еще там допускается на ваш Олимп. Я умею ждать, а
тебе всего восемнадцать. Не век же я буду маленьким кибермехаником. А
тогда посмотрим. Улетай, маленький кузнечик.
- А чему вы смеетесь?
- Просто представил себе, что говорил бы кузнечик, глядя на вас.
- Ну и что? Сказал бы - уродина, и коленки не в ту сторону.
- Правильно. И стрекотать не умеет.
- Неужто не умею?
- Да нет, временами получается.
- Ну, скажите папе от меня что-нибудь хорошее.
Янтарный, как и все машины Хижины, мобиль рванулся вверх и растаял в
вечернем небе, набухающем предгрозовой синевой. Я постоял, сцепив за
спиной руки и запрокинув голову, и пошел искать Элефантуса, чтобы сказать
ему что-нибудь хорошее.
10
Я не просто думал. Я молился. Я молился всем богам, чертям, духам и
ангелам. Я перебирал всех известных маленьких сошек вроде русалок и
домовых. Я вспоминал всех эльфов, сильфов и альфов - подозреваю, что
половину из них я придумал, надеясь, что когда-нибудь существовала я такая
божественная мелюзга. Я молился с восхода солнца, когда лучи его
неожиданно и тепло ткнулись в мои закрытые глаза. Я открыл их, снова
зажмурился и забормотал молитву лучам восходящего солнца, Я просил так
немного: пусть случается все, что угодно - но завтра. Сегодня мой день. Я
давал торжественные обеты не бывать в Хижине до самого тридцать первого
декабря, но сегодня я должен лететь туда. Сегодня мой день. Она меня
позвала, может быть - каприза ради, но она меня позвала. В первый раз. И
сегодня был мой день. Так, пожалуйста, завтра я готов на все, но только не
сегодня.
Илль рвала и метала. До начала оставался час с четвертью, я был даже не
одет. И дернул же меня черт вырядиться в белую рубашку! Но откуда я знал,
что резкие световые пятна в зале могли помешать тхеатеру и рассеять его
внимание? Меня самого поразил туалет Илль: она была в черном глухом
платье, чуть ли не со шлейфом, на голове - корона из стрельчатых
бледно-лиловых звезд селиора. Эти цветы - грубые, напоминающие диковинные
кристаллы, - удивительно шли к ней и сами теряли свою жесткость и
примитивность от прикосновения к ее волосам. Пока самый скоростной из ее
стационарных киберкостюмеров дошивал мой костюм, она поносила последними
словами все костюмерные мастерские мира, персоналы Хижины и Егерхауэна, не
смогшие присмотреть за "провинциалом", жуткую грозу, по недосмотру
синоптиков превысившую все предельные мощности и задержавшую мой прилет
(хотя я летел под самым ливнем), этих идиотов-старьевщиков, застрявших на
своей нелепой машине и не желающих пользоваться ничьей помощью из-за
своего щенячьего самолюбия, и еще многое другое, не имеющее к нашей
поездке никакого отношения. В конце концов Лакост, который должен был
лететь с нами, не выдержал и, заметив, что растерзание заживо никогда не
было в его вкусе, оставил меня с глазу на глаз с разъяренной Илль. Надо
сказать, что и у него времени оставалось только на полет до Парижа. Как
успеем мы - было для меня совершенно неясно.
Но я был готов раньше, чем предполагал. Не дав мне даже взглянуть в
зеркало, Илль схватила меня за руку и вытащила на площадку. Резкий ветер
чуть не сбил нас с ног. Я вцепился в совсем крошечный мобиль, с трудом
удерживавшийся на стартовой площадке, и помог Илль влезть в него. Надо
сказать, что ее платье вряд ли было пригодно для таких видов транспорта. Я
заметил, - разумеется, весьма осторожно, принимая в расчет ее далеко не
миролюбивое настроение, - что тут более всего подошел бы вместительный
грузовик. Она ничего не ответила, но только выдернула из моих рук край
своего платья, который я пытался затолкнуть следом за ней в мобиль. Прямо
скажем, внутри не хватало комфорта. Я понял, что это спортивная
одноместная модель с ручным управлением, и еще я понял - по тому, как
швырнуло нас назад при старте, - что детям до тридцати лет категорически
нельзя позволять пользоваться неавтоматическими машинами. Мобиль шел
тяжеловато, но с предельной скоростью. Не представляю себе, как Илль
умудрялась им управлять. Но, по-видимому, она прекрасно знала эту трассу,
потому что я только и замечал шарахающиеся в стороны обычные пассажирские
корабли, которые мы со свистом обгоняли.
Как всегда, мы молчали, пока под нами сквозь янтарную покрышку корабля
не начали проступать серые контуры огромного, не совсем еще заселенного
древнего города.
По тому, что мы все-таки приземлились, а не разбились вдребезги, я
понял, что мы еще не совсем опоздали.
Если бы я не знал, что здание театра было построено специально по
просьбе Сидо Перейры, я подумал бы, что оно стоит уже многие века - так
органически вписывалось оно в панораму этого причудливого и когда-то
такого веселого города. Старинные часы на готической башенке, венчавшие
невысокое здание театра, показывали без нескольких минут полдень.
Разумеется, и время здесь, как в древнем Париже, было местное.
Бросив свой мобиль у люка подземного ангара, мы ворвались в зал. Меня
удивило, что никакого вестибюля или фойе не было; вероятно, в антрактах
зрители выходили прямо на площадь, благо существовали киберсинопы, которые
в такие моменты могли мигом установить райскую погоду.
Зал напоминал мне студию, которую я видел в Хижине: он так же
расходился под острым углом от большой черной ложи к сцене, которая тут
была несколько приподнята над зрительным залом, едва освещенным. По краям
партера находились маленькие двухместные ложи. Илль уверенно подвела меня
к одной из них.
- А где же Лакост? - спросил я для приличия.
- В одной из лож, - отвечала она тихо. - Мне удалось достать только
одну ложу на сегодня и одну - на завтра, так что вам просто повезло, что
Сидо Перейра предложил еще одно место в своей ложе.
Ага, каждый сверчок знай свой шесток - я здесь по милости великих мира
сего.
Мы уселись, и я усмехнулся, подумав, что вряд ли буду способен
воспринять что-либо, кроме едва уловимого тонкого запаха умирающих, но не
увядающих цветов. И откуда-то издалека-издалека пришла, промелькнула мысль
- только бы ничего не случилось там, в Егерхауэне...
Между тем, у меня появилось непреодолимое желание смотреть, не
отрываясь, на сцену. Она была пуста, едва освещена пепельным сумеречным
светом и, казалось, уходила в бесконечность. И, как всякая бесконечность,
она так и притягивала взгляд. Внезапно в зале стало совершенно темно, и в
этой темноте прозвучал спокойный, рокочущий голос:
- Эльсинор...
И в тот же миг какие-то полотнища очень темного света рванулись сзади к
сцене, но в следующий же миг я перестал их воспринимать, хотя еще
несколько секунд чувствовал, что они все-таки реально существуют. Затем я
забыл о них.
А передо мной, казалось, гораздо ближе, чем была до этого сцена, возник
холодный каменный замок, возведенный на скале. Он был так реален, что я
даже видел, как тонкой струйкой сыплется песок из щели между двумя плохо
обтесанными камнями. И музыка, как-то одновременно и возникающая во мне -
и прилетающая из той сероватой бесконечности, которая начиналась в глубине
сцены, - она тоже была детищем Сидо Перейры, потому что только человек,
смогший силой своей фантазии воздвигнуть эти исполинские громады башен и
выщербленных маленькими бойницами стен, смог выдохнуть этот рокот,
неумолимый и монотонный, словно невидимое, но реально ощущаемое море,
омывающее подножие обреченного замка.
Вдруг что-то звякнуло. Я насторожился. Как это я сразу не заметил, что
справа на узкой, огражденной каменными зубцами площадке стоит человек?
Гамлет, - подумал я и стал с интересом разглядывать его шлем и доспехи. Но
вот показался еще один, одетый и вооруженный так же, и я вспомнил, что это
- офицеры стражи и скоро появится призрак.
И вот уже этот призрак появился, он был прозрачен, и голос его звучал
так, словно он говорит из расстегнутого, но неснятого скафандра. Наверное,
в средние века показать призрак было проблемой, как, впрочем, и увидеть, а
теперь никто бы не удивился, если бы по ходу действия на сцену выползли
протоцератопсы в масштабе один к одному. Предаваясь всем этим мыслям, я
больше смотрел на волосы Илль, чем на сцену, и очень удивился, когда
зазвучали фанфары и я увидел перед собой уже что-то вроде тронного зала,
довольно убогого, впрочем, заполненного шуршащей толпой, разодетой в
тяжелые и тусклые ткани.
Пьесу я, оказывается, помнил, то есть мог угадать, кто и что сейчас
скажет. Поэтому меня больше интересовали образы. Королева была начинающей
полнеть чувственной бабой лет ста, а по-тогдашнему - сорока - сорока пяти;
может, и красивая, с невьющимися рыжеватыми волосами, король - типичный
самец в духе всех нехороших, низких и сластолюбивых королей, каким и
полагалось, по моим представлениям, быть средневековому королю. Полоний и
Лаэрт тоже были хороши.
Ну вот, наконец, я разглядел и самого Гамлета. Красивый парень
итало-испанского типа, нисколько не похож на королеву. Уж раз играли не
актеры - могло бы быть хоть отдаленное сходство. По ходу действия мои
антипатии к главному герою все усиливались. Это был прямо-таки янки при
дворе короля Артура - он был нашпигован всем гуманизмом и всезнайством
нашего просвещенного века. Он был полон такого холодного и обоснованного
презрения ко всему Эльсинору, что прямо непонятно было - как это его до
сих пор там терпели и не отправили следом за прежним королем.
Мне хотелось обменяться своими впечатлениями с Илль, и я с нетерпением
ждал антракта, когда вдруг заметил, что она, и так с неотрывным вниманием
следящая за всем, происходящим на сцене, вдруг подалась вперед и замерла.
Потом осторожно обернулась и глянула на меня удивленно и испуганно.
С Лаэртом говорила Офелия. Трогательная, тонюсенькая девочка, чуть
широкоскулая, белобрысая и, естественно, ясноглазая. Двигалась она как-то
скованно, словно ее плохо научили, как это делать. Я стал вслушиваться в
ее голос - он был грустный и откуда-то знакомый. Так, наверное, говорят
дети, которых очень обидели, и вот обида забылась, а эта долгая грусть так
и не успела уйти. В этой Офелии что-то было. Никогда не поймешь, что
именно притягивает к таким девушкам, но именно таких и любят так, как,
по-моему, и любят по-настоящему: безрассудно и чаще всего - несчастливо.
И я не успел на нее наглядеться, как сцена уже снова представляла собой
площадки и переходы вокруг замка, и снова появился неинтересный и
нестрашный призрак, и, наконец, наступил антракт, но Илль наклонилась
вперед, положила руки на бархат ложи и так осталась, опустив голову на
руки. Я не стал ее тревожить. Я смотрел на ее склоненную голову, обвитую,
словно гигантским черным тюрбаном, пушистыми волосами, и мысли мои были
далеки от классической драматургии. Вскоре зал стал наполняться людьми,
вот уже все места снова были заняты, и в последний момент перед тем, как
погас свет, снова мелькнула прежняя недобрая мысль: а там, в Егерхауэне...
И снова почти молитва: только бы не сегодня.
Я забыл, должна ли выходить Офелия во втором акте, и напрасно прождал
ее появления. Хорошо, пожалуй, было лишь то, что Гамлет потерял в какой-то
мере свою принадлежность к нашему современному миру, обнаружив чисто
средневековую склонность к интригам и мышеловкам. И все-таки у него еще
оставалось что-то бесконечно наше, и не вообще присущее этому веку, а
именно сегодняшнему дню - дню той Земли, которую я нашел по возвращении из
моей тюрьмы. Но это, по-видимому, было традицией каждой эпохи - взваливать
на датского принца все противоречия своего времени.
И снова - антракт, и снова Илль, как оцепеневшая, не тронулась с места.
Мне показалось, что я разглядел Лакоста, и, извинившись, я вышел, но не
нашел его и вернулся ни с чем. Она сидела в той же позе, положив голову на
руки, и не заметила, что я опустился рядом с ней. Проклятый день. Столько
я мечтал, что буду с ней в театре, и вот мы были здесь, но она была не со
мной. Я не смел заговорить с ней, не смел потревожить ее. И своей
отрешенностью она не позволяла и мне воспринимать все то, чему я,
казалось, должен был так радоваться. После одиннадцатилетнего перерыва
попасть в театр, и на такую пьесу, и в таком исполнении, и с такой
спутницей - и все шло прахом, потому что я не мог думать ни о чем ином,
как о том, что Илль - совсем чужая, ни капельки не моя.
И вдруг я вздрогнул. "Если бы..." - сказала Илль. Я поднял голову.
Действие уже шло. Она сказала это на весь зал, но никто не оглянулся на
нее; она сидела, опершись локтем на барьер ложи и касаясь пальцами виска.
Губы ее были плотно сжаты и сухи. Может быть, мне показалось? Но я
явственно слышал ее голос. Между тем, со сцены торопливо убегали король и
его придворные, оставляя замершую у решетчатого окна Офелию. И вот оттуда,
куда она с такой тревогой смотрела, тяжело, не замечая ничего кругом,
вышел Гамлет.
Он заговорил тихо, но я отчетливо слышал каждое его слово. Он решал то,
что уже сам знал - и тут-то я и понял, что с самого начала я назвал в нем
"современным" - он знал, что - не быть. И сейчас он знал, что срок его
определен. А настоящий Гамлет не мог этого знать. Этот же знал даже, что
срок его краток, и поэтому нерешительность его была мне непонятна.
Заметила ли Илль это противоречие? Наверное, нет. Мне вдруг так захотелось
увидеть ее лицо, что я готов был взять ее голову в ладони и повернуть к
себе. Но едва я наклонился к ней, как снова услышал ее голос:
Мой принц,
Как поживали вы все эти дни?
Офелия шла навстречу своему принцу, протягивая гибкие руки, такие
знакомые мне, и все ее движения были скованны, неловки, словно она может
сделать со своим телом все, что пожелает, но ее научили вести себя именно
так, и она двигается по законам движения людей, а не тех высших существ, к
которым она принадлежит. И я уже давно знал и эту походку, и эту левую
руку, невольно касающуюся виска, когда не приходит на ум нужное слово, и я
вспомнил, как удивленно и испуганно оглянулась на меня Илль в первом акте,
едва завидев своего двойника. а я, дурак, как всегда, не видел дальше
белобрысых локонов и курносого носа.
Это было чудо, принадлежащее нам двоим, и я схватил руку Илль выше
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг