Русская фантастика / Книжная полка WIN | KOI | DOS | LAT
                                   Части                         Следующая
   Николай Ларионов.

   ТИШИНА.
 
 
   I.
 
   Тишина...
 
   Раньше было:
   С волостей наезжали шумными стаями господа - охотники на  рябчика,  в
резиновых, или зеленого брезента сапогах по пояс, в ремнях, сумках. Иные
- круглопузые, с мясистыми лицами, с одышкой. Иные  -  молодежь,  сынки,
племяннички из военных, либо статских, - белые, выхоленные пуховой,  сы-
той благодатью дядюшкиных, либо тетушкиных усадеб.
   Переправившись плотами и лодками (фыркавшие лягаши бесновались, норо-
вили в воду) на лесную полосу, за которой начиналось  бугристое,  дымное
поле, шли к лесничему в избенку, там опорожняли баулы, плетушки с  едой,
вкусной всячиной, щелкали пробками, шумно и много говорили, икая, швыряя
объедки собакам, бившим хвостами упруго, хлестко, как нагайками.
   Насытившись, господа шли под липы, в тени  расстилали  плащи,  пледы,
ложились в приятном спокойствии вздремнуть до заката, до слета.
 
   ---------------
 
   Бывает время, когда над землей плывет тишина. Тогда  каждая  щелка  в
лесных, вьющихся сплетениях, пятнисто-выпуклых в заре, в закате,  каждый
клочок поля, ямка в бурой воде бугристого болота, гнездышки сочного моха
- покрываются безмолвием. Ни жизни. Ни биения. Ни вздоха.
   Сож - река-лента синяя, колеблющаяся на ветру в косе  девичьей.  Река
неторопливая, леностью  своей  медленная,  ныряет,  скрываясь,  рождаясь
вновь, в неустанном борении с жаркой, жадно пьющей землей  -  опоясывает
все местечко.
   Называется оно Корма.
   И потому, что сытно на земле, травы наливаются крепким соком, потому,
что скоту привольно и людям радостно, - называется село так.
   Август и сентябрь лучшие в Корме. Большое солнце с утра обжигает зем-
лю. У лесных озер нежатся лягушки,  лупоглазые,  брюхатые,  и  блестящим
мгновением возникают и в блестящем мгновении исчезают хвостатые ящерицы.
   И весь мир кажется Кормой и Корма кажется всем миром; там,  в  беско-
нечно-далеком, неизмеримо-глубоком  соприкосновении  земли  и  неба,  за
гранью убаюканного туманом торжественного безмолвия, строятся города  из
стали, камня и железа, взрывают дымную пустоту хрипы огромных машин, пи-
шутся книги о бессмертном слове ВПЕРЕД, рождаются и умирают,  не  кончив
пути, тысячи тысяч живых существ. Там жизнь смерти заключена в  холодном
стекле профессорской реторты и смерть жизни несет, непреложная  в  зако-
нах, история, в перегораниях, бунтах тысячи тысяч.
   И только вечно, только едино - начало мужа и начало женщины, соверша-
ющих оплодотворение земли.
   ... И ныне:
   Так же река изогнутым кольцом сжимает село, так же приветствует новое
солнце широкий переклич дроздов по утрам, так же сгорает цветущее покры-
вало тумана в бесконечно-далеком соприкосновении земли и неба, когда ти-
хо померкнет последняя светящаяся капля последней звезды.
   Но - тревожен воздух: в нем как бы живые отзвуки той жизни, что  сме-
ло, широко вошла в сталь, гранит, что захлестнула океанским размахом не-
зыблемое, подарила новый день, новые книги, преобразилась вторым лицом -
оскаленным, но неизбежным.
   И до Кормы надвинулся чудовищный хаос двух потрясений. И в этих  двух
зажглись леса, усадьбы охотников на рябчика, что под липами ложились не-
когда, в приятном спокойствии.
   Зажглись таинственные белорусские сады, вытаптывались заповедные тро-
пы, величественные аллеи - до боли близкие, по крови родные, жаркие.
   Хаос, пришедший оттуда лишь отзвуком, опрокинул безмолвие здесь, выр-
вал из его цепких объятий сельчан. Они сотнеголовым Адамом учуяли звери-
ную радость бытия, влекущий захлест вихря: единым воплем  обрушились  на
барские дворы, крошили все, забыв о добром солнце, которому поклонялись,
выходя в поле с ядреным скотом, о сумеречном плеске ленивой  реки,  поя-
щей, как добрая мать, скот и землю, забыв о зыбучих мхах  болотных,  где
красным горохом рассыпалась клюква...
   И в глухие багровые ночи (багровые от тлевших развалин, от  съедаемых
пламенем скирдов) весело прыгали языки зажженных лучин по мужичьим  спи-
нам, склонившимся над добром, схваченным без разбора в страшный час.
   ... Ураган прошел. Умер взлет огненной волны. Стерся в синей  глубине
последний столб дыма - стало тихо.
   По утрам люди сходились, нечесаные, недоспавшие (не  спавшие  вовсе),
сами на себя не похожие, словно схимники, сдавленные жизнью,  переборов-
шие в себе борьбу двух начал - природы и духа. В глазах отражалась  пус-
тота, недосказанная жалоба и тоска. (Так  тоскует  добрый,  старый  пес,
выгнанный в непогоду любимым хозяином.)
   Расходились по хатам к заполдню, слепой походкой, беззвучно.
   Порой, как снегирь, пущенный из клетки, вылетал вздох из  чьей-нибудь
груди, и босая черная нога, развихлявшийся лапоть, или сапог, сморщенный
старичком, растирали тот вздох в глубоком песке.
   Снова пустели проулки, кривые, кажущиеся  нескончаемыми  в  границах,
люди укрывались в садах плащами зелени. Только куцые  стада  коров  глу-
по-равнодушных ко всему, шли, запыляясь к пастбищам, взревывая  пароход-
ными гудками, останавливались на перекрестках, взревывали снова и  снова
двигались туда, к шепчущему плеску  ленивой  реки,  поящей,  как  добрая
мать, скот и землю.
   Только колокол Спаса, охрипший от набатов, звал в воскресные  дни,  и
голос его дробился  множеством  звуков,  звенящих  разно,  разлетавшихся
стрекозами в  проулки,  улочки,  в  притаившиеся  хаты  с  притаившимися
людьми, сочился в дверные неприкрытые щели, просеивался сквозь  соломен-
ные настилы крыш, словно мука сквозь сито, тысячью  невидимых,  жужжащих
стрел впивался в уши, ширился в черепе, поднимаясь к мозгу и там -  зас-
тывал, как расплавленные гвозди: что же дальше?.. Что же дальше?..
   И не было сил не слышать страшного голоса Спаса на Соже-реке нетороп-
ливой, что рябит синью, как лента в косе девичьей на ветру в праздничном
хороводе.
 
   ---------------
 
   Обветшала церковь.
   Молчаливым укором смотрится на село накренившаяся колокольня.
   С нее, как с древнего маяка огонек, вел  сельчан  колокольным  звоном
юродивый человек Алеша, скаля зубы, опрокидывая упорно свисавшие, потные
отрепья волос. Вел сильными взмахами крепких рук, и  мускулы  свинцовыми
шарами катались по его спине. Вел тогда, в хаос.
   Как постигнуть эту жизнь? Какими нитями связать наезжавших  с  волос-
тей, шумливых господ - охотников на рябчика, наезжавших на луга, призна-
ваемые своими, в леса, завещанные им уже истлевшими мертвецами, наезжав-
ших в мягких, баржеобразных тарантасах, перешедших от  отцов,  -  какими
нитями связать их с играющим в пламенном окружении  рассыпанным  бисером
искромсанного стекла барских построек, с  зияющими  впадинами  на  месте
когда-то заморской резьбой испещренных ворот?
   Обветшала церковь. Голубая краска осыпалась яблочным цветом, и вечер-
ний прилет речного ветра развеивает ее,  словно  скорлупу  с  пасхальных
яиц. Порыжело железо на крыше, выцвело, встопорщившись под напором солн-
ца, а зимой - под сдавливающими прессами снежных мятелей.
   Когда пронесся смерч, когда опустил долу уставший язык церковный  ко-
локол, в первые месяцы безвластья никто не вспомнил о кресте над ворота-
ми: он, как головка ребенка, прорубленная топором от  шеи,  запрокинулся
на бок, сраженный в одну из ночей камнем.
   Спас был забыт, и все, что было внутри, яркое  когда-то,  подъяремным
потом истекавшее, и одинокая фигура священника о. Александра,  маячившая
в сумерках за искривленными прутьями железной ограды, и доносившаяся от-
куда-то, из-под темно-синей шапки заросшего дуба, песенка  юродствующего
человека Алеши, понятная только ему, все - уходило мимо глаз и ушей, ми-
мо сельских хат, проулков, кажущихся нескончаемыми в границах, и таяло в
зовущей выси.
   II.
 
   О крапиве.
 
   На второй месяц осени дни потускнели в долготе. Ночи стали выпуклыми,
такими широкими, что загораживали движение зари: она медленно сходила  с
неба, задевая нежными запястьями острые  шишаки  дряхлеющих  перелесков.
Они, омытые свежестью зари, сгибались, приветствуя и как-бы следя за  ее
тихим спуском. Опускаясь, заря роняла в болотные ямки белые блики и  они
зажигались в застывшей воде недвижными светляками.
   Так, пядь за пядью, будто упорствуя, отдавала  плотная  тьма  заре  -
распростертую наложницей землю, и первый молние-острый луч  солнца  рож-
дался под тревожно-радостный переклич просыпавшихся дроздов.
 
   ---------------
 
   Движение наступило с приездом трех коммунистов из города.
   Боязливо переглянулись оконца, выглянули на площадь: захлестанный бо-
лотным илом, по-собачьему фыркал автомобиль, будто отплевывался  от  на-
севших слепнями детишек.
   Товарищи, смущаясь, очевидно, новизной положения, долгое время стояли
молча. (Так туристы немотствуют восторженно перед  величием  собора  Па-
рижской Богоматери, такие же испуганно-любопытные глаза иностранцев сле-
дили когда-то, как в Москве у Мартьяныча широкая русская натура давилась
четвертым десятком русских блинов.)
   Потом прошли в бывшее присутствие, и в тишине резко хрустнуло  стекло
под ногами. Молча кивнули друг другу на спящую мышь на столе, вышли  об-
ратно и разбрелись в стороны.
   Сидевший в передке машины  шофер  докурил  папиросу,  окатил  толстой
струей дыма завизжавших ребят, ловко щелкнул пальцем по окурку, взлетев-
шему спиралью. Сказал, усмехнувшись, сам себе: - Чудно!
   И, пересев в коляску, зарылся глубже в кожу, надвинув на глаза мохна-
тую кепку.
 
   ---------------
 
   Вечер обернулся невидимкой, душистый, запахом напряженный...
   И ветер шопотом рассказал, как сентябрьским вечером пахнет крапива  -
при солнце неприглядная, сухая, жгучим ядом  насыщенная.  Ее  сторонятся
люди, ее вытравливают с корнем, всосавшуюся в огороды.
   Крапивная заросль у реки, прямо от Спаса, на берегу, приветливо  нак-
лонившемся. Она густа своей ощетинившейся  лавой,  зеленой  дремучестью,
ибо только она бережно сохраняет зелень почти  до  заморозков,  разливая
вкруг себя опьянение.
   В крапивной заросли у реки, словно крот  в  никому  неведомой  норке,
прячется тепло, подаренное дневным солнцем. Этим теплом тянется к  жизни
крапива, этим теплом пышет каждый ее шершавый, страшный лист, словно ги-
гантский конь, разгоряченный безудержным бегом.
   Гордой непреложностью, соединившей в себе мудрость полей и тихий  шум
перелесков, вознеслась та заросль над опустевшим уже берегом Сожа.
   В той заросли ночует все лето юродивый человек Алеша.
   Длинной бечевой опоясал он гибкие, высокие стебли, отклонил их  назад
полукругом, утоптал под ними податливую землю, укрыл ее настилом из сво-
его тряпьевого богатства и - Алеше тепло, мягко и радостно.
   Никто не сыщет Алешу, если понадобится, в вечерний час. Да и кто  его
искать будет?.. Живет человек - тихий, немой - что-ж: господь  его  бла-
гослови, юродивого!..
   Днем, если пройдет по хатам, всякий свой кусок подаст. Алеша немо по-
молится за подавшего в церкви.
   Крапиву и церковь любит Алеша и еще гусей. Крапиву за то, что излуча-
ет крепкий сон, оседает пьяным запахом в  голове,  церковь  за  сладость
тоски, за грусть, сочащуюся из золотых риз, гусей - за свободу.
   Любит Алеша сентябрьский запах крапивы. Лежит в заросли  на  настиле,
руки за голову - костлявой подушкой - смотрит в реку: в ней прыгают  бе-
лые звезды, играют в чехарду, плюются в огрызок смешного  месяца.  Глухо
кашляет в бессоннице дрозд и звук его кашля рассыпается по реке  горстью
звонких монет.
   И весь мир кажется Алеше Кормой и Корма кажется всем миром...
   ... Почему люди почитают человека Алешу за юродивого?  Он  в  минуты,
когда сердце наполняется обидой, рад бы закричать всем, у кого не сходит
с губ жалостливая улыбка при встречах, всем, кто бросает в Алешин  мешок
куски по утрам, отворачивая взгляд к солнцу, - что неправда  это,  ложь,
пиявками всосавшаяся в человечьи души.
   Если бы крикнуть!..
   Закрыв глаза, Алеша чувствует во рту кусок мяса: это язык. Алеша  за-
пихивает пальцы в рот, давит ими язык со всей силой и кажется ему:  увя-
зают пальцы в горячем мясе, как в болоте лапка  коростеля.  Острая  боль
разливается во рту горчицей, сведенные судорогой пальцы впились  в  язык
гвоздями.
   Алеша хочет крикнуть, отдергивает руку и слышит  страшное  мычание...
Огрызок месяца наливается кровью. В реке беснуются миллиарды звезд и  на
них - тоже кровь...
   Алешины ноги начинают подергиваться. Частая, жаркая дрожь  охватывает
сдавленное тело: оно танцует, оно кривляется, как рыжий в балагане, и  в
танце своем диком хочет перегнать беснующиеся звезды в реке...
 
   ---------------
 
   Ночь обернулась невидимкой, душистая, запахом напряженная.
   За искривленными прутьями церковной  ограды  маячит  одинокая  фигура
священника о. Александра.
   По улице, убегающей через площадь в неизвестное, в  оконцах  притаив-
шихся хат мирно горят огоньки лампад, пропадая то в одном, то в другом -
словно подмигивая лукаво, переглядываясь любовно.
   О. Александр смотрит на огоньки, мысленно  ищет  сравнений,  образов,
олицетворений, думает: огни Ивановой ночи.
   Ему неспокойно, он смотрит в небо, и все его существо наполняется же-
ланием иметь крылья.
   Заложив руки за спину, о. Александр медленно выходит из  палисада  на
площадь. Над бывшим присутствием мутнеет вывеска, словно  большая  расп-
ростертая птица. Утром при  солнце  весело  переливаются  желтые  буквы:
"Кормянский сельский Совет", сверху - "РСФСР", звезда, серп с молотом.
   Когда установилась власть и в эту вывеску вбили последний гвоздь,  о.
Александра вызвали в Совет.
   Чужой человек, один из тех, что приезжали в автомобиле,  захлестанном
болотным илом, слегка приподнялся из-за стола, усеянного планами, карта-
ми, газетами, протянул руку, вежливо попросил сесть.
   О. Александр с тревожным любопытством разглядывал горбатый нос комму-
ниста, его огромную голову и толстые тупые пальцы на загорелых руках.
   - Моя фамилия Гантман, - сказал коммунист, продолжая чертить по  вос-
ковке.
   На свеже-выбеленных стенах застыли  белыми  кляксами  куски  извести.
Шумно топорщились от ветра лубочные плакаты,  изображавшие:  человека  в
остроконечной шапке со звездой, в солдатской шинели, протыкающего штыком
волосатую вошь, и  -  крестьянина  с  расползшимся  лицом,  указывающего
пальцем на трактор, более похожий на товарную железнодорожную платформу.
   О. Александр сидел минут двадцать. Окончив чертить,  товарищ  Гантман
закурил, и между ними произошел разговор.
 
   ---------------
 
   После припадка Алеша лежит на спине, устремив в  небо  остановившиеся
глаза, и по лицу его ползут слезы.
   В реке прыгают веселые звезды, плюются в огрызок смешного месяца.  На
оголенном берегу - крапивная заросль, таящая  в  шершавых  листах  своих

Части Следующая


Купить фантастическую книгу тем, кто живет за границей.
(США, Европа $3 за первую и 0.5$ за последующие книги.)
Всего в магазине - более 7500 книг.

Русская фантастика >> Книжная полка | Премии | Новости (Oldnews Курьер) | Писатели | Фэндом | Голосования | Календарь | Ссылки | Фотографии | Форумы | Рисунки | Интервью | XIX | Журналы => Если | Звездная Дорога | Книжное обозрение Конференции => Интерпресскон (Премия) | Звездный мост | Странник

Новинки >> Русской фантастики (по файлам) | Форумов | Фэндома | Книг