Николай Ларионов.
ТИШИНА.
I.
Тишина...
Раньше было:
С волостей наезжали шумными стаями господа - охотники на рябчика, в
резиновых, или зеленого брезента сапогах по пояс, в ремнях, сумках. Иные
- круглопузые, с мясистыми лицами, с одышкой. Иные - молодежь, сынки,
племяннички из военных, либо статских, - белые, выхоленные пуховой, сы-
той благодатью дядюшкиных, либо тетушкиных усадеб.
Переправившись плотами и лодками (фыркавшие лягаши бесновались, норо-
вили в воду) на лесную полосу, за которой начиналось бугристое, дымное
поле, шли к лесничему в избенку, там опорожняли баулы, плетушки с едой,
вкусной всячиной, щелкали пробками, шумно и много говорили, икая, швыряя
объедки собакам, бившим хвостами упруго, хлестко, как нагайками.
Насытившись, господа шли под липы, в тени расстилали плащи, пледы,
ложились в приятном спокойствии вздремнуть до заката, до слета.
---------------
Бывает время, когда над землей плывет тишина. Тогда каждая щелка в
лесных, вьющихся сплетениях, пятнисто-выпуклых в заре, в закате, каждый
клочок поля, ямка в бурой воде бугристого болота, гнездышки сочного моха
- покрываются безмолвием. Ни жизни. Ни биения. Ни вздоха.
Сож - река-лента синяя, колеблющаяся на ветру в косе девичьей. Река
неторопливая, леностью своей медленная, ныряет, скрываясь, рождаясь
вновь, в неустанном борении с жаркой, жадно пьющей землей - опоясывает
все местечко.
Называется оно Корма.
И потому, что сытно на земле, травы наливаются крепким соком, потому,
что скоту привольно и людям радостно, - называется село так.
Август и сентябрь лучшие в Корме. Большое солнце с утра обжигает зем-
лю. У лесных озер нежатся лягушки, лупоглазые, брюхатые, и блестящим
мгновением возникают и в блестящем мгновении исчезают хвостатые ящерицы.
И весь мир кажется Кормой и Корма кажется всем миром; там, в беско-
нечно-далеком, неизмеримо-глубоком соприкосновении земли и неба, за
гранью убаюканного туманом торжественного безмолвия, строятся города из
стали, камня и железа, взрывают дымную пустоту хрипы огромных машин, пи-
шутся книги о бессмертном слове ВПЕРЕД, рождаются и умирают, не кончив
пути, тысячи тысяч живых существ. Там жизнь смерти заключена в холодном
стекле профессорской реторты и смерть жизни несет, непреложная в зако-
нах, история, в перегораниях, бунтах тысячи тысяч.
И только вечно, только едино - начало мужа и начало женщины, соверша-
ющих оплодотворение земли.
... И ныне:
Так же река изогнутым кольцом сжимает село, так же приветствует новое
солнце широкий переклич дроздов по утрам, так же сгорает цветущее покры-
вало тумана в бесконечно-далеком соприкосновении земли и неба, когда ти-
хо померкнет последняя светящаяся капля последней звезды.
Но - тревожен воздух: в нем как бы живые отзвуки той жизни, что сме-
ло, широко вошла в сталь, гранит, что захлестнула океанским размахом не-
зыблемое, подарила новый день, новые книги, преобразилась вторым лицом -
оскаленным, но неизбежным.
И до Кормы надвинулся чудовищный хаос двух потрясений. И в этих двух
зажглись леса, усадьбы охотников на рябчика, что под липами ложились не-
когда, в приятном спокойствии.
Зажглись таинственные белорусские сады, вытаптывались заповедные тро-
пы, величественные аллеи - до боли близкие, по крови родные, жаркие.
Хаос, пришедший оттуда лишь отзвуком, опрокинул безмолвие здесь, выр-
вал из его цепких объятий сельчан. Они сотнеголовым Адамом учуяли звери-
ную радость бытия, влекущий захлест вихря: единым воплем обрушились на
барские дворы, крошили все, забыв о добром солнце, которому поклонялись,
выходя в поле с ядреным скотом, о сумеречном плеске ленивой реки, поя-
щей, как добрая мать, скот и землю, забыв о зыбучих мхах болотных, где
красным горохом рассыпалась клюква...
И в глухие багровые ночи (багровые от тлевших развалин, от съедаемых
пламенем скирдов) весело прыгали языки зажженных лучин по мужичьим спи-
нам, склонившимся над добром, схваченным без разбора в страшный час.
... Ураган прошел. Умер взлет огненной волны. Стерся в синей глубине
последний столб дыма - стало тихо.
По утрам люди сходились, нечесаные, недоспавшие (не спавшие вовсе),
сами на себя не похожие, словно схимники, сдавленные жизнью, переборов-
шие в себе борьбу двух начал - природы и духа. В глазах отражалась пус-
тота, недосказанная жалоба и тоска. (Так тоскует добрый, старый пес,
выгнанный в непогоду любимым хозяином.)
Расходились по хатам к заполдню, слепой походкой, беззвучно.
Порой, как снегирь, пущенный из клетки, вылетал вздох из чьей-нибудь
груди, и босая черная нога, развихлявшийся лапоть, или сапог, сморщенный
старичком, растирали тот вздох в глубоком песке.
Снова пустели проулки, кривые, кажущиеся нескончаемыми в границах,
люди укрывались в садах плащами зелени. Только куцые стада коров глу-
по-равнодушных ко всему, шли, запыляясь к пастбищам, взревывая пароход-
ными гудками, останавливались на перекрестках, взревывали снова и снова
двигались туда, к шепчущему плеску ленивой реки, поящей, как добрая
мать, скот и землю.
Только колокол Спаса, охрипший от набатов, звал в воскресные дни, и
голос его дробился множеством звуков, звенящих разно, разлетавшихся
стрекозами в проулки, улочки, в притаившиеся хаты с притаившимися
людьми, сочился в дверные неприкрытые щели, просеивался сквозь соломен-
ные настилы крыш, словно мука сквозь сито, тысячью невидимых, жужжащих
стрел впивался в уши, ширился в черепе, поднимаясь к мозгу и там - зас-
тывал, как расплавленные гвозди: что же дальше?.. Что же дальше?..
И не было сил не слышать страшного голоса Спаса на Соже-реке нетороп-
ливой, что рябит синью, как лента в косе девичьей на ветру в праздничном
хороводе.
---------------
Обветшала церковь.
Молчаливым укором смотрится на село накренившаяся колокольня.
С нее, как с древнего маяка огонек, вел сельчан колокольным звоном
юродивый человек Алеша, скаля зубы, опрокидывая упорно свисавшие, потные
отрепья волос. Вел сильными взмахами крепких рук, и мускулы свинцовыми
шарами катались по его спине. Вел тогда, в хаос.
Как постигнуть эту жизнь? Какими нитями связать наезжавших с волос-
тей, шумливых господ - охотников на рябчика, наезжавших на луга, призна-
ваемые своими, в леса, завещанные им уже истлевшими мертвецами, наезжав-
ших в мягких, баржеобразных тарантасах, перешедших от отцов, - какими
нитями связать их с играющим в пламенном окружении рассыпанным бисером
искромсанного стекла барских построек, с зияющими впадинами на месте
когда-то заморской резьбой испещренных ворот?
Обветшала церковь. Голубая краска осыпалась яблочным цветом, и вечер-
ний прилет речного ветра развеивает ее, словно скорлупу с пасхальных
яиц. Порыжело железо на крыше, выцвело, встопорщившись под напором солн-
ца, а зимой - под сдавливающими прессами снежных мятелей.
Когда пронесся смерч, когда опустил долу уставший язык церковный ко-
локол, в первые месяцы безвластья никто не вспомнил о кресте над ворота-
ми: он, как головка ребенка, прорубленная топором от шеи, запрокинулся
на бок, сраженный в одну из ночей камнем.
Спас был забыт, и все, что было внутри, яркое когда-то, подъяремным
потом истекавшее, и одинокая фигура священника о. Александра, маячившая
в сумерках за искривленными прутьями железной ограды, и доносившаяся от-
куда-то, из-под темно-синей шапки заросшего дуба, песенка юродствующего
человека Алеши, понятная только ему, все - уходило мимо глаз и ушей, ми-
мо сельских хат, проулков, кажущихся нескончаемыми в границах, и таяло в
зовущей выси.
II.
О крапиве.
На второй месяц осени дни потускнели в долготе. Ночи стали выпуклыми,
такими широкими, что загораживали движение зари: она медленно сходила с
неба, задевая нежными запястьями острые шишаки дряхлеющих перелесков.
Они, омытые свежестью зари, сгибались, приветствуя и как-бы следя за ее
тихим спуском. Опускаясь, заря роняла в болотные ямки белые блики и они
зажигались в застывшей воде недвижными светляками.
Так, пядь за пядью, будто упорствуя, отдавала плотная тьма заре -
распростертую наложницей землю, и первый молние-острый луч солнца рож-
дался под тревожно-радостный переклич просыпавшихся дроздов.
---------------
Движение наступило с приездом трех коммунистов из города.
Боязливо переглянулись оконца, выглянули на площадь: захлестанный бо-
лотным илом, по-собачьему фыркал автомобиль, будто отплевывался от на-
севших слепнями детишек.
Товарищи, смущаясь, очевидно, новизной положения, долгое время стояли
молча. (Так туристы немотствуют восторженно перед величием собора Па-
рижской Богоматери, такие же испуганно-любопытные глаза иностранцев сле-
дили когда-то, как в Москве у Мартьяныча широкая русская натура давилась
четвертым десятком русских блинов.)
Потом прошли в бывшее присутствие, и в тишине резко хрустнуло стекло
под ногами. Молча кивнули друг другу на спящую мышь на столе, вышли об-
ратно и разбрелись в стороны.
Сидевший в передке машины шофер докурил папиросу, окатил толстой
струей дыма завизжавших ребят, ловко щелкнул пальцем по окурку, взлетев-
шему спиралью. Сказал, усмехнувшись, сам себе: - Чудно!
И, пересев в коляску, зарылся глубже в кожу, надвинув на глаза мохна-
тую кепку.
---------------
Вечер обернулся невидимкой, душистый, запахом напряженный...
И ветер шопотом рассказал, как сентябрьским вечером пахнет крапива -
при солнце неприглядная, сухая, жгучим ядом насыщенная. Ее сторонятся
люди, ее вытравливают с корнем, всосавшуюся в огороды.
Крапивная заросль у реки, прямо от Спаса, на берегу, приветливо нак-
лонившемся. Она густа своей ощетинившейся лавой, зеленой дремучестью,
ибо только она бережно сохраняет зелень почти до заморозков, разливая
вкруг себя опьянение.
В крапивной заросли у реки, словно крот в никому неведомой норке,
прячется тепло, подаренное дневным солнцем. Этим теплом тянется к жизни
крапива, этим теплом пышет каждый ее шершавый, страшный лист, словно ги-
гантский конь, разгоряченный безудержным бегом.
Гордой непреложностью, соединившей в себе мудрость полей и тихий шум
перелесков, вознеслась та заросль над опустевшим уже берегом Сожа.
В той заросли ночует все лето юродивый человек Алеша.
Длинной бечевой опоясал он гибкие, высокие стебли, отклонил их назад
полукругом, утоптал под ними податливую землю, укрыл ее настилом из сво-
его тряпьевого богатства и - Алеше тепло, мягко и радостно.
Никто не сыщет Алешу, если понадобится, в вечерний час. Да и кто его
искать будет?.. Живет человек - тихий, немой - что-ж: господь его бла-
гослови, юродивого!..
Днем, если пройдет по хатам, всякий свой кусок подаст. Алеша немо по-
молится за подавшего в церкви.
Крапиву и церковь любит Алеша и еще гусей. Крапиву за то, что излуча-
ет крепкий сон, оседает пьяным запахом в голове, церковь за сладость
тоски, за грусть, сочащуюся из золотых риз, гусей - за свободу.
Любит Алеша сентябрьский запах крапивы. Лежит в заросли на настиле,
руки за голову - костлявой подушкой - смотрит в реку: в ней прыгают бе-
лые звезды, играют в чехарду, плюются в огрызок смешного месяца. Глухо
кашляет в бессоннице дрозд и звук его кашля рассыпается по реке горстью
звонких монет.
И весь мир кажется Алеше Кормой и Корма кажется всем миром...
... Почему люди почитают человека Алешу за юродивого? Он в минуты,
когда сердце наполняется обидой, рад бы закричать всем, у кого не сходит
с губ жалостливая улыбка при встречах, всем, кто бросает в Алешин мешок
куски по утрам, отворачивая взгляд к солнцу, - что неправда это, ложь,
пиявками всосавшаяся в человечьи души.
Если бы крикнуть!..
Закрыв глаза, Алеша чувствует во рту кусок мяса: это язык. Алеша за-
пихивает пальцы в рот, давит ими язык со всей силой и кажется ему: увя-
зают пальцы в горячем мясе, как в болоте лапка коростеля. Острая боль
разливается во рту горчицей, сведенные судорогой пальцы впились в язык
гвоздями.
Алеша хочет крикнуть, отдергивает руку и слышит страшное мычание...
Огрызок месяца наливается кровью. В реке беснуются миллиарды звезд и на
них - тоже кровь...
Алешины ноги начинают подергиваться. Частая, жаркая дрожь охватывает
сдавленное тело: оно танцует, оно кривляется, как рыжий в балагане, и в
танце своем диком хочет перегнать беснующиеся звезды в реке...
---------------
Ночь обернулась невидимкой, душистая, запахом напряженная.
За искривленными прутьями церковной ограды маячит одинокая фигура
священника о. Александра.
По улице, убегающей через площадь в неизвестное, в оконцах притаив-
шихся хат мирно горят огоньки лампад, пропадая то в одном, то в другом -
словно подмигивая лукаво, переглядываясь любовно.
О. Александр смотрит на огоньки, мысленно ищет сравнений, образов,
олицетворений, думает: огни Ивановой ночи.
Ему неспокойно, он смотрит в небо, и все его существо наполняется же-
ланием иметь крылья.
Заложив руки за спину, о. Александр медленно выходит из палисада на
площадь. Над бывшим присутствием мутнеет вывеска, словно большая расп-
ростертая птица. Утром при солнце весело переливаются желтые буквы:
"Кормянский сельский Совет", сверху - "РСФСР", звезда, серп с молотом.
Когда установилась власть и в эту вывеску вбили последний гвоздь, о.
Александра вызвали в Совет.
Чужой человек, один из тех, что приезжали в автомобиле, захлестанном
болотным илом, слегка приподнялся из-за стола, усеянного планами, карта-
ми, газетами, протянул руку, вежливо попросил сесть.
О. Александр с тревожным любопытством разглядывал горбатый нос комму-
ниста, его огромную голову и толстые тупые пальцы на загорелых руках.
- Моя фамилия Гантман, - сказал коммунист, продолжая чертить по вос-
ковке.
На свеже-выбеленных стенах застыли белыми кляксами куски извести.
Шумно топорщились от ветра лубочные плакаты, изображавшие: человека в
остроконечной шапке со звездой, в солдатской шинели, протыкающего штыком
волосатую вошь, и - крестьянина с расползшимся лицом, указывающего
пальцем на трактор, более похожий на товарную железнодорожную платформу.
О. Александр сидел минут двадцать. Окончив чертить, товарищ Гантман
закурил, и между ними произошел разговор.
---------------
После припадка Алеша лежит на спине, устремив в небо остановившиеся
глаза, и по лицу его ползут слезы.
В реке прыгают веселые звезды, плюются в огрызок смешного месяца. На
оголенном берегу - крапивная заросль, таящая в шершавых листах своих
Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг